Алексей Полихович, 25-летний фигурант "Болотного дела", уже неделю как на свободе. По решению Рязанского суда 30 октября он был освобожден условно-досрочно, его срок наказания сократился на три месяца.

Алексей Полихович был арестован в так называемой "первой волне" "Болотного дела" – 26 июля 2012 года. Сначала его обвинили в участии в массовых беспорядках – Полихович якобы мешал работе полицейских и отгораживался от них металлическими ограждениями. Спустя несколько месяцев к этому обвинению добавили вторую статью – насилие в отношении сотрудника полиции: полицейский Игорь Тарасов вспомнил, что во время событий на Болотной площади Полихович хватал его за руку. Спустя еще несколько месяцев именно Игорь Тарасов, стоя на свидетельской трибуне в Московском городском суде, на просьбу адвокатов уточнить противоречия в показаниях начнет мяться и предложит "все это забыть".

В феврале 2014 года суд признал Алексея Полиховича виновным по обеим статьям и приговорил к 3,5 годам колонии. Это наказание он отбывал в исправительной колонии №6 в поселке Стенькино Рязанской области, куда его этапировали больше года назад – в августе 2014-го.

В интервью Радио Свобода Алексей Полихович рассказал подробнее о своей жизни до "Болотного дела", о тюремном быте и о свадьбе в следственном изоляторе:

Алексей Полихович о своем освобождении:

– В первых интервью после освобождения вы говорили, что еще не верите, что на свободе. Сейчас прошла уже неделя. Появилось осознание? Поверили?

– Да нет пока. С одной стороны, как-то просто я вошел в этот вольный быт, но нельзя сказать, что все уже в прошлом, оно осталось.

– Разговаривая с вашим папой в день, когда приняли решение об УДО, я спрашивала у него: "Ну как там Алексей отреагировал?" Он мне сказал, что у вас не было никакой реакции, на вопрос судьи, понятно ли решение, вы просто ответили: "Да, я понял" – и все, ни улыбок, ни эмоций. Вы не верили до последнего, что это будет?

– Когда я шел на суд, я не верил, что меня отпустят. Потом уже, по ходу заседания – это было такое удивительное, замечательное и необычное заседание, – я начал что-то подозревать, а когда судья ушел на полчаса на перерыв писать постановление, я уже все понял. За эти полчаса я все обдумал, эмоции прошли, и я, наверное, уже спокойно на это отреагировал. Хотя еще за месяц, за неделю до этого не ожидал.

– Как вы думаете, почему вас отпустили? Учитывая, что колония до последнего была против.

– Да, колония была против. Я думаю, роль сыграло вмешательство уполномоченного по правам человека Эллы Памфиловой. Я почти в этом уверен. Конечно, я сужу по своим ощущениям, у меня нет конкретных данных. Но я сужу по тому, как это происходило: прокуратура, по сути дела, меня отпустила, то есть прокуратура начала вести диалог с судом и с администрацией, они встали на мою сторону. Я первый раз видел такого прокурора, который говорил такие умные и здравые вещи. Я думаю, это вмешательство Эллы Памфиловой и откуда-то сверху. Чем мотивировали это люди, которые принимали решение и спускали его вниз, какие факторы сложились, кому это было выгодно, я не знаю. Я считаю, что у меня отобрали 3,5 года, а потом 3 месяца обратно вернули, как сдачу.

– Когда это решение было только принято, некоторые говорили, что три месяца – это издевательство и практически ничего. Но вы говорили, что это существенно для вас.

– Ну, это существенно, да. Находясь внутри этой ситуации, чувствуя все эти эмоции, конечно, это классно – выйти раньше. Если абстрагироваться от эмоций и трезво подходить, конечно, это издевательство. Я помню, что написал, что это издевательство, когда Кривову скинули три месяца по апелляции. Но выйти пораньше – это хорошо.

– У вас есть сейчас какие-то обязательства перед ФСИН?

– У меня обязательства перед полицией, в ОВД я ходил, вставал на учет, у меня брали справки всякие. Инспектор обещал позвонить, видимо, будут какие-то беседы. В постановлении суда написано, что раз в месяц мне надо отмечаться, то есть достаточно "лайтовые" обязательства. Бывает, что по УДО и жестче отпускают. Три раза мне сходить надо будет.

– Вы же москвич. Как ощущения от Москвы? Что изменилось за эти три года?

– Все мои друзья, которые были здесь, все происходящее достаточно грустно воспринимают. Москва их как-то не радует. А мне после колонии очень нравится Москва. В цветах разница – колония серая и черная в основном, черная одежда, а Москва – цветная. Даже осенняя. Некоторые изменения технологические есть, мы их еще не застали. Когда мы сели, это только начиналось. Появились велодорожки, аренды велосипедов, карточки "Тройка" – этого не было, когда я садился. Такой диссонанс создается, забавный.

– Вы ходили в прошлую субботу на благотворительный вечер в Сахаровском центре. У меня ощущение, что "Болотное дело" породило такую большую семью людей, которые связаны так или иначе.

– Так оно и есть. Мы тоже это так все называли: большая семья наша. В Сахаровском центре было очень много людей, которые мне писали, которых я не знал очно, но которые выходили за нас на пикеты. Был очень рад всех видеть. Люди подходили, меня благодарили за что-то, а я их благодарил. Было сказано много слов "спасибо" друг другу. Действительно, это какая-то большая семья, они делятся на такие небольшие ячейки, каждый, понятно, общается в своем кругу, но все равно все друг с другом связаны.

Алексей Полихович о СИЗО и колонии:

​

– Если говорить об этих трех годах, можно условно выделить три составляющие: СИЗО, суд и колония. Какой из этих трех этапов для вас был сложнее всего?

– Можно разделить так, да: до суда, суд и зона. Но во время суда мы тоже жили в СИЗО, поэтому у нас, скорее, разделение – зона и тюрьма. Это совершенно разные миры. В одной системе планетарной, но миры разные. Сначала сложно было во все это входить, когда еще Петровка была, Медведково. В первые месяцы я вообще ничего не понимал, что происходит. В первое время было сложно и моим близким на всех этих эмоциях, а нужно было очень много всего делать именно в первое время. При этом эмоции зашкаливают. Самыми эмоциональными для нас были, конечно, суды. Мы ездили часто, три раза в неделю. Даже шутили, что устроились работать в Мосгорсуд, как на работу туда ездили. Часов в 7-8 утра уезжали и приезжали часов в 11-12 ночи. В свободные дни ко мне приходил общественный защитник или адвокат. В общем, в камере я появлялся достаточно редко. Самый эмоционально трудный момент был, когда нам сроки запрашивали. Это было даже более эмоционально, чем приговор. По 5,5 лет нам запросили – было не очень весело. Когда мне дали 3,5, по сравнению с 5,5 это было облегчением. В зоне тоже было непросто психологически, и наверное, это самый трудный этап – зона. Долгие промежутки времени ты ждешь чего-то, и когда все подходит к концу, тем труднее, время растягивается.

– Вы сказали, что СИЗО и колония – это два совершенно разных мира. В чем разница?

– Во-первых, разница юридическая, и она накладывает отпечаток на психологию и на социум. В СИЗО сидят подследственные, они не осуждены, их только судят. И там 90 процентов людей говорят, что они невиновны и будут бороться.

– То есть у людей в СИЗО есть надежда.

– Да, даже уже в веру переходящая. А в зоне все уже осужденные. И если в СИЗО 90 процентов разговоров, кто за что сидит, какие проблемы, как там несправедливо с ними себя повели менты, как их подставили, то в колонии – меня это сразу удивило – почти никто об этом не говорил. И очень многие признавали, что они действительно совершили то, что совершили. С другой стороны, СИЗО – это изоляция, ты сидишь в 3-4-местной камере. Мы еще все время проветривались, ездили "работать" в Мосгорсуд, а вообще ты сидишь все время в камере. Там можно в спортзал сходить, в душ, но все равно основное время взаперти. Когда приезжают новые арестанты в колонию, их сажают в карантин – там отдельное спальное помещение. И они не могут выйти свободно в зону, пока на карантине. Мы приехали летом, я вышел на улицу, а там – небо! Там очень много неба, солнце светит, и я недели две, наверное, на карантине жил на улице, почти не заходил в спальное помещение. Все сразу загорели, потому что приехали бледные, как грибы. Понятно, там тоже режим какой-то, нельзя куда хочешь пройти, но в каких-то границах все равно перемещаться можно. А то в СИЗО ты уже забываешь, как это – открывать и закрывать двери за собой. За тобой закрывают двери, открывают, ты вообще в этом не участвуешь. Подходишь к двери и ждешь, когда тебе откроют двери, и за тобой ее потом закрывают.

– Какой у вас был распорядок, как проходили дни там?

– В СИЗО, если мы не судились, ко мне приходил общественный защитник. А если бы выходные, ко мне никто не приходил, там был телевизор, много книг, надо было отвечать на письма. Через какое-то время появилась возможность в спортзал ходить. Как-то забивал быт, и мне, на самом деле, не хватало времени, чтобы читать и отвечать на письма. Я старался много читать, писем приходило тоже много. Я привык писать письма многим людям, незнакомым тоже, многие поддерживали. Но бывали момент, когда ты написал 10 писем – и все, у тебя уже ничего нет, не можешь просто сесть и написать следующее письмо. Там не изливаешь душу даже, пишешь банальные даже вещи, но все равно это не так просто. А в зоне было меньше свободного времени, но я там работал, а сначала учился в ПТУ (там есть возможность учиться). И там вообще времени мне перестало хватать, перестал что-то успевать. Но это, скорее, лучше, время достаточно быстро пролетело. Я учился на оператора швейной машинки и на токаря, а потом работал на швейном производстве. Там много разных производств. Промзона и жилзона разделены, между ними нет свободного прохода. Промзона похожа на плохой советский завод, и там ощущения немножко вольные. Там мало людей, большое пространство, туда заходит мало сотрудников, и ощущается немножко по-вольному. И если даже встать в определенном месте, можно увидеть за забором деревья, деревню какую-то.

– Были какие-то проблемы, конфликтные ситуации в СИЗО или в колонии?

– Три года сидели, и ситуации разные, конечно, бывали. Но какого-то ужаса я не припомню. Бесконечные разговоры про политическую ситуацию в стране, когда все узнавали, что мы за это сидим, в автозаках, на сборках, в СИЗО и в зоне. Бывало какое-то глупое непонимание. Допустим, у мигрантов есть такая тема: они слышат, что митинг, значит, это правый митинг, и начинается такой застенчивый интерес: какое отношение ты имеешь к скинхедам? Но так редко бывало. Кто-то соболезновал, кто-то поддерживал, но в основном недоумевали. 318-я статья, то есть "Применение насилия по отношению к представителю власти", это не то что пиетет, но какое-то внимание вызывало среди арестантов. Если правильно еще подать это, временами получалось. В зоне вообще все заново приходилось объяснять, но потом это уже было на уровне шуток, подколов, псевдонимов, вроде "революция" и все такое. А все сотрудники к концу срока на "Бутырке" не то что знали меня в лицо, по фамилии, а все знали, в какой камере я сижу, куда я хожу, и мы с ними разговаривали о чем-то отвлеченном обычно. И в зоне так же примерно.

– А давления какого-то именно из-за статьи политической не было?

– Единственное, что я помню, напрягало на приговоре. Там был конфликт. Там полицейские все перенервничали очень сильно, бедняги, их там нагнали 30 человек, один больше другого. Они там ждали, наверное, что какое-то террористическое подполье привезут судить, убийцы омоновцев, а приехали студенты и Кривов. Мы приезжаем, там "Тигр" был, автозаки бесконечные, Замоскворецкий суд огородили, отодвинули его в параллельную реальность, в сумрак. И они перенервничали. И не очень умный попался сотрудник.

– А что-то было, что можно назвать положительным?

– Сразу почувствовал, за первые полгода, что очень много новых людей встретил, это интересные судьбы, опыт, такой калейдоскоп людей и судеб. Встречались и с очень известными зэками, и с не очень известными, с совершенно разными людьми, разных национальностей, разной степени адекватности и неадекватности, разных социальных слоев. Все это вне тюрьмы я, наверное, не получил бы. Было много времени, поэтому я как-то определился с тем, что мне интересно в жизни, что читать и что познавать, запрос на развитие у меня появился, и я уже привык к этому.

– Все, кто оказывался в тюрьме, говорят, что там очень не хватает общения, информации. Как было у вас?

– Там есть с этим проблемы. Там очень много телевизора, и это давило периодически, особенно в СИЗО. В камере сидишь, и Киселев всю эту ерунду объясняет, начинаешь с ним ругаться. Соседи не понимают, говорят: "Да ладно, что ты, успокойся". А ты просто не можешь. В зоне легче, там мало смотрят это. Хотя там тоже смотрят, популярно НТВ и музыка. Но там я подальше от этого был. Газеты приходят с опозданием в неделю, иногда на две недели. Я все время был на связи с женой, с родителями, с друзьями. Там таксофон, звонили. Защитники приходили, письма приносили. Не то что отрезали информацию, но она поступала сквозь толщу воды, да.

– А как часто вы могли общаться с близкими?

– Плюс зоны в том, что там чаще свидания. Там на три дня ты уходишь из зоны и живешь в хиленьком таком хостеле с близким человеком. В "Бутырке" были короткие свидания раз в месяц, получасовые. Там в основном письма. И потом поставили в "Бутырке" таксофон, и карточки, и мы стали звонить.

​– Вы с Татьяной поженились одними из первых в СИЗО. Как это воспринималось? Я так понимаю, это вам значительно облегчило жизнь.

– Да, это значительно облегчило жизнь. В СИЗО зэки шутили: вот, декабристы, декабристки… Мы переигрывали – майистки. Сам момент свадьбы – это было 30-минутное свидание вживую, без решеток, без стекол, и это очень помогло, конечно, в тот момент. Мы сидели уже больше года на тот момент. Свадьба у нас была в лучших традициях: два автобуса ОМОНа, весело, все плакали, кроме нас, наверное.

Алексей Полихович о жизни до "Болотного дела":

​– Чем вы занимались до событий на Болотной площади и как к ней пришли?

– Я бы не сказал, что я был политическим активистом. Я ходил на какие-то акции, всегда ходил на 19 января, на 1 мая и периодически на 4 ноября, но не на "Русский марш", а на альтернативные акции. У меня был, скорее, не к политике интерес, а интерес к людям, к их достоинству, благополучию. Политика как кабинеты, депутаты, мандаты, Госдума мне никогда не была интересна. Меня интересовала политика именно как возможность участия в жизни людей. Приходил я через антифашизм, а потом начался дрейф влево. В 2010-2011 году с июня по июнь я был в армии, из армии я пришел, чуть больше года отгулял, и меня в тюрьму забрали. Работал курьером, ничего особенного, в принципе, не делал.

– Вы же учились в университете еще. А сейчас есть какие-то планы продолжать учебу, работать?

– Я люблю учиться, вечный студент, судя по всему. Я, наверное, не буду продолжать учиться в том университете, где учился, но учиться я хочу. Куда-то к слову, либо литература, либо история.

​– Планируете продолжать активизм?

– Как я и раньше рассматривал акции, оценивал, идти туда или нет, так и сейчас, я думаю, это будет происходить. И думаю, буду ходить на те акции, на которые ходил раньше. Из тюрьмы КПД митингов и всего остального кажется не очень высоким, и, наверное, так активно я не буду в этом участвовать.

– Понятно, что вы всего несколько дней в полноценном информационном поле, но по тем обрывкам информации, что вы получали в СИЗО и в колонии, удалось составить представление, что сейчас происходит с Россией?

– Там был телевизор и газеты. В газетах мы понимали конкретно, что происходит, какие-то вещи узнавали. А по телевизору, над уровнем дебилизма зашкаливающего, мы с Александром Марголиным начинали уже просто смеяться. У нас было ощущение, что они глумятся сами над собой. Это настолько зашкаливающая степень абсурда, что здоровые люди не могут так действовать! Мы надеялись, что это тайная игра людей, которые по телевизору говорят все эти смешные, но сейчас страшные вещи. Я смотрю на друзей, и у них грусть такая по этому поводу. Понимание есть, но прочувствования, осознания – этого нет еще, наверное. То, что повысилась агрессивность людей, я пока этого не увидел.

– А есть понимание, можно ли ситуацию как-то изменить?

– Я помню, была апелляция в Мосгоре на арест, тогда еще Володя Акименков сидел с нами. Тогда было очередное заседание, когда судья никого не слушал, в своих реалиях обитал, Володя проговорил кричалку в зал, ментам и судье: "Ваши дети будут, как мы, если мы не справимся, то справятся они". Это отображает, что процесс идет, и стремление к улучшению должно быть, нам надо стараться что-то делать. Конкретно я не могу сказать, что делать, и для себя еще не решил, но каждый сам для себя это находит. Есть моменты, когда митинг нужен, а есть моменты, когда митинг немного что решает. За нас митинговали, и мне лично было неудобно, что людей задерживали за нас в пикетах, даже преследование было. Я очень благодарен людям за то, что они, как говорят в зоне, "страдали за нас", и мы эту поддержку чувствовали. Изменяет ли это что-то в общем, политический митинг… ну, мы сейчас смотрим – наверное, не изменяет. Какие-то надо находить свои вещи, что можешь делать ты в маленьком своем месте. Это не то что теория малых дел, потому что нужно думать и обо всем конструкте, но что-то делать надо явно. Хотя некоторое время будет все хуже и хуже.

Алексей Полихович о "Болотном деле":

​– У "Болотного дела" срок давности истекает в 2022 году. Как вы думаете, эта история закончена для государства или еще можно ожидать, что какие-то люди могут быть выхвачены и посажены?

– Власть – это не что-то монолитное. Следственный комитет – структура власти, там много людей, ему нужно чем-то заниматься, и "Болотное дело" для них большая находка. Они могут еще до 2022 года перекладывать бумажки. Те люди, которые обладают политической потенцией на то, чтобы что-то сделать, могут использовать это, когда им будет нужно. Конечно, не зря его поставили в режим ожидания.

– Иван Непомнящих по этому делу единственный на сегодня пока без приговора. Что бы вы ему посоветовали?

– Я не могу сейчас сформулировать какой-то совет, но когда тебя везут в тюрьму, там ты встретишь людей: может быть, хороших, которые отнесутся к тебе с пониманием, а может не повезти, и ты встретишь не очень хороших людей. Но есть позиция человека в тюрьме: чувство собственного достоинства. Ты имеешь право на то, что делаешь, в каких-то определенных рамках. Там есть свои правила, которые нельзя нарушать арестанту, но то, чем ты занимаешься, даже если это непонятно остальным, тебе никто не может за это ничего сказать. И надо в тюрьму входить именно с этой позицией. Нужно внимательно, во-первых, воспринимать окружающее. Например, когда люди приезжают в зону, им советуют всегда: меньше говори, больше слушай. Нужно воспринимать окружающую реальность, понять, что она есть. Там ничего такого мифологического, в принципе, нет, там такие же люди, ну, разные, и ты тоже человек, и ты как-то интегрируешься в эту систему. Может быть, в роли странного политзаключенного, которого никто не понимает, но, тем не менее, все равно интегрируешься. Я разговаривал со многими людьми, которые проявляли интерес, спрашивали: "Зачем ты пошел на Болотную? За что ты сидишь?" Можно вдаваться в подробности и объяснять свой жизненный путь, но это не очень многим людям интересно. Я сконцентрировал формулировку уже до того, что я говорю: "Там была ситуация, когда полиция била людей, и не важно, почему я там оказался, суть в том, что передо мной полиция била человека, и я просто в эту ситуацию влез". Так намного понятнее для людей, которые с этим не сталкивались.

– Вас задержали тогда не сразу. Вы следили за тем, что происходило с теми, кого уже задержали?

– Да, следил. Я даже на суды ходил к Духаниной. Я сейчас понимаю, что я, наверное, мог догадаться, что и меня задержат, потому что с Денисом Луцкевичем мы в одном ОВД были 6 мая. Но мне сложно было понять, что я интересен для власти, что меня можно посадить. Это некое психологическое поглаживание самого себя, примерить на себя роль политзаключенного. Я думал, что я не могу в такую историю попасть, это просто смешно будет. Но в итоге все-таки попал.

– Сейчас нет мысли уехать из России?

– Я сейчас не могу уехать. Когда смогу… Я для себя сформулировал так: я выйду, посмотрю, что вообще происходит… Мне бы не хотелось уезжать, а что там будет дальше… Тюрьма меня научила не загадывать надолго вперед и особенно не ждать ничего хорошего. Фраза "хуже быть не может" – ее лучше не говорить и даже об этом не думать, потому что хуже быть может. Притом что со мной не было чего-то страшного и трагичного. Я читал Шаламова про Колыму, такого у меня не было. Но на нашем уровне все это ухудшение легко может быть.