В музеях я всегда чувствовала себя дома как дитя цивилизации, попавшее в "Mакдоналдс" в экзотической стране. Именно здесь мы вправе называть себя homo sapiens. Но художественные музеи были своего рода обманом.
Со временем я решила поменять подход к социальной антропологии, обратившись к другому типу архива. И тут начались мои путешествия по музеям натуральной истории.
Теперь я оказывалась в точке, связующей нас всех – биологическую массу, исповедующую каннибализм, вудуизм, сатанизм, консюмеризм, травоядность и т. д. Я приходила в точку, в которой у нас не было ровно никаких расхождений со зверьем, где были уравнены наши исторические права на обладание планетой, где смерть больше не представляется чем-то ужасным и неизбежным, где мы стоим перед лицом органической, "голой жизни", как называет ее философ Агамбен. Итак, смерть – всего лишь обмен веществ. Но именно здесь возникали вопросы: Какова экономика наших взаимоотношений со смертью, если это роднит нас с любой букашкой? Почему после смерти человека отправляют на кладбище, а животных в кастрюлю? Где проходит граница между нами и "ними"?
В музеях натуральной истории передо мной представали "иностранцы", инопланетяне, мои собственные двойники в страшно искаженном виде. Здесь природа смеялась над человеческой самонадеянностью, а Дарвин ей потакал, пересчитывая пальцы и позвонки динозавров и тыча нам в нос: посмотрите две руки-плавника, пять пальцев, значит, мы произошли от лягушки! Пока биология смеялась над нами людьми, коллекции костей и гербарии служили секуляризму. Таким образом мы дистанцировались от природы, мстя ей за собственное происхождение.
Тут стоит вспомнить гониометр шведского натуралиста XIX века Андерса Адольфа Ретциуса – прибор для измерения черепов, разве он не принадлежат Страсбургскому трибуналу? Нет, нет, он тут в музее натуральной истории, и мы сортируем виды и подвиды, расы и подрасы. Мы – расисты зверей. Но мы знали времена, когда и наш брат человек тоже подвергался дегуманизации.
Только в 2000 году при Тони Блэре в Великобритании вышло постановление вернуть австралийцам, индейцам и новозеландцам чучела и скелеты их предков, которые были выставлены в музеях в течение целого века. Британский музей – один из девяти учреждений, которые в настоящее время планируют вернуть человеческие останки в коренные общины.
Удивительно, что всякий раз, попадая в музей натуральной истории, я испытывала необыкновенное волнение, будто меня ожидает инициация. Самый пыльный из таких музеев и самый темный, будто вросший в барочный город, был в Петербурге. Мне запомнилось помещение с низкими потолками. В памяти почему-то эти кости связались у меня с Музеем Военно-морского флота.
В Нью-Йорке музей натуральной истории посвящен открытию континента и превосходству американца над животным. В черных залах стоят огромные стволы секвойи – дерева, живущего столетиями. Для того, чтобы оно плодоносило, время от времени необходимо устраивать лесные пожары, и этот опыт опять же связан с "управлением" природой. В подземелье музея, где-то очень глубоко под Центральным парком хранят скелет знаменитого Джумбо-слона – символа современного маркетинга.
Senckenberg Naturmuseum во Франкфурте и Берлинский музей – храмы современного просвещения. Здесь все sachlich и нейтрально. Все корректно, дистанцированно. Здесь подтверждается версия Мишеля Фуко о том, что исторические события, дискурсы, память и опыт совершенно разъединены.
Время в музее натуральной истории представляется мне всегда куда более величественным, чем время в каком-нибудь художественном музее – время культуры, Гегеля, время насилия и власти. Разделенное на разные эпохи от античности до барокко, время человеческих недостатков в музее натуральной истории неимоверно растягивается. Античность – все времена до ледникового периода – не укладывается в тысячелетия. Средневековье – эпоха пещерного человека, уходит в неисчисляемость. Так же как Маркс, Дарвин предлагает нам классовую борьбу. Во имя выживания одни пожирают других. Религии хищников пожирают веру травоядных. Барокко – эпохи, когда леса Европы кишели волками и зубрами, а просторы Америки населяли бесчисленные стада диких бизонов. Потом началась колонизация природы. Коровы, козы, слоны и другие животные были обращены в рабство.
Час авангарда пробил, когда животных поместили в зоопарк и Линней – этот Дюшан от природы – стал пересчитывать виды. Теперь в таксономических зарослях цвела латынь. Потом пришла пора сюрреализма и дадаизма, ознаменовавшаяся в XX веке намеренным уничтожением животных иногда из чистого развлечения или по традиции (английская охота на лис), но по большей части по "идеологическим соображениям" (за то, что волки курицу уволокли). Пока гордые охотники отстреливали последние поколения европейских бизонов-зубров – в двадцатые годы на Кавказе и в Польше, леса уже шли на производство бумаги. В XX веке мы потеряли около ста видов. Так были истреблены три подвида тигров: яванский, закавказский и балийский. При этом балийский был размером с кошку. Последнюю самку застрелили в 1937 году.
Одним из самых травматических переживаний было мое посещение Muséum d'histoire naturelle в Jardin des Plantes в Париже. На втором этаже этого прекрасно оборудованного современного музея я увидела страшную кинодокументацию: последний из своего рода тасманский волк мечется в клетке австралийского города Хобарт, 1933 год. Этот фильм вдохновил меня на написание повести про геноцид.
Теперь пора поставить точку в этом нелегитимном сравнении натуральной истории с историей homo sapiens, которое, быть может, и дойдет до Гааги или до ООН, потому что тигр из какого-нибудь маленького отчаянно защищающего себя государства сожрет своего прогрессивно мыслящего смотрителя.
