Все началось с удивительной истории про художника Бориса Лурье, которую пересказывали в Нью-Йорке многие. Лурье родился в Петербурге в 1924 году, вырос в Риге, а во время войны попал в концлагерь. И тут начинаются чудеса. "Борис, вставай", – молодой человек слышит голос отца. Может быть, это галлюцинация от голода. Откуда в концлагере отец, да еще и в шикарном костюме и в шляпе? – "Борис, вставай и выброси эту дурацкую лагерную пижаму. Я принес тебе хороший костюм". Это не была галлюцинация. Когда в 1945 году лагерь освободили, отец разыскал сына. Потом была Америка. Сын стал американским художником. Отец – миллионером. Сын продолжал жить как в концлагере. К своим деньгам он не прикасался и после смерти отца. Он ненавидел капитализм, сексизм, продажность. Он не хотел, чтобы искусство украшало салоны. В самом начале шестидесятых вместе с группой нью-йоркских художников он провозгласил рождение "не искусства" – ноу арт. Здесь он встретил любовь своей жизни, красавицу Гертруду Стайн. Нет, не писательницу, а коллекционера и легендарного арт-дилера. В Нью-Йорке ее знали все. В 1962 году они вместе открыли галерею. С Гертрудой Стайн я встретилась в Манхеттене, в ее квартире, в огромной коллекции искусства двадцатого века.

– Госпожа Стайн, расскажите о себе и о том, чем вы занимаетесь.

– Я директор и организатор фонда художника Бориса Лурье. Мы популяризируем группу NO!art и ищем возможности показывать работы малоизвестных художников. Я знала Бориса около 45 лет и очень хорошо знаю это движение. Я была посвящена во все, чем он занимался. Я открыла первую галерею NO!art. Это была группа "NO!-артистов", в которую входили Хусама, Жан-Жак Лебель, Эрроу, Мишель Стюарт и Сэм Гудмен. Мы сделали множество выставок NO!art. Например, мы первые сделали выставку с экскрементами, которая в свое время произвела в Нью-Йорке большой фурор.

– Борис Лурье, лидер движения NO!art, родился в Петербурге...

– Борис Лурье родился в Санкт-Петербурге в 1924 году, в известном доме, в котором жил Шаляпин. Его отец был очень состоятельным человеком, знал Ленина. Тогда началась плановая промышленность. Отец производил седла и был очень состоятельным человеком. Когда Сталин пришел к власти, он вынужден был переехать в Латвию, потому что при Сталине он мог быть уничтожен, как капиталист. Поэтому они уехали в Латвию, это было в год рождения Бориса.

​

– Дома они, конечно же, говорили по-русски.

– Мать и отец говорили по-русски. Борис посещал немецкую школу, а его бабушка иногда говорила на идише. И он выучил также латышский язык.

– Но он же до конца ощущал себя русским художником.

– Он любил Россию. Он был очень русским, любил русскую музыку, русскую еду, русскую литературу, чувствовал себя очень русским. И был большим почитателем Сталина. Да, он любил Сталина. У него над столом всегда висел портрет Сталина, который я должна была принести ему в больницу. У него в палате висел Сталин. Он считал, что Сталин спас мир, считал, что Сталин спас Вторую мировую. Он верил в это. Разумеется, пришли американцы. И он был благодарен им за спасение. Но он знал, как страдали русские солдаты, как много они отдали. Он восхищался ими.

– До того, как вы встретили Бориса, Россия какое-то имела значение в вашей жизни?

– Мы прекрасно знали русскую историю до революции и по сей день. Мы любили Россию конечно, мы знали про сталинские чистки. Но люди в России были прекрасны. Мы знали все и про антисемитизм. К тому же среди анархистов было много русских.

– С чего начался ваш великий роман с искусством? В вашей семье были художники? Кем были ваши родители?

– Я из семьи анархистов. Я была очень радикальной. Первое, с чем я имела дело, была гражданская война в Испании. Мы собирали серебро для производства оружия. Мы никогда не были революционерами, которые бросают бомбы, но мы стремились к лучшей жизни. Это был концепт Эммы Голдман. Мы были радикалами. Моя мама входила в группу Эммы Голдман. Они были организованы политически: помогали профсоюзам, помогали бороться с бедностью, помогали европейцам добираться до Америки. Анархисты делали позитивные вещи. Мы не бросали бомбы и не были нигилистами. Другое дело – Александра Бергман, но мы были не такими. У нас были испанские, итальянские группы анархистов, и мы собирались каждую субботу в доме на Бродвее. Пол Голдман тоже там бывал. Все приходили туда: поэты, все думающие люди. Все эти люди беспокоились об Испании и думали о том, как вытащить людей из нацистской Германии. ​

– А когда же в вашу жизнь пришло искусство?

– Я обучалась живописи. В возрасте 16 лет начала коллекционировать искусство. В это время все европейские дилеры были выброшены из Европы, или потому что они были евреями, или потому что они были антифашистами. Они открывали в Нью-Йорке маленькие галереи замечательного европейского искусства, которое в Америке тогда никто не любил. Кое-что покупали в сороковые и в пятидесятые – социальное искусство, работы тех, кто занимался политически корректным искусством. Американцы вообще не интересовались тем, что происходило в Европе. Много лет европейские дилеры занимались выживанием. Они привезли сюда многих художников: Дюшана, Шагала, Леже, Пикассо. Все эти художники помогли Америке впервые почувствовать интерес к европейскому искусству. И тогда я начала коллекционировать. Я могла позволить себе купить рисунки Леже, вообще любые рисунки за копейки. Я покупала тогда Климта и Эгона Шиле по 75 долларов за рисунок. У меня была возможность приобрести произведения Пикабиа, Дюшана. Никто в Америке из не покупал, за исключением богатых европейцев, которые приехали сюда, спасаясь от Гитлера.

– А сами вы перестали писать картины?

– У меня было хорошее образование в истории искусств, я действительно что-то в этом понимала и начала коллекционировать важные работы этих художников. Перестала заниматься живописью и начала коллекционировать. Я покупала работы футуристов, дадаистов, сюрреалистов, я все покупала. Это было так прекрасно, все, что пришло сюда из Европы. Так я стала коллекционером. Я думаю, это был очень высокий уровень. Я могла покупать искусство за гроши, и это было здорово. Мне нравится жить с искусством. Я думаю, именно этого хотят и художники. Я всегда чувствовала, что музеи – это тюрьмы искусства. Я хотела жить среди искусства, и я могла это сделать. Тогда это было возможно. Сейчас – нет. Это было самое прекрасное время для коллекционеров. Что же произошло: я начала содержать свою семью: детей и безработного мужа, я стала приватным дилером и начала продавать искусство, которое выросло в цене. Так я могла поддерживать семью. А потом наступил момент, когда я увидела работы Бориса. И я по-настоящему поняла, о чем он говорит. Тогда я решила открыть галерею NO!art. В то время у Бориса Лурье была большая выставка в Милане с Артуром Шварцем. Она проходила с большим успехом. Когда я захотела открыть галерею, мы еще не были знакомы. Наш общий друг рассказал Борису обо мне. Борис прилетел из Милана, и мы решили открыть галерею. Я знала, как продавать искусство, но не собиралась кормиться искусством этих художников. Я начала продавать картины в боковом помещении и поддерживать галерею. Это был большой черный подвал на 81-й улице. Я продавала Леже, де Кирико, но всегда интересовалась авангардом. А когда я увидела работы Бориса, я поняла, насколько они важны. Это не были просто красивые картинки – это была позиция. У него была концепция, у него было желание изменить мир.

– Вы открыли галерею в 1962 году. С какими художниками вы начинали?

– У нас была первая выставка Кусамы. Большой белый корабль. Эрро, Джорджес, Лебель, Мишель Стюарт, Сэм Гудман, и все эти художники. Мы были частью андеграунда. К нам приходил Олденбург, де Kунинг, Кляйн. Все эти ребята с нами дружили.

– Я слышала, что именно вы открыли Бальтюса и сделали его первую выставку.

– Я начала очень рано продавать Бальтюса. Я купила много работ у его вдовы, то есть у его подруги. Потом он ее оставил, и у нее сохранилось множество произведений. И так я начала скупать Бальтюса, все, что я могла найти. Это было довольно непросто. Его дилер в это время ничего не продавал. Он хотел сохранить все у себя.

– Потом вы начали работать с "Флуксусом"...

– Это часть нашей группы. В начале "Флуксус" был с нами.

– В чем заключалась концепция NO!art?

– Это было в основном движение против консюмеризма. NO!art пытался осознать недавнюю историю и ужас отношения к женщине в обществе. Сестра и мать Бориса были убиты нацистами. И он все время думал о том, как можно защитить женщину. Это видно во всех его работах. Он был в совершенном шоке от того, как в американских журналах используются изображения женщин. Поэтому он стал использовать их в больших коллажах. Но в основном его работы были против консюмеризма, против рабского самосознания, против использования капитала с чудовищными целями. Он хотел освежить искусство, помочь молодому поколению, помочь женщинам-художницам организовывать выставки. Мы этим и занимались. Мы никогда не зарабатывали на этих выставках. Мы никогда не были коммерческим предприятием.

– Неужели вы ничего не продавали?

– Работы Бориса не продавались.

– И что, его это огорчало?

– Вовсе нет. У него не было идеи торговать искусством. Он хотел быть услышанным. Это было важно. Он хотел заявить свою позицию, изменить мир. Это было настоящее протестное движение. Все началось в группах анархистов. У нас были анархистские газеты. Одна из них называлась "Почему?". Я знала, как продвигать такое движение. Мы делали все, что было в наших силах, но мы были задавлены поп-артом – вот они умели себя рекламировать. Первая жена Бориса, француженка, была фотографом. В 1952 году она представляла Энди Уорхола и Бориса Лурье, пропихивала их ранние работы в журналы в качестве иллюстраций. У меня есть книга, где можно увидеть произведения Уорхола и Бориса, работающих в одном ключе. Но Уорхол был рекламным гением. Он взял верх. Ведь поп-арт был простым явлением. Борис всегда с этим боролся: ты можешь быть неправ, но ты посвящаешь себя тому, во что веришь. На выставках он выставлял только то, что хотел выставить сам. Когда пришли люди из музея Уитни, чтобы организовать выставку, он сказал, вы можете взять только такие-то картины. Они ушли. С ним было очень непросто в этом смысле.

– Я часто думала о том, что авангард, протестное искусство были очень еврейским явлением. Именно из-за преследований и невероятного социального давления. Но тут особый случай. После концлагерей появилось две важные фигуры послевоенного авангарда, связанного с Холокостом, это художник Борис Лурье и замечательный, к сожалению, забытый писатель Цетник. В пятидесятые его обвинили в порнографии и буквально выдавили из литературы, хотя никакой порнографии в его текстах я вообще не нашла. Зато Борис Лурье стал использовать порнографические изображения в своих коллажах про концентрационные лагеря. Он смешивал фотографии голых тел из мира смерти и голых тел из мира коммерции. Он провоцировал. Он вопил!

– Когда Борис Лурье приехал в Америку после войны, евреи не говорили о Холокосте вообще. Он был этим очень подавлен. Борис никогда и никому не показывал желтую звезду, которая у меня сохранилась. Он был очень раздражен тем, что американские евреи равнодушны к выжившим, которые приехали сюда после войны. Для него это было тяжелое время. Его отец приехал в Америку и опять разбогател. Он постоянно терял деньги и опять зарабатывал. Так было много раз.

– Как Борис Лурье стал художником? Какое у него было образование?

– Когда он был маленьким, у него был кузен-иллюстратор. Борис ходил к нему, рассматривал наброски. Он этим всем очень интересовался. Я устраивала выставку его работ, сделанных непосредственно после Холокоста, в сороковые. Были люди, которые очень любили его работы. Были немцы, которые очень интересовались тем, что он делает. Он хотел оставить Америку, считал, что Америка не самое прекрасное место для жизни. Франция, Германия или Италия гораздо лучше. Но он понял, что у него очень американский взгляд на вещи: если ты живешь во Франции, ты пишешь пейзажи, но в Америке ты можешь выказать реальные чувства, говорить о том, о чем думаешь: о мире искусства, о людях в искусстве.

– Я прекрасно понимаю, почему Борис Лурье использовал порнографию и почему это было важно в Америке – обращать внимание на политические события, провоцировать, поскольку порнография была не менее ужасной, чем боль, испытанная людьми в концентрационных лагерях и во время войны. Поскольку порнография и разговоры о Холокосте были тем, что вытеснилось из сознания. Это было скрыто. Это было то, чего избегали. Это было больно. Но порнография являлась метафорой Холокоста. Метафорой позора, метафорой фашизма. Но больше всего меня удивляет отношение к этому в Америке.

– Вы должны понять, никто не верил, что немцы способны что-либо причинить евреям. Евреи были невероятно онемечены, они были частью системы. Сами немцы не могли поверить в то, что произошло при Гитлере. В Америке было множество предрассудков по поводу евреев. Вплоть до пятидесятых были еврейские квоты в институтах, квоты на право быть врачами. Были ограничения на все. Ты не мог стать еврейским архитектором. Ты не мог поступить в архитектурную школу. Мой брат хотел стать архитектором, но ему пришлось стать психиатром. Ты не мог пойти работать в страховку, там могли работать только христиане. Многие профессии были просто недоступны.

– Борис написал книгу, которая называется "Дом Аниты". Это автобиографический роман, роман про любовь, довольно неприличный. Он был опубликован в Америке. Кто его опубликовал?

– Я опубликовала. Было много перепечаток. Я сделала первую выставку из собственной коллекции. У меня было много работ, но я хотела сделать что-то большее. Тогда я опубликовала "Дом Аниты". Сейчас мы переиздаем этот роман. И мы снимает сейчас кино по этой книге. Люди думают, это порнографическая книга, но это не так. Это правда, садомазохизм, который возможно понять только, если ты пережил Холокост, только после того, как ты побывал в концлагере. Ты никогда не можешь после лагеря стать таким, как ты был до него. И эта книга включает все политические и феминистские аспекты, а также сексуальные. Это комбинация всего, что случилось с Борисом Лурье с тех пор, когда он был ребенком, до того времени, когда он попал в лагерь. Это книга о сталинизме. В этой книге рассказывается о множестве разных людей.

– А вы бы хотели перевести ее на русский? Я думаю, что нашлось бы очень много читателей.

– Мы бы хотели перевести. Но сейчас собираемся снимать кино. Это будет лучше, чем "Балкон" Жана Жене.

– Мне кажется, в России эту книгу может ожидать успех. Россия очень открыта в этом смысле, в отличие от Америки.

– Вы знаете, в сороковые и в пятидесятые мы не могли купить даже Генри Миллера. Я была подростком и работала в книжном магазине. Мы читали книги Миллера, все читали. Мы продавали их из-под прилавка. Но он был очень известен. Все могли купить Хемингуэя, но Миллера и того, что тогда называли порнографией, – не было в свободной продаже. Было множество книг, которые невозможно было купить. Нам понадобилось очень много времени. Издательство "Гроув-пресс" начало издавать этих авторов в 1958 и 1959 годах. Барни Россет открыл издательство на деньги, которые он получил за проданную недвижимость. Америка была по-настоящему христианской ортодоксальной страной. Если вы посмотрите на Средний Запад, вы увидите ковбоев и индейцев. Что-то вроде такого кино. Они были очень бедными. Туда не просачивались никакие новости из Европы. Там были войны, и несчастья, и преследования, и рабство. Америка была наивным младенцем.

– Возвращаясь к фонду Бориса Лурье: какие у вас главные задачи?

– Моя идея заключается в том, чтобы его работы влияли на следующие поколения художников. Чтобы молодые художники не продавались системе, чтобы они смело высказывали свою позицию и помогали построить новый лучший мир.