255 лет назад, 23 сентября 1760 года Франсуа-Мари Вольтер в своем недавно купленном поместье Ферне получил долгожданное письмо от русского двора. Императрица Елизавета Петровна разрешала знаменитому писателю выпустить в свет первый том "Истории Российской империи в царствование Петра Великого".

Письмо это запоздало на год. Да и вся история написания, печатания и распространения страстного вольтеровского труда стала примером опозданий, взаимных претензий, неудач и раздражения. Книга, уже отпечатанная и сброшюрованная, ссорила автора и с издателем, и с заказчиком.

А между тем, фигура русского царя привлекала Вольтера давно. "Мудрец на троне, – говорил он, – вот мой герой".

Как это ни странно, они однажды повстречались друг с другом – в Париже в 1717 году, причем, как частные лица – то ли в книжном магазине, то ли в другой какой лавке, где русский царь приценивался к французскому товару: парадной мебели, тафтяным и штофным тканям, женским платьям, мужской одежде и парадному оружию, горшкам, "которые употребляются в садах под цветки", и двум коляскам с "двойными пружинами".

Тогда-то Петр и произнес знаменитое и несбывшееся: "Париж воняет и от смрада вымрет". Cудьба всех русских высказываний о Западе.

"Когда я его видел сорок лет тому назад ходящим по парижским лавкам, – сетовал Вольтер, – ни он, ни я еще не подозревали, что я однажды сделаюсь его историком".

Не выдумка ли такая встреча? Самый знаменитый в ХХ веке публикатор и биограф Вольтера Теодор Бестерман в этом вопросе скептичен, ибо с 16 мая 1717 года и до весны следующего Вольтер был заточен в Бастилии – за сатиру на того самого герцога Орлеанского, который в те же дни принимал Петра. Петр же въехал в Париж 26 апреля и первые три дня на улицах не появлялся. С 1 до 15 мая царский календарь столь подробно расписан русскими и французскими хроникерами, что остается заподозрить автора "Кандида" разве что в тайной езде на запятках венценосной кареты.

Как бы то ни было, в 1756 году дочь Петра через российских посланников в Европе обратилась к Вольтеру с заказом на обобщающий труд об отце. Формально предложение исходило от фаворита Елизаветы камергера двора Ивана Ивановича Шувалова (основателя Московского университета, Академии художеств и галломана), который был большим вольтеровским поклонником. Посредниками в переговорах стали поверенный в делах при Версальском дворе Федор Дмитриевич Бехтеев и камергер двора Федор Павлович Веселовский, находившийся в Женеве на лечении.

Вольтер радостно откликнулся: "Вы предлагаете мне то, о чем я мечтаю уже тридцать лет". И с усердием взялся за работу.

Фернейский отшельник не лукавил: Петр интересовал его давно. За четверть века перед тем он много размышлял над фигурой русского царя в сочинении о другом могущественном монархе – в "Истории Карла XII" (1730-1731). Ею открывался ряд, который позднее составят "Истории" Людовика XIV (1751), Петра I (1759) и Людовика ХV (1769).

Бесчисленные жизнеописания мелких королей Вольтер считал бесполезными – не то что поучительные истории выдающихся монархов. В дальнейшем он повернется к описанию нравов и народов, которые выдвигают истинных героев – законодателей и созидателей. Между прочим, Петра он с самого начала считал "гораздо более великим человеком, чем Карл": "Несомненно, не найдется монарха, который бы, читая о жизни Карла XII, не излечился бы от безумия завоеваний".

Вольтер ценил и лелеял факты, воспитав в себе целую критическую методологию: сведения должны исходить от очевидцев, но нельзя брать их горячими, пусть остынет злободневность. Доверять следует лишь тому, кто лишен личных мотивов, приводящих к искажениям. Мелочи военной истории и придворного быта лучше опускать, они заслоняют собою главное. Этим соображениям Вольтер посвятил в "Карле XII" послесловие "Пирронизм истории, или О благотворности сомнений" и был вознагражден потомками: считается, что в описании деяний шведского монарха допущены лишь второстепенные ошибки.

С русскими сюжетами дело обстояло сложнее. Поначалу свои сведения о петровской России Вольтер черпал из рукописных мемуаров Ивана Исаевича Лефорта (картежника и растратчика, выгнанного Петром со службы), а также из обширной к тому времени россики – например, из книг английского кораблестроителя Джона Перри (не ужившегося на службе при адмиралтействе и с оскорбленным самолюбием покинувшего молодую столицу), ганноверского резидента Фридриха Христиана Вебера (он особенно нажимал на громадные человеческие жертвы при строительстве Петербурга), Бернара ле Бовье де Фонтенеля (постоянного секретаря Академии наук в Париже и племянника великого драматурга Пьер Корнеля) и особенно Жана Руссе де Мисси, чьи "Записки о царствовании Петра Великого, императора России, отца Отечества" (в четырех томах) начали выходить в Гааге уже в год смерти царя-реформатора.

Все эти тексты в России не одобрялись, не переводились, а если упоминались, то в ругательном или пренебрежительном тоне. Приемы русской критики были известные и неумирающие: придраться к какой-нибудь мелочи, скажем, к этнографической неточности – и сладострастно раздраконить все сочинение целиком. Попробовал бы кто-нибудь из русских указать на нелепости в книгах Екатерины Великой: в одной из ее пьес действие происходит в "древней Сибири".

Между прочим, уже выпустив историю о Карле XII, Вольтер своих героев не оставил: в дополненном издании (1739) Петру было посвящено вдвое больше страниц.

Русская тема в те годы вовсе не была для Вольтера академичной: только что между Францией и Россией закончилась борьба за польское наследство. Приходилось отстаивать свой взгляд на царя и в переписке с со своим эпистолярным другом (и литературным подопечным) прусским принцем Фридрихом, которого он просил о помощи, ошибочно видя в нем поначалу поклонника русского реформатора: "У меня, – писал он Фридриху в 1737 году, – в моем Сирейском уединении (замке Сирей на северо-востоке Франции; дом в Ферне еще не был к тому времени построен. — Ив. Т.) нет мемуаров о Московии. (…) Я умоляю Вас, соизвольте поручить одному из Ваших просвещенных слуг, находящихся в России, ответить на приложенные здесь вопросы".

Что же интересовало Вольтера в русской жизни?

"1. В начале правления Петра I были ли московиты так грубы, как об этом говорят? 2. Какие важные и полезные перемены царь произвел в религии? 3. В управлении государством? 4. В военном искусстве? 5. В коммерции? 6. Какие общественные работы начаты, какие закончены, какие проектировались, как то: морские коммуникации, каналы, суда, здания, города и т. д.? 7. Какие проекты в науках, какие учреждения? Какие результаты получены? 8. Какие колонии вышли из России? И с каким успехом? 9. Как изменились одежда, нравы, обычаи? 10. Московия теперь более населена, чем прежде? 11. Каково примерно население и сколько священников? 12. Сколько денег?".

Саратовский историк Сергей Алексеевич Мезин ("Взгляд из Европы: французские авторы XVIII века о Петре", 2003), чьей дотошной работой я в этой статье постоянно пользуюсь, пишет, что вопросы Вольтера Фридрих направил саксонскому посланнику при русском дворе Ульриху фон Зуму. Но короткий и уклончивый ответ самого Фридриха не удовлетворил, ему хотелось память о Петре растоптать посильнее, и в этом ему больше помог другой корреспондент – бывший секретарь прусского посольства Иоганн Готхильф Фоккеродт, который 18 лет провел в России, хорошо знал страну и владел русским языком.

Ответ Фоккеродта некоторые историки считают русофобским. Николай Николаевич Молчанов, в частности, пишет, что тот "пустил в ход фантазию, собрал все мыслимые и немыслимые сплетни и слухи о русском царе, добавил к ним собственные дикие вымыслы и представил королю (Фридрих, впрочем, еще не стал к тому времени королем. – Ив. Т.) это сочинение. Но Фридрих счел пасквиль слишком мягким и добавил в текст собственные суждения, призванные развенчать славу Петра. Прусские сочинители изобразили прославленного императора дикарем, психически ненормальным человеком, трусливым и глупым, невежественным, невероятно жестоким и бесчестным. А очевидные достижения Петра объявили просто результатом случайностей. Так возникло фоккеродтовское направление в историографии Петра, которое существует до сих пор".

По мнению Сергея Мезина, "эта точка зрения на сочинение Фоккеродта грешит многими преувеличениями. К чести немецкого дипломата следует отметить, что он не разделял многих антирусских стереотипов, которые были широко распространены в Европе XVI–XVIII вв. Отвечая на первый вопрос Вольтера, он вполне резонно писал, что русский народ нельзя мерить европейскими мерками. У русских свои понятия о добре и зле, свои "правила честности". Их нельзя представлять простоватыми и неразумными дикарями. Этот народ на протяжении веков был способен к самостоятельному государственному развитию, он успешно оборонял свою страну от врагов. При этом народ вызывал у автора больше симпатии и сочувствия, чем Петр I. Фоккеродта отталкивает в Петре неограниченная самодержавная власть, грубость, необдуманность многих решений. Русский царь, в изображении немецкого автора, не лишен талантов: имея "очень здравые мысли о полезном и вредном для коммерции", он поддержал торговлю, создал мощную промышленность, он заботился о развитии армии и галерного флота, сделавших его опасным для врагов. Фоккеродт с сочувствием говорит о церковных преобразованиях Петра. Но подчас автор действительно не пренебрегал недостоверными слухами о неблаговидных поступках царя. В целом же сочинение Фоккеродта не было злобным антирусским памфлетом, оно содержало ценную историческую информацию".

Хотя Вольтер и воспользовался помощью прусского кронпринца, он своего героя всячески отстаивал: "Я согласен, – это был варвар. Но, наконец, это варвар, который сотворил людей, это варвар, который покинул свою империю, чтобы учиться царствовать, это варвар, который поборол свое воспитание и свою натуру. Он основал города, он соединил моря каналами, он научил морскому делу народ, который не имел о нем понятия. Он даже хотел ввести общество среди людей, не знавших общественных отношений. Без сомнения у него были большие недостатки, но не покрывались ли они этим творческим умом, этим множеством проектов, изобретенных для величия его страны, многие из которых были исполнены? Разве он не учредил искусства? Разве, наконец, он не сократил количество монахов? …Я не буду скрывать его ошибки, но я превознесу, как только смогу, не только то, что он сделал великого и прекрасного, но и то, что он хотел сделать".

Так что ко второй половине 1750-х годов, когда русские дипломаты передали Вольтеру пожелание Елизаветы Петровны, образ царя-преобразователя сложился в его представлении совершенно отчетливо: гений, решивший "властвовать над людьми и создать новую нацию", "один-единственный человек", изменивший "величайшую империю в мире". И при этом никакой идеализации: "Этому реформатору людей недоставало главной добродетели – гуманности".

Как же на все эти рассуждения реагировали русские читатели той поры?

Поэт и дипломат Антиох Дмитриевич Кантемир отметил, что это "не история, а роман и что Вольтер ему кажется человеком, который пишет о том, чего не понимает". Была и анонимная рукопись на французском языке, обнаруженная в 1960-е годы и опубликованная чехословацким историком Вацлавом Черны, который предположил, что ее автором мог быть Михаил Васильевич Ломоносов. И хотя специальная комиссия Пушкинского дома в Ленинграде авторство Ломоносова отвергла, изложенная здесь система возражений Вольтеру очень интересна. Рукопись озаглавлена "Опровержение" (полностью: "Réfutation contre les auteures qui ont fait dans leurs ouvrages des mentions desavantageuses et tout à fait fausses, touchant la vie et les actions de ce grand Monarque"): "Из всех иностранных авторов, – писал аноним, – которые говорили о Петре Великом, никто не создал более мрачного его портрета, чем Вольтер. Он не довольствуется тем, что повторяет в своей "Истории Карла XII" ложные и одиозные сообщения других, но и прикрывает их своим красноречием, он еще выпускает в правду злобные стрелы своего изобретения".

Французский язык, которым написано "Опровержение", и эпитеты в адрес Вольтера ("архилжец", "выдумщик памфлетов", "борзописец") убедили Вацлава Черного, что документ был составлен в России и мог быть рассчитан на прочтение самим Вольтером.

Никто, – по словам Сергея Мезина, – в России того времени не разделял политической смелости и свободомыслия великого француза. Например, Ломоносов в письме к Шувалову указывал на политическую неблагонадежность Вольтера, который "подал в рассуждении высоких особ худые примеры своего характера". Никто из русских авторов не разделял еще вольтеровских методов исторического исследования. В России середины XVIII в. монархическая концепция была господствующей. Критические оценки в адрес монархов не допускались. К тому же, в елизаветинское время существовал официальный культ Петра I и еще почти не делалось попыток исторического осмысления петровского времени. Автор "Опровержения", считает С.Мезин, жил в России, был близок к Шувалову и разделял господствующий панегирический взгляд на Петра.

Этот автор внимательно изучил сочинение Вольтера и выявил критические замечания, способные бросить тень на безупречную, с его точки зрения, репутацию русского царя.

В защиту Петра аноним приводит наиболее общепринятый аргумент: царь действовал в интересах государства, он был жесток только с государственными преступниками. Наконец, никак не излишества, а тяготы постоянной работы, долгих путешествий, трудных государственных дел и военных походов, а также мочекаменная болезнь сократили жизнь царя.

Перо подданного русской императрицы остановилось перед сюжетом, который он, по-видимому, просто не осмелился затронуть: Вольтер излагал историю бедной крепостной крестьянки, ставшей царской женой и императрицей Екатериной. Этот вопрос в елизаветинской России поднимать было небезопасно.

После воцарения императрицы Елизаветы Петровны Вольтер послал ей экземпляр своей "Генриады" с льстивым стихотворным посвящением – "Семирамиде Севера", а для Петербургской Академии – работу "О философии Ньютона". Через французского посланника в России графа д’Альона он стал хлопотать о том, чтобы русское правительство помогло ему ознакомиться с новыми источниками по истории петровского времени:

"Если бы достойная дочь императора Петра, обладающая всеми добродетелями своего отца, а также своего пола, соблаговолила пойти навстречу моим намерениям и сообщила мне какие-либо интересные и славные обстоятельства жизни покойного императора, то она помогла бы мне воздвигнуть памятник во славу его на языке, на котором говорят почти при всех европейских дворах".

Вольтер предлагал императрице все имеющиеся у него сведения "отлить в "Историю Петра Великого" и даже изъявил желание "на несколько теплых летних месяцев приехать в Петербург". Но "достойная дочь" Петра, пишет Сергей Мезин, даже не ответила на эти комплименты. И хотя в 1746 году знаменитого француза приняли почетным членом в Российскую Академию наук ("Я в особенности проникнут уважением к русской академии, которая родилась вместе с империей Петра Великого и была создана в Санкт-Петербурге, на месте, до того едва известном в Европе, где не было и признака города или деревни"), иметь в лице Вольтера историографа Петра русские власти еще не были готовы.

Он дважды (в 1746 и 1750) обращался и к президенту Академии наук Кириллу Григорьевичу Разумовскому с просьбой разрешить ему приехать в Россию поработать в архивах, но 23-летний Разумовский издевательски отвечал: "Путешествие, которое Вы, по Вашим словам, еще желаете предпринять, на мой взгляд, будет слишком долгим и утомительным для человека Вашего возраста и Вашего сложения".

Худощавый Вольтер проживет еще почти 30 лет.

Не решаясь без дополнительных русских материалов браться за написание полноценной истории Петра, Вольтер решил ограничиться изданием "Анекдотов о царе Петре Великом" (1748), в которых, как отмечали историки, сквозит некоторое раздражение (не дали стать официальным историком государя) и одновременно стремление защитить своего героя.

Вольтеровские "Анекдоты", – пишет их первый русский переводчик и публикатор Сергей Мезин (Историографический сборник № 19, Саратов, 2001), – это несколько живо изложенных сюжетов из жизни Петра I: царь, обучающийся в Голландии и Англии кораблестроению; введение табака в России и якобы вызванное этим стрелецкое восстание; бытовые и церковные реформы Петра; история сироты, ставшей русской императрицей; дело царевича Алексея; визит Петра I в Париж.

В "Анекдотах" Вольтер останавливался на тех петровских странностях, которым не место было бы в официальном жизнеописании, – на гневливости, жестокости, невоздержанности в питье, неразборчивости в женщинах. Многие писали о конвульсиях, искажавших его лицо, объясняли их ядом, подсыпанным царевной Софьей. Вольтер же считал, что "истинным ядом были вино и водка, которыми он злоупотреблял". Тем не менее, нравы царя постепенно смягчались по мере знакомства с европейской жизнью.

Или вот анекдотический рассказ о пребывании царя в Лондоне: посмотрев в театре пьесу, Петр ничего в ней не понял, но влюбился в одну из актрис. Связь с царем, однако, не обогатила ее. Петр якобы отказался от дворца, предоставленного ему королем Вильгельмом, а поселился в матросской хижине и одевался, как матрос.

Не прошел Вольтер и мимо этнографических анекдотов: "Тяжелее всего было укоротить полы платья и сбрить бороды своих подданных… С этой проблемой справились, располагая у ворот городов портных и брадобреев: одни обрезали платье, другие – бороды; упорствующие платили сорок су на наши деньги. Вскоре они предпочли потерять свою бороду, чем деньги".

Дело царевича Алексея – "один из самых ужасных примеров жестокости, который когда-либо был продемонстрирован с высоты трона". Изложение истории "несчастного царевича" перемежается с анекдотами о пребывания Петра в Париже. Не тут ли привиделась Вольтеру встреча с императором? В общем, "если Московия была цивилизована, то следует признать, что эта цивилизация стоила ей дорого".

Одна идея, – подчеркивает Сергей Мезин, – настойчиво проводится автором: о случайности появления Петра, об исключительной роли его личности в преобразовании России. "Меня более всего удивляет то, что род человеческий имел мало надежды на появление в Москве такого человека, как царь Петр". Для Вольтера это соотношение одного к 16 миллионам – количеству всех русских, живших в то время в России. Гений Петра был противоположным духу нации, считает он. Столь же мала была и вероятность того, что счастливый жребий судьбы выпадет царю, ведь только соединение гения с царской властью могло дать реальные результаты. Идея героической личности, выступающей в качестве двигателя прогресса, все больше увлекала философа.

Сборник вольтеровских "Анекдотов" был в России тут же прочитан и, по словам историка Николая Александровича Копанева, "гнев Елизаветы Петровны (…) был столь велик, что в Петербурге долго искали и так и не нашли чиновника, виновного в избрании Вольтера в 1746 году почетным членом Петербургской Академии наук".

Проходит десять лет, и в изменившейся европейской обстановке давнее желание француза смотрится в глазах русского двора совсем иначе. Архивист Нина Сергеевна Платонова (дочь знаменитого историка), публикуя переписку Вольтера в томе "Русская культура и Франция" (1939), отмечала: "Семилетняя война, разделившая Европу на два враждебных лагеря, велась не только солдатами, но и печатным словом, и среди авторов многочисленных пасквилей против России значился сам прусский король Фридрих II. Оставлять без ответа то, что на Западе – в Пруссии, Англии и прочих вражеских странах – говорилось против России и ее царствовавшего дома, русское правительство считало недопустимым. Императрице Елизавете удалось получить в соратники самого Вольтера, и этому мог позавидовать любой из ее политических врагов. Писатель, чье имя гремело на весь образованный мир, работал над историей Петра I в то время, когда войска его дочери одерживали в Пруссии одну победу за другой и, наконец, заняли Берлин. Этот факт вызывал явную досаду в прусском короле: дурное настроение по поводу того, что Вольтер взялся писать "историю сибирских волков и медведей", сквозило в его письмах в Ферне" (Литературное наследство, т. 33-34).

Прежде всего, нужны были различные материалы о России, мемуары, карты и, наконец, сведения обо всем, "что могло бы способствовать прославлению вашей страны", сообщал Вольтер в Петербург.

Шувалов эти планы одобрил и пообещал извлечь из архивов документы, необходимые для работы. На радостях фернейский патриарх объявил себя "секретарем" Шувалова и принялся за работу, не дожидаясь обещанных бумаг: не могут же русские подвести его, ведь они – заказчики труда!

Бумаги, однако, прибывали кое-как. Вольтер торопил с присылкой, непрерывно просил разъяснений "относительного того или иного темного для него места в жизни Петра I" или мало ему известных событий в русской истории, указывал на непонятные ему русские слова, на неведомые обычаи и нравы, спрашивал, что и как следует говорить о такой фигуре и таком событии. В ответ Вольтеру высылались копии документов, эстампы, медали и объяснительные записки, составленные русскими учеными.

В этом описании Нины Платоновой (публикация, как-никак, очень государственного 1939 года) не просматривается того раздражения, которое накапливалось у автора "Истории". Нельзя сказать, что Вольтера вовсе оставляли без внимания, нет, но и к бестолковости российских помощников он никак привыкнуть не мог.

К концу лета 1757 года у него уже готов был "легкий набросок" – первый вариант восьми глав первого тома, который он отослал в Петербург на прочтение. Но лишь год спустя – в июле 1758-го – он получает из России первую посылку с материалами и замечаниями. "Самый беспокойный из французов знакомится с разгильдяйством русских", – съязвил по этому поводу двести лет спустя французский историк Альбер Лортолари.

Получив петербургский пакет, Вольтер раздраженно отвечает:

"Вы мне ужасно подрезаете крылья, лишая меня записок, которые Вы так любезно мне обещали о военных подвигах Петра, о его законодательной деятельности, частной и – что было бы особенно ценно – о его общественной жизни. Из данных, находящихся в моем распоряжении, можно составить лишь сухой перечень годов и фактов; но занимательной истории по ним не напишешь".

Следующий пассаж многое проясняет в настроениях историка: "Чувствительно тронут вашим китайским чаем, но, уверяю Вас, сведения о царствовании Петра Великого были бы для меня несравненно ценнее. Я старею, и мне придется заказать надгробный памятник с надписью: "Здесь почиет желавший написать историю Петра Великого" (письмо Ивану Шувалову, 4 марта 1759).

И позднее – в письме к Альгаротти (тому самому Альгаротти, который, описывая Петра, выдумал образ "окна в Европу"): "Они полагают, что дают историку материалы, когда посылают вьюк военных деталей, маршей и контрамаршей...".

Два месяца спустя из Петербурга приходит вторая посылка – опять с чаем, мехами и дальнейшими замечаниями.

Понимая, что переписываться с Россией все равно, что с Луной, скорый на решения Вольтер вступает в переговоры с женевскими типографами братьями Крамерами (старший к тому времени успел скончаться, но типография носит имя обоих) и просит отпечатать тираж первого тома – пока, правда, без продажи, – и 30 экземпляров заказывает переплести для парадных, как он надеется, подношений.

В октябре он собственноручно отправляет крамеровскую книгу Шувалову – еще только для ознакомления и внесения поправок. Что случилось с пакетом в пути, так до сих пор и не известно, но экземпляр не дошел. Полгода Вольтер ждал отклика — безрезультатно. Самому можно было десять раз съездить и вернуться. В апреле 1760-го он посылает книгу заново.

Тираж, между тем, лежит на женевском складе, что совершенно не нравится типографу, еще не взявшему с автора ни единого су.

Когда в Петербурге наконец прочитывают присланное сочинение, оно, как извещают Вольтера, "весьма не аппробуется" (мнение Герхарда Фридриха Миллера), и автору предлагают выкупить издание у Крамера целиком, чтобы подготовить второе, исправленное.

Свое ответное возмущение Вольтер скрыл. Помимо нежелания иметь дело с русской цензурой, у него были и опасения другого рода: он боялся издательского пиратства. Книгу у Крамера могли выкрасть, чтобы анонимно выпустить где-нибудь в Гамбурге или Франкфурте – имя Вольтера всегда приносило доход. Не желая ставить под удар своего типографа, сторожащего неоплаченный тираж уже целый год, он дает согласие на продажу тома без благословения Елизаветы Петровны.

Кстати, опасения о франкфуртских пиратах тем временем подтвердились, и крамеровский тираж вовремя подавил подпольного конкурента.

Но немецкий нелегал бы не одинок. Вот что писал Вольтер Шувалову: "Братья Крамеры, книготорговцы, граждане Женевы, которым я преподнес "Историю Петра Великого", принесли мне одну гаагскую газету, из которой я узнал, что некий гаагский торговец по имени Пьер Хонт начал продавать это произведение. Удар этот был тем более для меня чувствительным, что я не получал пока новых инструкций, которые Ваше Превосходительство обещали прислать мне. Нам предстоит, милостивый государь, и в особенности вам, увидеть возводимый вами памятник, до того, как он будет завершен. Читатели увидят его с ошибками, которые я не смог еще поправить и которые не преминет еще сделать голландский издатель.

Я без промедления уведомил Его Сиятельство господина Головкина, вашего посла в Гааге. Я объяснил ему суть дела: демарши венского двора в Гамбурге, вашу заинтересованность в этом произведении, неправедные и заслуживающие наказания поступки книготорговца Хонта; и я не сомневаюсь, что господин граф Головкин сможет предпринять что-либо, дабы как-то приостановить на какое-то время разбой голландских книготорговцев".

1 августа граф Александр Гаврилович Головкин (посол России в Пруссии, Франции и Голландии) дело с Хонтом уладил.

А тут подоспело и разрешение из Петербурга – 23 сентября 1760 года.

Немедленно историк садится за исправления к первому тому, которые, чтобы не набирать его заново, приведены будут в примечаниях.

И тут надо сказать, чем же все-таки Вольтер воспользовался, помимо чая. Это подробные (по тогдашним временам) географические описания России и Петербурга, отчеты о всевозможных посольствах и путешествиях, а также почти исчерпывающий список европейских книг о Петре. В ответ Вольтер не мог не съязвить: "Каталог всех книг, написанных о Петре, послужит мне мало, поскольку никем из авторов, указанных в нем, Вы не руководили" (письмо Шувалову).

Сергей Мезин совершенно прав, отмечая разницу в подходах к теме. Вольтер писал большую историческую картину "широкими мазками, а ее критики рассматривали ее детали через лупу". Он не принимал многих замечаний русских рецензентов, а это были Михаил Васильевич Ломоносов, Герхард Фридрих (на русский манер: Федор Иванович) Миллер и Иоганн Каспар (Иван Иванович) Тауберт, лучше знавших и географию, и российские нравы, и русскую историю: "Очень упорствовал Вольтер в тех случаях, когда замечания его русских "цензоров" расходились со свидетельствами европейских источников. Особенно болезненно маститый автор воспринимал замечания на те главы своего труда, которые уже были опубликованы, так как не хотел признавать своих недостатков публично. Поэтому он не исправил многие явные ошибки в первом томе, но к замечаниям на второй том, пришедшим к нему до его опубликования, он отнесся более лояльно".

В переписке с Шуваловым Вольтер разражается ругательствами в адрес "плохо обученных критиков" с "ослиной кожей": "Я желаю этому человеку побольше разума и поменьше согласных" (это в адрес Ломоносова, указавшего на неправильное написание некоторых русских имен).

Знает Ломоносов или не знает, что пишет о нем Вольтер, но в своих репликах он так же резок: "Происхождение государево от патриарха и от монахини весьма изображено неприлично. И прямая Волтерская букашка. Ему надобно сообщить государево родословие. Ломоносов".

Вольтер не сдается: ознакомившись с переводом ломоносовского "Краткого Российского летописца", он замечает: "Мы так писали историю тысячу лет назад".

Или вот характерный обмен колкостями. Среди прогрессивных мер царя Вольтер отмечает такую: он заменил в обращении слово "холоп" на "раб". Из Петербурга с усмешкой отвечают: эти слова одинаковы по смыслу. Вольтер взрывается: "Тем хуже для критика, если он не чувствует, насколько слово "раб" отличается от слова "подданный".

В итоге, зная, как готовилась "История", можно уличить фернейского старца в лукавстве, когда в предисловии он утверждает, что писал "исключительно по русским источникам" ("on n’a écrit que d’après eux").

Но и болезненную настороженность русских Вольтер уважить сумел. Некоторые повороты темы он сгладил самым деликатным образом. В первую очередь, смерть царевича Алексея, которую он представил как высокую цену за реформирование нации, за ее благополучие: "Если бы Алексей стал править, все было бы разрушено" – и это, по его мнению, в конечном счете оправдывает жестокость Петра.

Главный конфликт эпохи, утверждает он, – между древней Русью, которую олицетворяла собой церковь, и новой, приобщенной к цивилизации Россией. Именно церковь была главной виновницей трагедии Алексея: "Это было заблуждение религии, это были священники и монахи".

Так что не только к католической церкви, но и к православной относится излюбленное вольтеровское "Ecrasez l’infame" ("Раздавите гадину"). Автор, отмечает Сергей Мезин, заметно оживляется, когда пишет о религиозной реформе Петра, которая отвела религии вполне определенное и в общем-то скромное место в обществе. Вершиной мудрости Вольтер представляет "Духовный регламент" и едва ли не главный смысл петровской реформы видит в секуляризации.

А не адам ли смитовское звучит в вольтеровских начертаниях: "Одна-единственная хорошо устроенная мануфактура приносит во много раз больше блага государству, чем двадцать договоров". Ну, как такое переводить в стране, по горло стоящей в крепостном праве!

С 1761 года материалы из России потекли в Ферне бесперебойно. В апреле 1763-го вышел второй том "Истории", а после смерти Вольтера его библиотека была приобретена Екатериной Второй, так что все петровские документы вернулись домой.

Великого француза – а потом и его память – довольно долго в России обхаживали. Целых пятнадцать лет (1763-1778) Екатерина поддерживала с ним оживленную переписку, русские журналы наперерыв печатали его сочинения, театры – ставили пьесы, книги Вольтера привозились из Европы и сразу же переводились на русский.

Все это решительно переменилось с французской революцией. Сама же Екатерина и наложила запрет на труды своего корреспондента, которые были объявлены "вредными и наполненными развращением". На Вольтера вводится специальная цензура в лице московского митрополита Платона, вольтеровские сочинения опечатывают и изымают из обращения, а журналиста, переводчика и издателя бригадира Ивана Герасимовича Рахманинова подвергают преследованиям. Упрямый Рахманинов уезжает в тамбовскую глушь, в свое имение Казинка, куда увозит с собой из Петербурга и типографию. Перед ним амбициозная цель – издать по-русски собрание вольтеровских сочинений в 20 томах. И он приступает к их печатанию. Ему удается выпустить в Казинке "Аллегорические, философские и критические сочинения г. Вольтера", "Ненависть, побеждённую любовию" и "Политическое завещание господина Вольтера" и предложить их не только петербургским или московским книжным магазинам, но – вдумаемся – продавать их в тамбовских и козловских лавках. Каков Кирджали!

В царствование Александра Первого картина опять переворачивается: Вольтер снова мил и дорог. Выходит даже собрание его трудов, но для нашего рассказа важно, что в 1809 году появляется долгожданная "История" Петра, которую переводит Семен Алексеевич Смирнов, будущий профессор Московского университета, сделавший самые минимальные купюры цензурного характера: опущены были упоминания о личном участии царя в казнях стрельцов, некоторые подробности дела царевича Алексея и абзац о "мариенбургской пленнице" – Марте Скавронской.

Все исследователи сходятся в том, что "История Российской империи" стала выдающимся памятником исторической и политической мысли эпохи Просвещения и по культурному значению превзошла все, что было написано о Петре I в Европе и в России в XVIII веке.

А уж о масштабе царя-преобразователя Вольтер не забывал напоминать никогда. В своем "Философском словаре" статью "Россия" он сопроводил указанием: "Смотри: Петр Великий".