Раньше или позже, чаще или реже, но проблема Времени вторгается в жизнь всякого человека. Содержится это слово и в названии цикла романов "парижского затворника". Отшельником он был, правда, уникальным:

"Я проживаю в доме особого свойства: в доме без стен, в улье, где гудят и носятся души" (из письма Анри Бордо от 16.04.1913).

Впрочем, среди людей того поколения не одного Пруста волновало время.

"Время является одной из стихий жизни, ведь жизнь неразрывно связано с временем и с телами в пространстве, и оно также стихия рассказа, ибо рассказ предстает нам только как некая последовательность и некое течение… Подобное явление возможно именно из-за отсутствия в нашей душе какого-либо органа времени и потому полной неспособности, исходя из самих себя, без внешней точки опоры, измерить, хотя бы с примерной точностью, течение времени".

И чтобы всесторонне изучить это понятие, Томас Манн помещает персонажей в герметичное пространство санатория для легочных больных на Волшебной Горе.

Вероятно, в атмосфере "Прекрасной эпохи" было что-то пьянящее и удушающее, словно аромат орхидеи, воткнутой в корсаж. (Сэмюэль Беккет отмечает частое использование Прустом сравнений с миром ботаники; можно предположить, то было следствием недугов Пруста, вынудивших его разбираться в растениях и запахах, чтобы избежать аллергии.)

Поражены заболеваниями дыхательных путей были персонажи романа-дискуссии Томаса Манна. Тяжелой формой астмы страдал автор "Поисков утраченного времени".

"Выйдя от Вакара, я сел у вокзала в экипаж и либо из-за пыли внутри него, либо по вине предыдущей бессонной ночи, либо из-за первого выхода из дома на яркий послеполуденный свет, но испытал такой приступ, какого не бывало давненько (правда, очень короткий). Ночью у меня случился еще один приступ астмы; но все это меня развлекло, и я чувствовал себя не таким несчастным" (из письма матери от 14.08.1902).

Длительный и смертельно опасный недуг формирует характер человека, и довольно поучительно сравнить фрагмент эпистолярного наследия Пруста с письмом виконта Эмберли (1842-1876) своей матери, написанным за несколько дней до смерти:

"Вам будет приятно узнать, что я намереваюсь приехать в Рэдклифф как только смогу, хотя причина промедления Вас не обрадует. У меня довольно противный приступ бронхита, который удержит меня в постели еще некоторое время. Незачем и говорить, что приступ не опасный и не думаю о плохих последствиях. Но, наученный горьким опытом, знаю, что болезнь порой прикидывается совершенно невинной и готова запросить пощады, когда победы нет и в помине. У меня поражены оба легких, и положение может ухудшиться. Повторяю, что надеюсь поправиться, но на случай печального исхода хочу сказать, что ожидаю смерти спокойно и без суеты, "как тот, кто, завернувшись в одеяло, спокойно предается сладким снам".

Письмо это цитирует в своей автобиографии ровесник Пруста – Бертран Рассел, и к его воспоминаниям и ощущениям я еще вернусь.

Обреченность – следствие болезни – обостряет восприятие утраты и заставляет внимательно слушать ход неумолимых часов. В письме своей доброй подруге М. Шейкевич, написанном в 1915 году, в разгар работы над романным циклом, Пруст высказывается вполне определенно:

"То, что мы чувствуем, одно только и существует для нас, мы проецируем его в прошлое и будущее, не позволяя фиктивным барьерам смерти остановить нас на этом пути".

Разгадку тайны этой выстраданной уверенности Пруста в своей власти над временем его исследователи пытаются найти на страницах романов. Автор замечательной экранизации "Обретенного времени" Рауль Руис нашел определение атомов вселенной Пруста, назвав эти крупицы – "время-измерение", и выделил наиболее значимые:

"Когда рассказчик, отправляясь на прием к мадам Вердюрен (ныне госпоже Германт), спотыкается и на несколько секунд переносится в Венецию; чуть позже, в библиотеке, услышав позвякивание ложечки в чашке с чаем, он оказывается в поезде; немного погодя он притрагивается к салфетке и оказывается в Бальбеке. Последовательно пережив эти ощущения, рассказчик перестает бояться смерти".

Мгновенное возникновение Сан Марко во дворе особняка Германтов, скорее всего, вспомнил Ивлин Во, когда сочинял свое возвращение в прошлое, своего художника и прощался со своей аристократией.

"Моя тема – память, этот крылатый призрак, взлетевший надо мною однажды пасмурным военным утром. Эти воспоминания, которые и есть моя жизнь – ибо ничто, в сущности, не принадлежит нам, кроме прошлого, – были со мной всегда. Подобно голубям на площади Святого Марка, они были повсюду… пока гулкий пушечный выстрел не возвестил полдень, и вот уже в трепете и блеске крыльев мостовая опустела, а небо над головой закрыла темная крикливая птичья туча".

Список Руиса дополняют Беккет (в своем пространном эссе) и Пинтер (в сценарии так и не снятого фильма). У последнего единицей утраченного времени, с помощью которой его можно воссоздать, становится "желтый экран" – крохотный фрагмент картины Вермеера.

Убедившись в том, что движителем воспоминаний и повествования Пруста являются чувства, можно продолжать. Дело в том, что и читатели его романов привносят в их содержание свои чувства, отталкиваясь от написанного. В августе я побывал в Гладбеке на спектакле "Нового театра" Кшиштофа Варликовского. Польский режиссер показал свою радикальную версию романов Пруста, кратко назвав ее – "Французы". Постановки Рурской Триеннале происходят на закрывшихся заводах и шахтах этого промышленного сердца Германии. Но, странным образом, построенный сто лет тому назад Машинный цех в Цвекеле, когда стемнело, напомнил своими высокими окнами и каменными лестницами ярко озаренный дом Германтов, а я, в толчее антракта, почувствовал себя на какое-то мгновение Марселем, зажатым с обеих сторон вздымающимися бюстами. В то же время, носившиеся над сценой летучие мыши и окружающие цех леса двигали воображение зрителей в другую сторону – по направлению к Свану и Комбре.

На самой сцене не было ни стороны Германтов, ни стороны Свана: Варликовский и не пытался "вместить в помост петушиный Франции поля". Герои воспоминаний посещают Рассказчика, худого нервного интеллектуала с длинными волосами, помещенного в достаточно аскетическую обстановку с выдвижной платформой, двуспальной кроватью, ресторанными столиками и барной стойкой. Человеческая память прихотлива и обманчива, и, вероятно, поэтому некоторых персонажей исполняли разные актеры, а иные артисты играли нескольких персонажей. Но главное, что герои спектакля, сохранив прустовские имена, превратились в современных французов, насколько можно судить по их костюмам, манерам, словам и жизненным ситуациям. Французы Варликовского становились хранителями и заложниками "культурного кода" Пруста. Режиссер убедительно показал это с помощью излюбленного приема театра-кабаре. Любопытно, что в 1953 году свое кабаре придумал Теннеси Уильямс в пьесе "Камино Реаль", действие которой происходило в воображаемом морском порту, среди застрявших там путешественников были Жак Казанова, Маргарита Готье, цыганка Эсмеральда, барон Шарлю (!), а жестокое время олицетворяли мрачные Мусорщики.

Фантазию Варликовского красочно иллюстрируют артистические развлечения салонной публики: балетные номера французского хореографа, в том числе "Лебедь Содома" из балета Чайковского, песенки рыжей Рахили, меланхолическая виолончельная пьеса, лихие треки диджея Мореля, явление Трагедии в маске обезьяны, видеоинсталляции буйной растительности и морской живности вместо задника сцены. "В этих местах всегда себя чувствуешь, как в аквариуме. Так и чудится, что кто-то снаружи вломится, разобьет стекло и слопает рыбок".

Эти развлечения оборачиваются в финале сценой разоблачения: "Парики, размалеванность при дряблой дряхлости тех, кто с трудом сидит или еле стоит на ногах, их натужный хохот и жесты – все создает впечатление нелепого, зловещего карнавала" (барон Шарлю и вовсе перевоплощается в Карла Лагерфельда с катетером).

Неумолимые жернова исторического времени измельчают всех людей: "Каким разочарованием было их увидеть!.. Они такие старые и крошечные. Словно разглядываешь на горизонте Монблан, умещающийся в лорнете, и говоришь себе: "Его высота 4810 метров".

Неумолимый ход времени и воспоминаний. Имена местностей: Германия, заводы, на которых тяжело трудились и умирали "принудительно перемещенные лица". Гневный монолог Альфреда Дрейфуса в камуфляже, столь противоположный остротам скучающего Шарлю: "Ну как можно Дрейфусу предъявлять обвинение в измене отечеству? Он еврей, не француз. Единственное разумное обвинение, какое можно ему предъявить – это злоупотребление гостеприимством".

Создатель "Французов" настойчиво напоминает о важном событии для общеевропейской памяти – трагедии Холокоста. И строчки из "Стретты" упоминаемого в спектакле Целана прочитываются в захолустье Рура совершенно недвусмысленно:

"Доставлены в эту местность

с несомненным следом:

трава, раздельными буквами. Камни,

белые, с тенями стеблей:

Довольно читать – смотри!

Довольно смотреть – иди!

Не спеша, колесо

само из себя вращается, спицы

катят по чернявому полю, ночи

не нужна никакая звезда, нигде

о тебе не спросят…"

Окончательному решению еврейского вопроса посвящен фильм "Месье Кляйн". Непотопляемый и обаятельный авантюрист в исполнении Алена Делона (сыгравшего Шарлю у Шлендорфа) все время чувствует присутствие в жизни двойника – еврейского Кляйна. И в конце фильма, когда мрак и туман опускаются на оккупированный Париж, Роббер Кляйн отказывается покидать железнодорожный состав, отправляющийся в смертный путь, и принимает свою судьбу, разделив ее с чужим народом.

Картину Джозефа Лоузи я вспомнил потому, что Гарольд Пинтер в 70-е годы написал инсценировку романов Пруста, переведенную совсем недавно на русский язык, именно по предложению этого режиссера. Фильм так и не был снят, так же, как не состоялся в те же годы и давно задуманный проект Лукино Висконти.

Извилистые тропинки сценария Пинтера разбегаются в разные стороны, но каждая из них упирается в смерть и распад.

Светлая сторона "направления Свана", направления искусства и интеллекта, исчерпывающе охарактеризована герцогиней Германтской: "Шарль, у Вас все всегда прелестно, что бы вы ни надели, что бы ни сказали, все, что вы читаете, все, что вы делаете". Но в жизни покойного героя была и другая, трагикомическая сторона, о которой не преминет поведать его вдова: "А Шарля я обожала, и мы были счастливы – почти всегда. Шарль все собирался книги писать, знаете, но (хихикает) он, по-моему, слишком сильно меня любил, и больше у него ни на что не хватало времени".

Ослепительный, манящий издали блеск "стороны Германтов", стороны знатности и богатства, заметно тускнеет по мере приближения к нему рассказчика: "Во всех тех паузах, где показана публика, музыку глушит кашель, шарканье, шорох, шелест, зевки, веерный стрепет".

Да и сам Пруст, подтачиваемый не только астмой, но и снобизмом, насмешливо оглядывал аристократическую мишуру.

"Я прознал о том, как господин Трезар Риоль представил рекомендацию для вступления в Спортинг-клуб от принца де Брольи, и моя старинная геральдическая спесь была уязвлена. Правда и то, что я вспомнил: дед снохи второго был любовником жены первого. А коль скоро в права вступают семья и мораль, склонимся перед ними. К тому же я чуть не забыл о связи, объединяющей их сыновей. Как подумаешь, все это становится естественным и трогательным" (из письма Жоржу де Лори от 22.04.1910).

Госпожа Вердюрен, забравшись на вершины света, уверена, что "они все тут, люди – как люди, а не набитые чучела". Пруст, а вслед за ним и Варликовский с Пинтером, полагают иначе.

Но и "человек из народа", развращенный и напыщенный, вряд ли заслуживает отношения лучшего, чем то, что с давних пор выработало аристократическое сознание, говорящее устами Сен-Лу: "Вы считаете, кажется, что я должен его обхаживать, цацкаться с ним, как с низшим. Я веду себя с ним точно так же, как с членами моей семьи".

Аристократы Пруста ревностно держатся традиций, известных еще по незабываемым пассажам из писем мадам де Севинье:

"Господин Герцог залился слезами; его выезд в Бургундию строился в расчете на Вателя…

Мастер Поль умер неделю назад; сад наш пребывает в печали".

Наконец, "сторона Шарлю и Альбертины", сторона чувств и страстей, движение в которую начинается с многообещающей записки юной велосипедистки: "Вы мне нравитесь" и проницательных слов барона: "Я сильно наказал вас потому, что сильно люблю. Запомните. Нежные чувства драгоценны; ими не разбрасываются". Но в конце пути чувственного познания Марселя ожидает "расплывающийся очерк искалеченного женского тела" и жалкий и смешной диалог в борделе военного Парижа:

"Жюпьен. У меня там внизу есть парень, подручный мясника. Вот это – настоящий убийца. На днях одного попа-расстригу чуть до смерти не запорол. Хотите?

Шарлю. Звучит заманчиво".

В последних сценах, разговаривая с Жильбертой, своей юношеской страстью, Марсель горестно восклицает: "Я был чересчур озабочен другими материями… Честно говоря, я зря загубил свою жизнь".

Бесконечная череда воспоминаний и лиц, двоящихся в памяти рассказчика, заставляет его усомниться в собственной неповторимости; вероятно, это сомнение породило и двойников в постановке Варликовского. Поиски идентичности отравляли и юношеские годы Бертрана Рассела:

"Мне в руки попал дневник отца, и я узнал, что примерно в том же возрасте, в каком я сделал предложение Элис, он попросил руки моей матери, и бабушка говорила ему почти то же самое, что говорила мне, и он записывал в свой дневник чуть ли не те же мысли, какие я записывал в свой. От этого у меня появилось жуткое чувство, Будто я живу не своей жизнью, а переживаю заново жизнь отца, и меня стал мучить страх перед наследственностью".

Рассел свой страх победил, не теряет надежд и Пруст со своими соавторами. На упомянутой встрече Жильберта знакомит Марселя со своей юной прелестной дочкой, мальчик Марсель в конце спектакля погружается в пучину расиновской "Федры", для писателя Пруста настало время начинать. Все надеются на человеческое и культурное возрождение.

"Французы", постановка Кшиштофа Варликовского по романам Марселя Пруста, спектакль "Нового театра" и Рурской Триеннале.

Гарольд Пинтер. Сценарий по Прусту. В поисках утраченного времени / Перевод Елены Суриц. – "Иностранная литература", №2, 2015.