"Вот меня спрашивали: почему я написал повесть "Говорит Москва"? Я отвечал: потому что я чувствовал реальную угрозу возрождения культа личности. Мне возражают: при чем здесь культ личности, если повесть написана в 1960–61 году. Я говорю: это именно те годы, когда ряд событий заставил думать, что культ личности возобновляется... Мне говорят: вы оклеветали страну, народ, правительство своей чудовищной выдумкой о Дне открытых убийств. Я отвечаю: так могло быть, если вспомнить преступления во время культа личности, они гораздо страшнее того, что написано у меня и у Синявского... По поводу другого моего произведения – то же самое: почему вы написали "Искупление"? Я объясняю: потому что считаю, что все члены общества ответственны за то, что происходит, каждый в отдельности и все вместе".

Эти слова 50 лет назад произнес Юлий Даниэль, выступая с последним словом на процессе, на котором судили его и Андрея Синявского. Спустя полвека Сталин снова возвращается в Россию – он на знаменах в руках молодых, в рассуждениях министров о достижениях советского времени.

Суд над Синявским и Даниэлем был одним из самых явных свидетельств завершения "оттепели" после сталинского правления. За диссидентство, открытое выражение критических по отношению к власти взглядов, люди платили все большую цену. Сам процесс воспринимался как возвращение сталинских методов, – замечает Александр Даниэль, сын писателя, в ответ на вопрос, в чем его отец видел возрождение культа личности:

– Мне представляется, он чувствовал примерно то же, что чувствовала московская интеллигенция в целом. Насколько реальной была эта опасность – отдельный вопрос. Эта опасность, конечно, не возрождения сталинизма во всей его полноте, но новых заморозков после "оттепели", и она как раз была в сознании тогдашней интеллигенции подтверждена именно делом Синявского и Даниэля в первую очередь. Мне кажется, тут произошла некоторая аберрация: скорее произошел некоторый разрыв между тем, что хотела новая послехрущевская власть, и общественными ожиданиями, которые возрастали с 1956 года. Понятно же было, что ХХ съезд, XXII съезд и то разоблачение сталинизма, которое провел Хрущев, – обществу этого было крайне недостаточно, это была половинчатая и совершенно не полная рефлексия о недавнем прошлом. Люди хотели большего, а большего им не разрешалось. И чем более люди самоосвобождались, тем больше чувствовался разрыв между этим внутренним освобождением и тем, что правительство не хотело двигаться никуда дальше, боялось двигаться дальше. Вот это и было причиной ощущения заморозков. Потому что на самом деле 1965-66 год – это еще не время, когда все подряд давили, наоборот, в это время и фильмы выходили, и книжки еще выпускались прогрессивного толка, "Новый мир" еще не разгромили. Но людям этого было уже мало, люди хотели большего, люди хотели чувствовать себя гражданами, а это ни в коем случае не позволялось. Собственно говоря, в творчестве Юлия Даниэля ожидание и предощущение довольно значимая вещь. Все, о чем он писал, было основано на опыте прошлой эпохи, на опыте сталинизма, и он очень остро ощущал самое главное, на мой взгляд, – дефицит гражданской ответственности. Его осудили всего за две повести и два рассказа, две небольших повести, в этих повестях главная тема – гражданская ответственность. А гражданская ответственность – это то, чего власть решительно не хотела допускать, чтобы люди чувствовали себя ответственными за то, что происходит с ними, со страной.

​– Речь идет о том, что это не Сталин, Берия и еще один-два человека создали такую страну, – это ответственность каждого. Это расходится с обычным пониманием развенчания культа Сталина, – собственно, развенчание культа личности означает, что был один человек, который все извратил, испортил прекрасную советскую, коммунистическую идею, мы здесь ни при чем, и теперь все хорошо. В произведениях Даниэля фактически говорится о прямо противоположном – дело не в Сталине.

– Совершенно верно, это главная мысль и "Искупления", и повести "Говорит Москва" – каждый в ответе за все.

– Эта мысль разделялась советской интеллигенцией? У меня ощущение, что даже те, кто приветствовал разоблачение культа личности, часто исходили именно из того, что это Сталин виноват. По идее, для них эта концепция вины каждого, она – против шерсти.

– Наверное, разделялась. К середине 60-х многие чувствовали собственную гражданскую ответственность за происходящее. И свидетельство тому – реакция интеллигенции на процессе Синявского и Даниэля. Люди понимали, что это не Брежнев и не Семичасный посадили этих двух писателей. Это не в мыслях, а в поступках выражалось, люди начали говорить – это и было формой несения гражданской ответственности за происходящее. Может, это и не была так четко сформулированная, как в повестях Юлия Даниэля, мысль. Но поступки говорят о том, что значительная часть советской интеллигенции, по крайней мере, пришла к тому, что молчать нельзя.

– Эта мысль в "Искуплении": "тюрьма в нас". Это напоминает слова девушек из Pussy Riot, которые, выйдя из мест заключения, говорили в интервью, что разницы никакой нет, что в тюрьме нет свободы, что снаружи нет свободы. И художник Петр Павленский примерно так же высказывался. Но это еще более радикально – тюрьма внутри, надо разбираться с самим собой, а вовсе не с тем, что вокруг.

– Мне нечего здесь сказать, именно это хотел сказать Юлий Маркович. Это, собственно говоря, иная формулировка, "освободите прежде всего самих себя", "Правительство не в силах нас освободить, освободитесь сами".

– И, фактически, это и стало мотивом диссидентского движения – нельзя молчать, несмотря на последствия.

– Да.

​– Я это проговариваю, чтобы перейти к современной России, не прямо транспонировать все, но посмотреть, насколько изменилась ситуация. Сейчас много говорят о возрождении сталинизма, о возвращении Сталина, и тут можно спорить, потому что, кажется, люди, которые сейчас возвеличивают Сталина, не очень понимают, о чем они говорят. И, кажется, изменилось что-то в отношениях интеллигенции, если она еще существует, и общества. Сейчас нет этой проблемы – "промолчать", нет необходимости и преодолевать себя.

– Во-первых, насчет молодежи, которая выходит с портретами и знаменами сталинскими, давайте попробуем применить ту максиму Юлия Даниэля, давайте начнем с самих себя. Кто виноват в том, что молодежь нашла себе этого кумира и что не удалось толком рассказать молодежи, что это было за время? Мы виноваты, мы несем за это ответственность. Личная моя гражданская ответственность состоит именно в том, чтобы пытаться объяснять людям, что такое опыт сталинизма, вообще опыт ХХ века. Если молодые люди выходят с этими знаменами – это значит, я плохо работаю. Что касается того, что люди не молчат сейчас. Мне кажется, все-таки, несмотря на то что мы живем сейчас в чудовищной стране, в каком-то смысле гораздо более несвободной, чем 50 лет назад, тем не менее, есть изрядное число людей, которые не молчат. Интеллигенция – я полагаю, что интеллигенция все еще существует в России, среди интеллигенции довольно много людей, которые не молчат.

– В этом нет передержки, когда вы говорите, что страна сейчас в чем-то более чудовищна, чем 50 лет назад?

– Нет передержки. 50 лет назад мы не воевали с Украиной.

– 50 лет назад – это за два года до введения войск в Чехословакию.

– Это очень похожая история, я понимаю. Но все-таки то, что происходит сегодня, я чувствую как еще более чудовищное, чем то, что произошло в августе 1968-го.

– Можно услышать сравнения того, что происходит сейчас внутри страны, с 1937 годом, с преследованиями советских времен. Хотя это сравнение некорректно.

– Если говорить о 1937 годе, о Большом терроре, то есть одна важная аналогия, сближающая наше время именно с периодом Большого террора. Дело в том, что это было время великого энтузиазма, эти убийства, расстрелы массовые происходили на фоне всеобщего или почти всеобщего энтузиазма. Откройте газеты того времени, и вы это увидите. Ощущение самоупоения, которое было у значительной части народа в годы Большого террора, очень напоминает ту эйфорию, которая охватила значительную часть людей в марте 2014 года.

– Это правда. От многих нынешних новостей мурашки бегут – когда вспоминаешь про "День открытых убийств".

– Идея "Дня открытых убийств" в повести "Говорит Москва" – это как раз идея, что убивает не власть, убиваем мы сами друг друга. Это опять идея личной ответственности, гражданской, но личной.

– Вернемся к вопросу об интеллигенции. Я не имел в виду, что интеллигенции не существует, людей того же качества, – вопрос в том, какую роль играет интеллигенция сейчас. Она была очень важна для общества, это был относительно небольшой процент населения, голос которого звучал громко. Сейчас ощущение, что эта конструкция разобрана или в XXI веке все, может быть, совсем по-другому устроено. Вам не кажется, что она уже не так важна, она не влияет так?

– Очень резко изменилась иерархия ценностей у людей, и у многих людей изменилась, на мой взгляд, к худшему. Несколько лет назад, как вы помните, было что-то вроде телевизионного опроса относительно того, кто в России великие люди, и тогда все переживали по поводу того, что первое или второе место занял Сталин. Но на самом деле гораздо страшнее другое – то, что Пушкин оказался на 8-м или 10-м месте, это знак того, как теперь люди относятся к самому главному, что есть в России – к российской культуре, к русской культуре. Это, по-моему, ужасно. Интеллигенция – творцы культуры, прежде всего. Понятно, что если культура оказывается на 8-м или 10-м месте в стране, в сознании людей, то и роль интеллигенции тоже действительно сильно понижается и голос ее не так слышен, как был слышен тогда, 50 лет назад, несмотря на всю несвободу, которая была 50 лет назад. Если возвращаться к делу Синявского и Даниэля, была услышана Лидия Корнеевна Чуковская, был услышан Варлам Шаламов, которые публично откликались на этот процесс. А сейчас это как-то все, такие голоса звучат сегодня, их много, намного больше, наверное, чем было 50 лет назад, но звучат они под сурдинку.

​– Даниэль, отсидев, остался в Советском Союзе, скончался, не дожив и не увидев крушения СССР.

– Да, он умер в 1988 году.

– Можно ли сказать, что дело диссидентов, людей, которые "не молчали", – побеждает в конце концов?

– Боюсь, что нет, я бы так не сформулировал, боюсь, на сегодняшний день ощущение такое, что мы проиграли. Не знаю, что будет завтра, страна наша непредсказуема, но сегодня ощущение проигрыша. Впрочем, вопрос не в выигрыше или проигрыше политическом, вопрос в том, ставим ли мы себя в зависимость от того, проигрываем мы или выигрываем. Я полагаю, что людям, которые не могут молчать, нужно исходить из этого, а не из того, побеждают они или проигрывают. Они не могут молчать, они и не молчат – это очень хорошо, это важно, даже если их не слышат или плохо слышат, все равно молчать нельзя.