"Уничтожение – это единственный верный путь для борьбы с тем товаром, который поступает нелегально", – эти слова произнес заместитель министерства промышленности и торговли России Виктор Евтухов на недавнем форуме "о мерах по противодействию незаконному обороту меховой продукции в Евразийском экономическом союзе".

Он сообщил, что министерство в ближайшее время предложит уничтожать ввезенные с нарушениями меховые изделия по аналогии с санкционными продуктами. Таким образом, скорбный список хамона, пармезана и гусей может пополниться.

Уничтожение чего-нибудь материального – давнее развлечение человечества, хотя по сути должно быть противно природе людей, которые считают себя противостоящими энтропии созидателями. История уничтожения богата символическими актами, начиная с Герострата и заканчивая недавними российскими опытами по разрушению Мефистофеля и работ Сидура. Еда, как нечто вполне практическое, неоднократно становилась объектом уничтожения, но объясняемого некими практическими же доводами – например, так называемое Бостонское чаепитие было борьбой с несправедливыми налогами, а уничтожение излишков продовольствия Рузвельтом – попыткой поднять цены на сельскохозяйственную продукцию. Однако сам процесс уничтожения превращал эти акты в символические, пусть и вопреки воле творцов этого разрушения.

Можно было бы предположить, что процесс аннигиляции чего-либо, считающегося чужим или вредным, по сути является актом, символически замещающим войну, – и в таком виде это нечто неплохое, подмена кровопролития. Однако публицист и историк философии Кирилл Мартынов сомневается в том, что уничтожение еды смягчает нравы:

​– Сейчас в России группа товарищей делает исторические подборки советского сатирического журнала "Крокодил", который был одним из неофициальных лиц советского режима и иногда он был сделан в каком-то смысле талантливо. Там повторялась идея, что капитализм – неестественный общественный строй, в частности, потому, что время от времени этим неприятным людям, капиталистам, приходится уничтожать продукты. Естественно, не только в "Крокодиле" эта риторика была. Логика была такой: у них там, может быть, всего достаточно много, но при этом социальная структура такова, что они против разума, против всего человеческого вынуждены свои товары, продукты уничтожать. Эта риторика была достаточно распространенной в Советском Союзе. Она уже, видимо, успела достаточно забыться, потому что среди людей, которые сейчас в России это обсуждают, это не очень вспоминается. Я видел в социальных сетях, кто-то вспомнил, что теперь как раз мы стали теми странными людьми, которые уничтожают еду.

​И я не думаю, что речь идет о замещении, к сожалению. Было бы хорошо сказать, что мы сожгли еду и после этого перестали воевать. Но, во-первых, это не так, и украинская война не завершена, и какая-то еще сирийская начинается с непонятными целями. Самое главное, что в истории было достаточно много примеров того, как торговые войны и даже продовольственные войны постепенно становятся той базой, с которой начинается реальная война. Когда набрали градус агрессии, когда просто сжечь пармезан недостаточно, вам хочется сжигать что-то еще, больше. В этом смысле я согласен с довольно резким тезисом Льва Гудкова, главы "Левада-Центра", что фундаментальной разницы между уничтожением санкционных продуктов и уничтожением собственных граждан нет. Это просто количественное различие, мы начинаем с малого, а в принципе у нас большие перспективы с точки зрения того, что мы эмоционально требуем чего-то еще, вот это уничтожим, вот это уничтожим, и довольно далеко готовы, видимо, идти.

– Но история полна примерами уничтожения. В том, что происходит сейчас в России, есть что-то особенное или это полностью укладывается в ту логику, что наблюдалась в течение многих веков человеческой истории?

​– Признать, что в России есть что-то особенное, – это означает в каком-то смысле согласиться, что в России есть свой какой-то особенный путь, тенденции, которые в других странах и в другие эпохи были неприменимы, и я скорее с этим соглашаться не буду. Мне кажется, что просто есть случайное совпадение факторов, которое делает ситуацию достаточно аномальной. Довольно тяжело представить себе страну, которая в течение многих лет заявляла, что хочет стать современной западной страной, демократической и конкурентоспособной. У Путина был тезис о национальной идее России в первые годы его президентства – когда к нему с этим приставали, он говорил, что национальная идея в том, чтобы мы стали конкурентоспособны. Мы в итоге так и не стали, и национальная идея поменялась. Мы в этом случае не уникальны, но первые, которые что-то такое решили затеять. Нет примеров того, как очень большая современная страна или страна, которая хотела стать современной, вдруг сделала поворот в сторону правил, которые приняты в Северной Корее, и при этом она этим гордится и собирается жить по правилам автаркии самодостаточного экономического уклада. Это просто невозможно, судя по всему, поскольку она большая и ей много чего надо, но, тем не менее, заявления такие делаются. 1991 год был для многих жителей России реальной травмой, и сейчас идет замещение, чтобы сказать себе, что мы по-прежнему очень велики, состоятельны и горды, самодостаточны, мы можем, например, уничтожать продукты. В этом смысле можно искать параллели, такие настроения были в разных государствах. Все приводят в пример Германию после 1918 года, но это пример совсем печальный, с прилагающимся тяжелым прогнозом, я надеюсь, до этого не дойдет. Всем известно, что сжигались книги, но думаю, что книги – это просто самый яркий пример. Если бы у нас начали на площадях жечь книги, мы бы про пармезан забыли.

– Когда сжигается пармезан, у этого густой шлейф абсурдности, и кажется, люди серьезно к этому не относятся. В истории много чего сжигали, но это было достаточно тотально. Если люди брались с чем-то воевать, уничтожать, то уничтожали в полной мере. В России это выборочность, довольно странная: пармезан и гусей – да, но смартфон и машину – нет, хотя они могут быть ровно оттуда же, откуда и пармезан. Вы говорили, что от торговых войн до настоящих недалеко. Эта особенность российская не улучшает ситуацию в том смысле, что это не настоящая торговая война, и, может быть, и до настоящей войны не дойдет, грубо говоря?

​– Большинство вещей, которые нас в быту окружили за последние 15 лет, пока нефть росла, стали импортными. Если раньше в русском языке было слово "иномарка" в отношении иностранного автомобиля, обсуждалось, импортная это вещь или не импортная, то сейчас понятно, что все импортное, даже если это сделано в Китае. Мы не можем отказаться от всего импорта, мы всерьез эту войну не в состоянии вести. Мы не можем сказать, что мы прекращаем торговать с Европейским союзом и США, потому что у нас тогда не будет компьютеров и многих других вещей. Поэтому кто-то принял такое странное решение, что мы не совсем прекращаем торговлю, а мы пытаемся создать сельскому хозяйству Евросоюза проблемы, чтобы надавить через фермеров на правительства, а заодно показать, что мы можем отказываться и от других вещей. Поскольку мы добрые, компьютеры мы будем соглашаться у вас покупать, ну а пармезан уже не будем. К сожалению, это ведет к дополнительному озлоблению. Любой человек, который хоть немного об этом задумывается, даже сторонник всей официальной риторики, понимает, что мы продолжаем быть крайне зависимой в торговом отношении, в экономическом отношении страной. С точки зрения современного мира ничего страшного в этом нет, потому что у разных стран есть разная специализация, разные ниши в мировой экономике, они все торгуют, все стараются развиваться. Но когда мы понимаем, что мы вместо этого глобального мира, где все торгуют, оказываемся в кольце врагов и при этом вынуждены покупать большинство товаров из-за границы, то, по-моему, нам от этого только хуже становится, мы начинаем еще больше депрессивных чувств испытывать за-за того, что мы такие неполноценные, как мы сами себе внушили в этой логике кольца врагов. После этого мы еще больше озлобляемся и нам хочется сжигать еще больше пармезана или искать "пятую колонну", которая привела к таким для нас плачевным позициям. В российском обществе есть совсем уж абсурдная мечта, что в Советском Союзе было хорошо, потому что он сам себя обеспечивал. Мы к этому вернуться не можем, но от этого только злее становимся.

– По моим представлениям, революция или слом, покончивший с Советским Союзом, как угодно это назвать, для кого-то был стремлением к свободе, но для многих был возможностью жить нормально и покупать нормальные вещи. Невозможно было жить в очередях. Спустя всего четверть века страна разворачивается. Здесь дело в ущербности памяти?

​– У меня была версия, я не уверен, что она до конца что-то объясняет, но я все равно ее повторю. Мне кажется, что в каком-то смысле слова мы наелись, и в больших городах, по крайней мере, люди начали жить нормально. Второй срок Путина – это был момент, когда благосостояние, реальные доходы росли высокими темпами. В русском интернете есть знаменитый слоган "верни мой 2007-й", по разным причинам, в том числе по этой. Мне кажется, мы наелись, нам захотелось какого-то престижного потребления. Всю эту историю про пармезан можно описать по Бодрияру, что сжигать пармезан – это тоже форма символического потребления. Если ты сжигаешь пармезан – во-первых, в этом есть социальная справедливость, потому что теперь пармезан не достается никому, во-вторых, все те, кому пармезан не достается, а он не достается никому, взамен получают что-то еще. В символическом смысле слова мы должны получать некое ощущение собственной уникальности страны, вставания с колен, имперского величия, великой державы, геополитического могущества, все, чего хотите. Я шучу, не призываю к этому серьезно относиться, но в качестве довольно печальной иронии по поводу всего происходящего. Я чувствую, что в России импортозамещение произошло в одной отрасли – это отрасль, связанная с производством геополитического величия. В России научились очень хорошо в последние годы производить геополитическое величие. На самом деле, без особых причин, потому что с экономической точки зрения Россия явно не способна конкурировать ни с США, ни с Китаем. Но нас это особенно не заботит, мы проводим это геополитическое величие, продаем его вместо тех товаров, которые мы уничтожили. Представьте, у вас дети учатся, у вас – работа, у жены вашей – тоже работа, вы живете, допустим, в Нижнем Новгороде, работаете в госсекторе, получаете свой мизерный процент нефтяной ренты, но вам этого на жизнь вполне хватает. Вы в кредит купили автомобиль, выполнили свои какие-то потребительские мечты, а дальше вам начинает чего-то не хватать. Богатые люди в таком случае покупают яхту и начинают конкурировать за престижное потребление жизни миллиардера. А здесь россияне выстроились в очередь за геополитическим величием, как за особым товаром. Чехи, например, не могут получить такой продукт, у них нет геополитического величия, а у нас есть, и мы можем его кушать вместо всего остального. Отчасти иронически, отчасти всерьез я говорю, что был первый этап экономической революции, когда товары появились, но были очень дорогие, однако была решена проблема дефицита – это начало 1990-х, сразу после либерализации советской системы. В нулевые многие товары массового потребления стали доступны всем россиянам. И третий этап потребительской революции, когда мы захотели чего-то еще, когда уровень состояния российской жизни в больших городах достиг какого-то исторического максимума. После этого мы захотели вернуться к великой державе.

– Подобное поведение вкупе с массой экономических событий в мире может привести к тому, что россияне откатятся назад в сторону Советского Союза. Психология потребления тоже вернется назад или есть какая-то следующая ступень?

​– Я, к сожалению, не знаю, какой здесь дать прогноз. Действительно, видится два сценария. Первый заключается в том, что мы будем объективно беднеть, уже российские доходы сильно упали, все на себе это чувствуют, но при этом будет какая-то подушка имперского величия, на которой нам захочется какое-то время посидеть. Сколько это будет длиться – не очень понятно. Может быть, вся эта риторика о том, что мы должны затянуть пояса и отказаться от всего того, к чему привыкли, ради каких-то великих целей, будет долгое время популярна. То есть потребительская революция дойдет до абсурда и противоречия. Тут, надо сказать, есть ощущение, что российские элиты больше всех не в восторге от появившегося величия, они как раз первыми могут соскочить, потому что им деловые и личные связи с Европой, которые за последние 20 с лишним лет установились, недвижимость, дети, которые учатся на Западе, эти вещи довольно дороги. К так называемой национализации элит они слабо готовы, но там тоже какие-то колебания есть. Второй сценарий, мы все на него хотим надеяться. Есть несколько претендентов на авторство этого тезиса, что "в борьбе холодильника с телевизором телевизор обречен". Сценарий заключается в том, что на фоне резкого падения доходов людям империи не захочется, и они поймут, что хорошо было бы разобраться, что у тебя с работой, что происходит в твоем доме, в твоем дворе, в твоем городе. А уже потом, когда все наладится, если сильно захочется, думать о национальных идеях. Этот второй путь возвращает нас в 90-е годы со всеми негативными и позитивными коннотациями этого явления. Я не к тому, что они повторятся, просто перед нами те же задачи купить колбасу. Когда-то в Советском Союзе колбаса была главным объектом, почти сакральным, есть колбаса – значит, все хорошо. Когда цены были отпущены, колбасы появилось очень много, популярность колбасы в качестве сакрального объекта сошла на нет. Мало кого сейчас интересует, что происходит с колбасой как предметом благосостояния. Сейчас мы опять возвращаемся к вопросу, где ее добыть. Пока речь идет о хамоне, допустим, но это не очень важно, важно, что к этому вопросу мы опять возвращаемся. Чем меньше у нас будет денег, тем больше мы будем думать о реальных вещах, а не о геополитике.