Следуя умной традиции – отмечать юбилеи великих книг, а не только их авторов, – нью-йоркская Библиотека Моргана открыла выставку, приуроченную к столетию выхода первого тома эпопеи Марселя Пруста “В поисках утраченного времени”. Экспозицию составляют реликвии, которыми с Нью-Йорком впервые поделилась Национальная библиотека Франции. Это семейные фотографии, старинные открытки из тех мест, где разворачивается действие романа, первое издание “В сторону Свана”, положившего начало этому уникальному труду. Но главное, конечно, рукописи.

В наш компьютерный век, оставивший литературу без черновиков, глядеть на манускрипт Пруста – особая радость. Исписанные бисерным почерком, напоминающим, чудится мне, Толстого, эти тетради плотно заполнены текстом, расползающимся, как и сам роман, во все направления. Но иногда угол остается пустым, и там возникают чернильные головы, часто сплетающиеся с другими. Эти каракули, проевшие себе место в рукописи, опять-таки напоминают книгу Пруста тем, что дают нам снимок его подсознания.

Всякую – а не только прустовскую – автобиографию можно назвать искусством публичного подсознания. Интересной ее делает не искренность и достоверность, а резонанс прошлого с настоящим, придающий любому воспоминанию аромат подлинности и привкус счастья. Придумать ведь вообще ничего нельзя. Но и факт – еще не реальность: она обретается в рефлексии.

"Действительность создается только в памяти, – писал Пруст в "В поисках утраченного времени", – цветы, которые я вижу сегодня в первый раз, не кажутся мне настоящими".
В поисках правил обращения Пруст разработал бесценный метод. Прежде всего, учит он, мы должны отделить прошлое от настоящего. Ведь до тех пор, пока вчера питает сегодня, оно сливается с ним. Чтобы вспомнить, надо забыть: "Истинный рай – потерянный рай". Зияние между пропавшим и найденным образует паузу жизни. Она нужна, чтобы отделить опыт от памяти – то, что было и сплыло, от того, что было и осталось.
Итак, память – искусство, Мнемозина – мать муз, и счастье – в пережитом, насладиться которым мы можем, прибавив к испытанному осознанное. Вот как это делает Пруст:
"Жильберта уже бросала мне мяч; и, подобно философу-идеалисту, чье тело вынуждено считаться с внешним миром, в реальность которого не верит его разум, мое "я" торопило меня поймать на лету брошенный ею мяч".
Успев вставить философа в секунду полета мяча, Пруст остановил, рассмотрел и украсил мгновение – вместо прожившего его героя. Стереоскопическое зрение, позволяющее прожить каждый день дважды, создает эффект резонанса. По Прусту воспоминание – не фотография момента, а сам момент с приросшими к нему впечатлениями. И подлинной является лишь та память, что представляет нам объект воспоминания – "высветленный до самой глубины".
Добиться такого, утверждает свою догму Пруст, может только литература, научившаяся читать прошлое. Писатель – это и есть искусный читатель своей жизни. И в этом состоит единственное призвание литературы, во всяком случае, той, что претворилась в семитомный шедевр Пруста.
Подобную книгу каждый носит в себе. Ведь жизнь – это "книга, написанная иносказательными знаками, начертанными не нами". Наше в ней – "лишь то, что мы сами извлекаем из мрака, и то, чего не знают другие". Другими, подходящими не только писателям, но и читателям словами, Пруст предлагает оправдание любой и всякой жизни. Чтобы она не прошла зря, мы должны увидеть в жизни книгу и прочитать ее, расшифровав "до последнего знака".
Неудивительно, что роман Пруста получился многотомным; не странно, что в нем так редки абзацы, понятно, почему предложения в книге столь устрашающей длины. Одно вытянулось – если поставить слова в одну строчку – на четыре метра.
На выставке в Библиотеке Моргана им можно полюбоваться.