В. Г. Зебальд. "Естественная история разрушения" / Перевод Н. Федоровой. – М.: Новое издательство, 2015.

Винфрид Георг Зебальд (1944–2001), дитя Мировой войны, филолог-германист, сознательно выбравший изгнание, проживший значительную часть жизни в Англии, где преподавал немецкую литературу в университетах и сделал неплохую научную карьеру. В 1992 году опубликован был его сборник "Изгнанники: Четыре долгих рассказа", в котором явлены были излюбленные приемы Зебальда-прозаика: литература на стыке документа и вымысла (текст иллюстрирован фотографиями, репродукциями и т. п.), герои подобны автору в добровольном изгнании, повествование превращается порой в исторический реферат или путевой дневник.

В 2001 году Зебальд опубликовал свой последний роман – "Аустерлиц", названный критиками первым великим романом нового столетия, и скоропостижно скончался за рулем автомобиля. Одновременно с книгой, о которой сейчас пойдет речь, "Новое издательство" переиздало "Аустерлица" (в переводе М. Кореневой).

Сочинение Зебальда имеет много общего с "Чемоданами Тульса Люпера". Занимательно даже то, что детство Гринуэя и героя Зебальда прошло в Уэльсе. Но смотреть кино куда увлекательнее переворачивания страниц, пусть и снабженных иллюстрациями. Пожалуй, лучше предпочесть чудачества "людей с коньками", которыми набиты чемоданы Люпера, той тяжеловесной скучноватой основательности, что движет Жаком Аустерлицем.

Немало общего у Зебальда и с другим своим почти ровесником – Модиано. Все эти блуждания по улицам и учреждениям в поисках встречи с прошлым, ворошение угасшей золы в камине памяти...

Первые страниц пятьдесят роман немного притворяется Бедекером для утонченных натур, затем поворачивает, не торопясь, на скорбную железную дорогу ХХ столетия – дорогу в немецкие концлагеря.

Зебальд, Гринуэй и Модиано – историки Холокоста, вооруженные не только волей и фактами, но и талантом.

Несмотря на свою трагическую тему, книга Зебальда совсем не антропоцентрична и этим, возможно, уникальна. Чувствуется, что дела человеческие волнуют автора не больше, чем истории камней (Антверпена, Лондона, Праги, Парижа...), птиц, лесов и иного окружающего или окружавшего нас мира. Чтобы в этом убедиться, можно прочитать фрагмент о мотыльках:

"Нередко случается, что какая-нибудь ночная бабочка залетает ко мне по ошибке из небольшого палисадника. Проснувшись утром, я обнаруживаю ее где-нибудь на стене – она сидит и не движется. Если такую бабочку не вынести осторожно на улицу, она останется сидеть недвижимо до своего конца, – они цепляются крошечными лапками, сведенными предсмертной судорогой, за то место, где их постигло несчастье, и остаются там до тех пор, пока сквозняк не сдувает их в пыльный угол. Иногда я спрашиваю себя, какого рода страх и боль они испытывают все то время, когда сбиваются с дороги и попадают в неволю".

Сборник эссе, опубликованный в таком составе посмертно, посвящен влиянию репрессий НСДАП и военной катастрофы Германии на психологию творчества.

Открывают книгу цюрихские лекции "Воздушная война и литература" (с дополнениями). Зебальд приводит сильнодействующий пример гамбургских беженок, которые везли из разрушенного Гамбурга в чемоданчиках мертвых своих детей. "Удалось ли им привыкнуть к нормальной жизни, и если да, то как?" Зебальд пишет о феномене почти что сплошного избегания или замещения.

Он считает, что этот фактор был одним из краеугольных камней возобновленной Германии: "Тайна, которая связывала немцев друг с другом в послевоенные годы и связывает до сих пор крепче любого позитивного плана, скажем, – осуществления демократии; поныне не иссякший поток психической энергии, источником которого является хранимая всеми тайна трупов, замурованных в устои нашей государственности".

Зебальд пишет о подсознательном стремлении очевидцев замаскировать и нейтрализовать переживания шаблонными формулами: "все стало добычей огня", "роковая ночь", "было светло как днем", "царил сущий ад", "страшная участь немецких городов" и т. д. Далее Зебальд беспощадно разбирает беллетризованные свидетельства литераторов. Встречаются, впрочем, и необычайно выразительные и аналитические описания (написанные или редактированные самим автором). Таковы рассказы об огненной буре, уничтожившей Гамбург, и его послевоенном лунном ландшафте, черном соборе и оторванном пальце в Кельне, крысах и мухах, завладевших городами, трамвайной остановке посреди Нигде, сухой красной кирпичной пыли и чадном дыме, расползающихся над развалинами; молодых деревцах, выросших в порушенных кухнях и спальнях, цветущих осенью каштанах и сирени.

Зебальд, родившийся в 1944 году, вспоминает послевоенные руины в Зонтхофене, где прошло детство, вспоминает разбитый дебаркадер железнодорожной станции, в уцелевшей части которого учитель музыки Гогль давал уроки. Ученики со скрипками и виолончелями в освещенных окошках напоминали пассажиров плота, дрейфующего во мраке.

Главный герой цюрихских лекций, быть может, не литературный мир Германии, а командующий бомбардировочной авиацией Британских ВВС сэр Артур Харрис, веривший в "уничтожение как таковое, то есть уничтожение противника вкупе с его жилищами, историей и природным окружением".

Эссе о немецком писателе Альфреде Андерше развеивает миф о "внутренней эмиграции" (перспективный для истории России ХХ–ХХI вв.). Зебальд рассматривает творчество Андерша как средство спрямления биографии; употребляет содержательный термин "лингвистическая коррупция", означающий духовную исковерканность. В результате автор приходит к выводу о сущности Андерша, его "дезертирстве как факторе экзистенциального самоопределения".

Эссе о философе и публицисте Жане Амери (Хансе Майере) обсуждает не улаживание конфликта (преодоление истории немецкого фашизма), а его раскрытие. Амери пишет этиологию террора, представляет мир немецкого фашизма как мир пытки. Он "старается осмыслить, каково это – быть предназначенным в жертву, гонимым и в итоге убитым". (Здесь нужно обратиться к "Нефти" Пазолини и аналогичным сюжетным поворотам, связанным с итальянским неофашизмом). Амери не намерен довольствоваться компромиссами, его задача – сообщить о своей телесной и душевной боли другим, тем самым причиняя ее окружающим и превращаясь в палача (в этом эпизоде у меня некоторое несогласие с Зебальдом – разные выводы из общих посылок). Случай Амери, еврея из австрийской провинции, усугубляется фактической утратой родины ("в трактир, откуда тебя вышвырнули, больше не пойдешь"). Суммирование огромного количества унижений, неприемлемых для человеческого достоинства, приводит Амери к самоубийству. "Оно случается в Зальцбурге и в своем роде является разрешением неразрешимого конфликта между родиной и изгнанием".

В эссе об Амери есть описание Аушвица из мемуаров Примо Леви: "Буна – так назывался вавилонский конгломерат, где наряду с немецкими управленцами и техниками трудились сорок тысяч рабочих из окрестных лагерей, говоривших на двадцати языках. Посредине города как его символ высилась построенная рабами карбидная башня, верхушку которой почти всегда заволакивала мгла" (сюжеты Брейгеля и Босха).

Упоминание художников подводит к последнему эссе в книге, посвященному художнику и писателю Петеру Вайсу. Зебальд сразу заявляет, что все творчество Вайса есть "визит к умершим". Вайс и сам писал о том, что человек – это память об умерших и мысль о собственной смерти.

Зебальд анализирует сюжеты картин и текстов Вайса. Тема убийства и надругательства над телом в "Прощании с родителями", когда двое мужчин в подворотне только что распотрошили свинью, изображение анатомического театра в 1946 году. Тема наказания, например, в наивной серии про Петера Неряху, иначе "художественное расписывание всех мыслимых кар".

"Дознание" приводит Вайса к следующему итогу: "Угнетенные и угнетатели действительно одной породы и он, потенциальная жертва, должен поставить себя, причем, отнюдь не только теоретически, также и на место преступников или как минимум их соучастников".

Зебальд утверждает, что эта готовность Вайса взять на себя тягчайшие моральные обязательства ставит его попытку так называемого преодоления прошлого выше прочих.

Говоря о Вайсе и Зебальде, стоит вспомнить еврея, художника и преступника Мандельбаума, чье творчество – воплощенный "театр жестокости" – и страшная смерть в яме с известью подробно рассмотрены в книге Жиля Себана "Сон об Освенциме", изданной в прошлом году в России.