Александр Подрабинек: Увековечить, поставить памятник – это все-равно что перевернуть страницу истории или подвести итог чьей-то жизни. Это все-равно что сказать: этот человек останется в благодарной памяти нашего народа, наших потомков.

Или: это событие настолько важно в нашей истории, что мы запечатлели его в камне или бронзе, на мемориальной доске или в специально созданном музее. Памятник подводит итог событию, дает ему общественную оценку.

15 августа Правительство России утвердило "Концепцию государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий". Распоряжение об этом подписал глава правительства Дмитрий Медведев. Теперь все должны понимать, что политические репрессии российская власть осуждает.

Почему обществу не следует забывать о коммунистическом терроре в Советском Союзе? Почему надо сохранять память об этом? Зачем вообще надо знать свою историю? Говорит историк, председатель правления общества "Мемориал" Арсений Рогинский.

​Арсений Рогинский: Вопрос, мне кажется, не в том, чтобы помнить. Помнить – этого слишком мало. Нужно помнить и понимать. За последнюю четверть века, с того момента, как стало разрешено публично говорить на эти темы, опубликованы сотни тысяч документов вокруг террора, и на самом деле общество о терроре знает. Сказать, что оно не помнит, я не могу: оно и знает, и помнит, но оно его не понимает. Все чтят жертв террора: и тетя Маша чтит жертв террора, и дядя Паша чтит жертв террора, и президент Путин чтит жертв террора. Но вот главный вопрос: а чей это был террор? Надо понять, что это был государственный (это ключевое слово) политический террор. Понять, что наше замечательное государство, которому все как поклонялись как 500, 100 лет назад, так и сегодня, которое насквозь сакрализовано…

Понимание того, что наше государство и наш режим были преступны, – это невозможно взять в голову. Поэтому для основной массы населения, которое знает террор и готово чтить жертв террора, вопрос об источнике и смысле этого террора скрыт. Они считают, что это что-то вроде средневековой чумы: жили мы, жили, а потом на нас накатил ужасный террор, и всех поубивали – ох, как плохо… А потом это куда-то делось, и мы опять живем. Когда люди поймут, что это был государственный террор, что террор был неотъемлемой частью всей структуры этого режима, что без террора этот режим не прожил бы и года, – только тогда наступает какое-то начало понимания, и только в этом понимании есть надежда на то, что память о прошлом станет залогом отсутствия чего-то в будущем. А без понимания – только чтим, ставим свечки…

​Александр Подрабинек: История России тяжела и драматична. Может быть, именно в этом и состоит ее особый исторический путь. Поэтому неудивительно, что правительственная программа по увековечению памяти жертв политических репрессий честной и совестливой частью российского общества была воспринята если не с восторгом, то с тихой надеждой.

Политических репрессий больше не будет? Раз правительство осуждает политический террор в Советском Союзе, значит, ничего подобного больше не случится? Так подсказывает простая человеческая логика. Но здравые рассуждения тут же спотыкаются о шокирующую реальность. Как уживаются рядом памятники жертвам и палачам?

Своими впечатлениями делится писатель Людмила Улицкая.

​Людмила Улицкая: Я вчера шла по улице Остоженке и подошла к дому номер 41, в котором был, что называется, "последний адрес" моего деда – его оттуда забирали. Я пошла посмотреть, стоит этот дом или его уже снесли. Дом стоит. Потом я прошла немножко и вижу дивный особнячок начала XIX века, очень красивый, там какая-то доска. Я подхожу к доске и в совершеннейшем изумлении вижу, что это доска Киму Филби. Ким Филби – это шпион, завербованный нашей доблестной разведкой английский дипломат, которого вывезли, когда он завалился, он служил в Египте, на Ближнем Востоке.

Мы – страна чудес и страна парадоксов. Поистине, правая рука не знает, что делает левая! Моему деду, естественно, никакого памятника нет и никогда не будет, хотя он был совершенно замечательным, очень эффективным человеком, оно много чего успел в своей жизни. Киму Филби, шпиону, стоит памятник на одной из лучших московских улиц, на прекрасном особняке, причем очень неплохой памятник. Так что уровень бреда и безумия, который мы наблюдаем каждый день, совершенно восхитителен! По этому поводу даже не стоит огорчаться, иногда надо удивляться и смеяться, когда есть силы.

Александр Подрабинек: Удивляться тут действительно есть чему. С другой стороны, можно на эти парадоксы не обращать внимания. Можно сосредоточиться на том хорошем, что дает обществу предложенная правительством концепция. "Мемориал" уже назвал это "бесспорно важным событием".

В самом деле, разве, например, обещанное открытие архивов – это не то, чего так долго добивались историки и дети незаконно репрессированных? Я спросил об этом Арсения Рогинского, кстати, бывшего политзаключенного, отсидевшего 4 года в советских лагерях за несанкционированную работу в государственных архивах.

​Арсений Рогинский: Никакого обещанного открытия архивов в программе нет. Там сказано, что надо обеспечить доступ в рамках действующего законодательства. Это, конечно, неплохая фраза, но она ничего не значит. Очень многое зависит от общества. Если оно будет активно (а я уверен, что в регионах его будут активно использовать именно в обращениях к разного рода мэрам и губернаторам по разного рода частным поводам), в архивы тоже будут приходить: смотрите, тут сказано, чтобы был доступ. Правда, в архивах тоже скажут: так это в рамках действующего законодательства, я же вас по закону не пускаю. Всегда найдется такой закон. Тем не менее, значение этого документа – в том, что это инструмент.

Александр Подрабинек: Хотя концепция носит всего лишь рекомендательный характер, историки и правозащитники воодушевлены. В рамках увековечения памяти жертв политических репрессий предполагается создать музейно-мемориальные комплексы и тематические экспозиции по истории политических репрессий, разработать учебные пособия и образовательные программы, создать базы данных, издавать книжно-журнальную и аудиовизуальную продукцию, осуществить ряд научно-исследовательских работ, провести конференции, семинары и т.д.

Однако все это пока на словах, в программах и концепциях. В реальной жизни все обстоит по-другому.

​Людмила Улицкая: Да, это замечательно, что принято постановление о том, чтобы поставить памятники жертвам политических репрессий. Но тогда зачем закрывают музей в Перми? Я там бывала, это был замечательный музей, лучше которого трудно что-то придумать, потому что это и подлинно, и художественно, и осмысленно. Закроем Пермь – что мы будем открывать? Поставим памятники, которые сделает Церетели или кто-то из такого же ряда выдающихся скульпторов рядом с памятником Дзержинскому, который завтра-послезавтра восстановят. Я не могу это оценивать никак иначе, кроме как некоторое умственное заболевание. В моей голове не совмещаются это постановление и реальная практика, которую я вижу.

Александр Подрабинек: Ах, если бы все объяснялось просто умственным заболеванием! Болезни лечатся. Здесь что-то другое. Безвинно пострадавшим поставят памятники. Оставшимся в живых, возможно, прибавят к пособию. Власть скажет правильные слова о жертвах репрессий. Уже говорит.

В Концепции записано: "Россия не может в полной мере стать правовым государством и занять ведущую роль в мировом сообществе, не увековечив память многих миллионов своих граждан, ставших жертвами политических репрессий". В сущности, правильно, если пренебречь навязчивым и малограмотно высказанным желанием "занять ведущую роль в мировом сообществе".

Среди ожидаемых результатов этой государственной программы – укрепление единства культурного пространства страны; создание благоприятных условий для социокультурной, научно-исследовательской и просветительской деятельности; увеличение доступности предлагаемых населению услуг по архивному и музейному направлениям и другие, менее интересные социальные и экономические результаты.

Какими видятся результаты этой программы тем, кто искренне заинтересован в том, чтобы политические репрессии остались только в прошлом?

​Арсений Рогинский: Надо помнить, что вся программа – это декларация, некое политическое заявление, а не документ прямого действия, который кто-то обязан исполнять. С одной стороны, замечательно, что эта программа появилась, потому что впервые за 25 лет после закона о реабилитации не в частном заявлении кого-то из правителей, а в официальном государственном документе правительством сказано, что террор – это плохо. Тут вспоминается медведевское "свобода лучше, чем несвобода". Так вот, здесь сказано, что террор – это плохо, без памяти о терроре не выстроишь правового государства и так далее. Это очень важно и очень хорошо, но это не тот документ, который кто-то обязан выполнять. Я не думаю, что с появлением этого документа непосредственно что-то изменится, скорее всего, чиновники его более или менее не заметят.

Смысл документа, мне кажется, не в этом. Если общество будет активным, он может стать некоторым инструментом в руках общества. Теперь можно приходить с этим документом и говорить: вот у нас есть место массовых расстрелов, место захоронений, дайте нам провести там раскопки, или проведите там раскопки, огородите, и давайте как-то мемориализуем это место, установим мемориальную доску или табличку в честь какой-то жертвы, давайте делать книгу памяти. Обычно губернаторы говорят: а чего это я обязан делать, где это сказано, что мы должны это делать? По совести, губернатор тоже, может быть, и не против, но нигде об этом не сказано. А здесь сказано, что государство хорошо относится к такого рода деятельности.

То есть у этого документа – два значения. Первое: государство сказало, что террор – это плохо. Спасибо государству. Ведь школьные учительницы уже думали, что у нас все пошло вспять, и мы вернулись в неизвестно какие годы, где то ли надо об этом молчать, то ли надо это приветствовать, всю эту прошлую дрянь. И вторая вещь: я надеюсь, этот документ будут использовать местные активные люди.

Александр Подрабинек: Насколько осмысленно действует правительство, предлагая увековечить память о репрессированных и одновременно расправляясь со скудными завоеваниями российской демократии? Может быть, оно действует необдуманно и рефлексивно?

​Людмила Улицкая: Оно действует абсолютно парадоксально, потому что одновременно совершает полностью взаимоисключающие движения. Либо мы ставим памятники жертвам сталинизма, либо мы ставим памятник Сталину и его железной гвардии убийц. Одновременно делать и то, и другое невозможно. Как они будут выходить из этой ситуации, я не знаю. Даже интересно.

Александр Подрабинек: Выходить из этой ситуации они уже начали, и весьма своеобразно. Например, решили поставить памятник жертвам политических репрессий.

Долго выбирали место и решили ставить на перекрестке проспекта Сахарова и Садового кольца, хотя ни к тому месту, где жил Андрей Сахаров (на Земляном валу), ни к тому месту, где он работал, этот закуток никакого отношения не имеет. Можно было бы подумать о центральных московских площадях, например, Лубянской площади или Боровицкой, но куда там… На этих площадях скорее разместят старых идолов новой России – Феликса Дзержинского с крестом и в рясе или князя Владимира в кожанке и с наганом.

В утвержденной правительством концепции не предусмотрено одного и самого главного: программа не предполагает создания препятствий для возрождения системы политических репрессий. Даже чисто умозрительных, в сфере культуры, образования, исторического просвещения.

Политические репрессии советского времени выглядят в правительственной программе, как стихийное бедствие, как эпидемия, как природная катастрофа, которую ни предсказать невозможно, ни тем более справиться с ней обществу не по силам.

И все, что остается, это поставить памятники и почтить погибших минутой молчания. Глобальную ложь, которая поддерживала государственное насилие при коммунистической диктатуре, правительство подкрепляет сегодня новой ложью – о безымянности палачей и необъяснимости преступлений. Между тем, у всех есть свои имена, и всё имеет свое объяснение.

Преступники, от Троцкого и Ленина до Андропова и Горбачева, все, на чьих руках – кровь невинных жертв советского режима, должны быть названы поименно. Идеологию коммунизма, которой они оправдывали казни и бессудные убийства, государство должно признать человеконенавистнической и неприемлемой. Практика тоталитаризма должна быть признана недопустимой. Преступления коммунизма должны быть приравнены к преступлениям нацизма.

Вот в чем должна была бы состоять концепция увековечения памяти жертв политических репрессий – в ясном и безоговорочном осуждении политического режима, практикующего эти репрессии, а не только в сожалениях о трагической участи репрессированных.

Сегодняшняя российская власть на это не пойдет. Не потому даже, что она высоко ценит советский опыт, а потому, что инструменты политических репрессий у нее снова в руках, и она их вовсю использует.

Счет политзаключенным идет уже на десятки. Пока на десятки. Говорит правозащитник Сергей Давидис.

​Сергей Давидис: На сегодняшний день 49 человек в списках правозащитного центра "Мемориал". Отвечая на этот вопрос, всегда надо понимать значимую долю условности при любых конкретных цифрах. Во-первых, наши сведения не точны, во-вторых, понятие "политзаключенный" не универсально.

​Александр Подрабинек: Осуждая на словах политические репрессии прошлого, российская власть для преследования несогласных широко использует те же обвинения, что выдвигались против "врагов народа" в сталинские времена или против инакомыслящих в послесталинские. Спектр обвинений тоже достаточно большой.

Сергей Давидис: Есть уже фактически ставшие классическими политические статьи: пресловутая 282, 280, появилась новая политическая статья, 212.1 – "Неоднократное нарушение порядка проведения политического мероприятия". Появилась новая политическая статья – "Призывы к нарушению территориальной целостности Российской Федерации". Это статьи, которые преследуют за некое высказывание или действия, имеющие явно политический характер, то есть фактически преследуют оппонентов режима за то, что они – оппоненты режима.

​Александр Подрабинек: Нынешние политические суды все больше и больше напоминают судебные преследования советских времен. Фальсифицированные обвинения, тенденциозное следствие, предвзятый суд, неравноправие сторон процесса и необоснованные приговоры – это стало обычной практикой в новых политических делах.

Как, например, в недавно прошедшем суде над Олегом Сенцовым и Александром Кольченко.

Видеосюжет агентства "Рейтер":

Прокуроры требовали 23 года, суд дал 20 лет строгого режима. Украинский режиссер Олег Сенцов был признан виновным в подготовке беспорядков в Крыму. Его обвиняли в организации террористической группировки, которая должна была взорвать памятник Ленину и мемориал Вечного огня в Симферополе, а также мосты и линии электропередач. Все это – в знак протеста против присоединения Крыма к России.

Второй фигурант этого дела, активист Александр Кольченко, признан сообщником Сенцова. Суд признал его виновным в поджоге офиса "Единой России" в Симферополе и в совершении ряда других терактов. Его приговорили к 10 годам колонии. После оглашения приговора оба хором исполнили гимн Украины.

Сенцов и Кольченко, оба активисты Майдана, свою вину не признали. Ранее осужденный по той же статье Геннадий Афанасьев, ключевой свидетель обвинения, во время слушаний отказался от своих показаний. Он заявил, что оговорил Сенцова под давлением. Выступая в суде с последним словом на прошлой неделе, Сенцов заявил, что "суд оккупантов не может быть справедливым".

Власти Украины и многие правозащитные организации считают Сенцова и Кольченко политическими заключенными и требуют их немедленного освобождения.

Александр Подрабинек: Драматическое сходство этого процесса, как и многих других, со сталинским, советским правосудием проявляется и в политической ангажированности суда, и в деталях судопроизводства, но более всего – в применении пыток на предварительном следствии.

Пытки еще не стали повсеместными во всех политических процессах, как это было в тридцатых годах прошлого века. Однако даже их выборочное применение говорит о том, что новые жертвы политических репрессий в скором времени могут оказаться в таком же трагическом положении, как и те, о ком сейчас так лицемерно скорбит российское правительство.

​Сергей Давидис: Мы видим сейчас из материалов следствия, из материалов суда, что по делу Сенцова, Кольченко, Афанасьева пытки практиковались. Они об этом публично заявили, Сенцов подавал заявление о возбуждении уголовного дела, которое не было рассмотрено. Односторонняя позиция следствия в этом отношении.

Видеофрагмент:

Олег Сенцов: Трудно сидеть на стуле, когда тебя бьют по голове дубинкой. Когда я отказывался, начинали применять удушение – душат пакетом до тех пор, пока не потеряешь сознание. Я это много раз видел в кино, Ваша честь, никогда не понимал, как люди на этом ломаются. Это очень страшная штука.

Сергей Давидис: Скорее всего, пытки были. Есть все основания доверять человеку, который на них жалуется. Классический случай – случай Леонида Развозжаева, который с момента физического задержания на Украине и похищения подвергался пыткам до момента, когда попал непосредственно в суд, который избрал мерой пресечения лишение свободы. Нельзя сказать, что это массовая практика по политическим делам. Такое имеет место там, где правоохранительные органы чувствуют безнаказанность в этом смысле, имеют возможность уклониться от ответственности за это, где на них не сконцентрировано внимание.

Александр Подрабинек: В сознании нормального здравомыслящего человека не укладываются одновременно и осуждение политических репрессий, и возрождение этой практики. Что-то одно надо исключить. В зависимости от политических взглядов и темперамента люди предпочитают считать враньем либо одно, либо другое.

Людмила Улицкая считает, что нынешняя ситуация будет представлять особый интерес для будущих историков.

​Людмила Улицкая: Это абсолютно шизофреническая ситуация, при которой одновременно делаются вещи сугубо противоположного смысла. Поставить памятник уже убитым – это можно, а создать новую… Воспроизвести эту систему, которая вышла нетронутой из наших исторических передряг: крестьянство уничтожили, рабочего класса сегодня, как такового, нет, с наукой разделались… Что у нас незыблемо, растет и процветает – это секретная полиция. Таково устройство нашего государства. Я даже не могу сказать, хорошо или плохо – это интересно. Историки с величайшим любопытством и большим кайфом будут исследовать процессы, которые сейчас идут в нашей стране. Они абсолютно противоположно направлены, они не поддаются какой-то единой формулировке, потому что идет одновременно десяток в разные стороны направленных движений. Это ровно та ситуация, при которой лебедь, рак и щука никуда не двинутся – полная гарантия.

Александр Подрабинек: Наверное, было бы неплохо, если бы Россия хотя бы замерла в неопределенности, выбирая себе путь в будущее. К сожалению, рост политических репрессий свидетельствует о том, что магистральный путь ею уже выбран. Количество судебных политических дел с каждым годом отнюдь не уменьшается.

Сергей Давидис: Есть тенденция нарастания количества политзаключенных. Осенью 2013 года их было под 80 человек. Это было связано с тем, что сразу 30 человек – это был экипаж лайнера Arctic Sunrise, которые очевидно являлись политзаключенными. Потом была амнистия, был ряд помилований, условно-досрочное освобождение – это коснулось и этого экипажа, и Pussy Riot, и Ходорковского с Лебедевым, и ряда других лиц. Количество их упало – меньше 40 человек. С тех пор оно постоянно растет, хотя происходит ротация.

По многим делам обвинения настолько абсурдны… Например, дело Константина Янкаускаса, дело об "электронных кошельках", калининградское дело о флаге, когда Фонарев, Фельдман и Савин просидели год с лишним в следственном изоляторе за вывешивание немецкого флага. Дать этим людям реальный срок затруднительно, в то же время и оправдать невозможно. Поэтому, когда истекает максимальный срок содержания под стражей, их отпускают из-под стражи или из-под ареста, как это было с Янкаускасом, или присуждают по итогам суда к уже отбытому, как это было в калининградском деле, и таких случаев тоже некоторое количество есть, эти люди выбывают из числа политзаключенных, но все время появляются новые. В общем, статистическая тенденция – все же к увеличению их числа.

​Александр Подрабинек: К чему правительству громогласно осуждать идеологию террора, если оно готово ею воспользоваться? Ну, пролить каплю фальшивых слез по давним жертвам красного террора оно еще может. Даже поставить памятники давно погибшим и подкинуть копейку выжившим. Почему нет? Пусть весь мир оценит гуманную сущность и величие демократических намерений российской власти.

Если история с увековечением памяти жертв политических репрессий не есть пропагандистская ширма для увековечения самих политических репрессий, то что же это тогда? Чем еще можно это объяснить? В чем подлинный смысл этой инициативы правительства?

Арсений Рогинский: Тут, несмотря на ее обедненность, вялость, пропуски, отсутствие того, того и того, все равно первый вопрос: как это вообще увязывается с тем, что происходит в стране? Можно сказать – никак не вяжется. А я хочу сказать, что вяжется. Прежде всего, нам не дано понять, что в головах у тех людей, которые нами правят. Нам кажется, что не вяжется, а у них это вполне может соединяться в одну единую, цельную картинку. Я думаю, что это скорее некоторый намек в сторону общественности: не такие уж мы злодеи. Замечательно, что в этой концепии нет слова "сталинские репрессии", она явно распространяется на весь период советской власти. Несмотря на все это, здесь какая-то точка соприкосновения: вроде как массовых репрессий, такого террора никто не хочет, а память жертв надо чтить. Они могут видеть за этим наше единение в том, что мы вместе ставим свечки, мы можем видеть в этом какую-то возможность активной работы в сфере памяти, без понимания которой, я совершенно уверен, никакого будущего, хотя бы средненького, у нас не получится.

​Людмила Улицкая: Должна быть какая-то логика, но я ее совершенно не ощущаю. Я ощущаю только одно: главная, несомненная задача сегодняшней власти – это быть властью, удержать себя. Поэтому она делает самые разнообразные движения, порой противоречивые, чтобы умиротворить и этих, и других, и пятых. Так что общей логики нет, а есть постоянная раздача подарков в разных направлениях, потому что нет другой задачи, кроме как сохраниться в этом составе еще на 5, 10, 125 лет, а вообще, желательно, навсегда.

Александр Подрабинек: "Цель власти – власть", – писал Джордж Оруэлл. Чтобы остаться у власти навсегда, годятся любые средства. Поэтому ровно в то же время, как произносятся красивые слова о правовом государстве и месте России в международном сообществе, власть готова судить поэта за пару стихотворений или приговорить кинорежиссера к двум десяткам лет лагерей за лживое обвинение в намерении взорвать памятник истукану прошлого.

Кстати, тому самому истукану, с которого начался красный террор и политические репрессии. Им бы самим памятник палачу снести, как знак позорного прошлого, а они судят человека, который, по их мнению, собирался это сделать.

Вот такая занятная диалектика у нынешнего российского правительства. В этом нет ничего удивительного. Обычное дело: громко говорить одно и тихо делать другое. Именно так цирковые фокусники намеренно отвлекают внимание зрителей, чтобы они не заметили главного и фокус удался.

Остается открытым только один вопрос: а должна ли почтенная публика этим фокусникам аплодировать?