В Петербурге представлена книга "Записки оставшейся в живых: блокадные дневники Татьяны Великотной, Веры Берхман, Ирины Зеленской". Мемуары вышли в издательстве "Лениздат".

Справка сообщает нам о том, что книга подготовлена к печати сотрудниками Петербургского института истории РАН Александром Чистиковым и Александром Рупасовым при участии Алексея Великотного, внука одного из авторов дневников. Дневник Веры Берхман публикуется впервые. Публикация подготовлена Наталией Соколовской.

Читать страшно. Страшны не только скрупулезно записанные подробности блокадного быта, весь этот холод, которого все равно нельзя представить, как ни старайся, и стадии умирания от голода, когда части тела перестают повиноваться, и последним отказывает сознание. Страшнее всего то, что авторы этих дневников смотрят не только на то, что происходит снаружи, фиксируя хлебные карточки, блокадный рацион, экспедиции за водой и поведение окружающих, а то, что они постоянно следят за тем, что происходит с их собственной душой.

Вера Берхман в одном месте ужасается тому, что она стала бесчувственной, что у нее кончились слезы, в другом – испытывает невыносимое чувство вины перед умершими за то, что она одна осталась жива. "…Почему сложилось так, а не иначе то, другое, третье? Почему я осталась живая в пустой квартире, разве я, скелет, меньше голодала, чем они? …Почему я стала деревяшка, чурбан, камень – и если б не лезвие точилки, что точит внутри мои глубокие камеры, – я бы подписалась: "мертвец".

Можно сказать, что это дневники "бывших людей", дворянок, пощаженных красным террором. Кажется, они не впитали в себя ничего советского. Окончили гимназию, курсы медсестер, участвовали в Первой мировой, Вера Берхман имеет несколько наград за храбрость. Ее сестра Татьяна Великотная адресует свой дневник сыну Саше, который далеко от нее, на фронте. Описывает свои последние предсмертные дни, сокрушается, что все мысли – о еде, но на самом деле, читая эти записи, не устаешь удивляться, как много она ухитряется читать, и какие это серьезные книги. Человеческое достоинство – это то, что больше всего заботит всех трех женщин, когда они думают о себе и о всех тех, кто умер в ту страшную блокадную зиму. "…Все эти люди, почти все, которые умерли, – пишет Вера Берхман, – они до самой смерти, до последнего вздоха своего поднимали и подняли знамя духа над плотью".

Писатель Наталия Соколовская, ведущий редактор проекта, готовившая к публикации эти дневники вместе с сотрудниками Института истории, сокрушается о том, что хорошие, глубокие книги о блокаде появляются, но их никто не видит:

– Благодаря сотруднице Музея обороны и блокады Ленинграда Ирине Муравьевой я узнала о том, что в фондах существует много неизданных дневников, которые можно расшифровать и издать. Так появилась книга "Ленинградцы" с потрясающими дневниками, в том числе дневником 16-летнего Бори Капранова, дневником врача, отвечавшего за здравоохранение целого района, дневником начальника электростанции. То есть там огромное количество блокадной информации, не говоря об эмоциональной составляющей. Доктор исторических наук Геннадий Соболев издал потрясающую книгу, первую часть – "Ленинград в борьбе за выживание в блокаде", которая должна быть в каждой школе, в каждой библиотеке, но ее тираж – 300 экземпляров. Дневники Ирины Зеленской и Татьяны Великотной раньше публиковались в сборниках института, но понятно, что они были доступны только для узкого круга специалистов. Дневники Веры Берхман не публиковались никогда. И мы с историками Александром Чистиковым и Александром Рупасовым решили собрать в одну книгу дневники трех женщин – сестер Татьяны Великотной и Веры Берхман и их подруги Ирины Зеленской. А вот эту книгу, "Записки оставшейся в живых", помог издать внук Великотной, Андрей, сын того самого Саши, к кому обращала свои дневники Татьяна Великотная. Собственно, ее сестра Вера Берхман решила вести свой дневник как продолжение дневника умершей сестры, Вера Берхман была верующая, и это был для нее род послушания. Эти дневники наполнены глубоким религиозным, духовным смыслом, который нам всем надо осознать: борьба человека против расчеловечивания, которое он в себе наблюдает.

Это не просто дневники, это подвиг написания жития, это тот опыт, который наше общество совершенно не учло, иначе не было бы этих ужасных ляпов с переименованием Дня снятия блокады Ленинграда или с "реконструкцией блокады", которые мы совсем недавно наблюдали. Такие дневники не стали общим знанием людей, не стали культурным достоянием страны, поэтому люди не понимают, как тонка грань между человеком обычным и расчеловеченным человеком, как быстро слетает с людей налет культуры, как это страшно, когда люди обнаруживают в себе это и пытаются сопротивляться, а некоторые еще и записывают весь этот процесс. Это и есть подвиг. Самый главный подвиг блокады – это борьба с расчеловечиванием. Дневники этих трех женщин – именно об этом: как остаться людьми, когда обстоятельства убивают в тебе все человеческое, – говорит Наталья Соколовская.

Историк Юлия Кантор отдает дань труду редактора Наталии Соколовской, который позволяет продолжать тему блокады даже тогда, закончился юбилейный год – год 70-летия полного снятия блокады Ленинграда:

– В то же время я не думаю, что эти дневники дают нам какое-то новое понимание блокады: ведь знания и память о ней складываются из сотен ощущений, и переживание читателя становится еще одним фрагментом переживания блокады. В одном из этих мемуаров сказано, что приходилось "приневоливать душу к добру". Хотя все три женщины, авторы дневников, воспринимали блокаду по-разному, они этой разностью умножали подвиг ленинградцев. У них разный опыт жизни, разный опыт предыдущих поколений, опыт обретения веры, опыт Первой мировой войны, всего того, что произошло со страной. И все это концентрируется в блокадных переживаниях, которые очень гуманистичны – вот это принципиальная вещь. Блокада – очень жестокое испытание, ожесточающее, и главная заслуга людей, которые его выдержали, – что они смогли не утратить сострадание. Даже когда надо было "приневоливать" душу к добру – это, пожалуй, лейтмотив этих воспоминаний. К сожалению, хорошая литература, историческая литература издается очень маленькими тиражами, но я бы не сказала, что знание о блокаде не стало всеобщим – все, что издается о блокаде, раскупается моментально, и не только в Петербурге, в других городах России тоже. К этой теме есть огромный общественный интерес, но все-таки, как всякая сложная тема, она нуждается – в хорошем смысле – в пропаганде.

Из дневника Татьяны Великотной:

​

"Саша, для тебя пишу я эти скорбные строки. Ты отделен от меня тысячами километров, и нет надежды на нашу скорую встречу. ...Многое может уже стереться из моей памяти всеразрушающим временем, а я хочу, чтобы ты знал, какие тяжелые минуты пережили мы в эту страшную зиму 1941–1942 годов.

...Когда нас посадили (служащего и иждивенца) на 125 г хлеба, то мы скоро осознали свое бессилие, пила падала из рук, папа с трудом колол дрова, а к середине декабря перестал носить воду из колодца. За период с 15 ноября по 15 декабря мы съели собаку и двух кошек...

...Мы спали для тепла полуодетыми в фуфайках, кальсонах, рейтузах, чулках, и я не имела случая видеть прогрессирующую худобу папиного тела. Я это увидела в январе...

...13­ января произошла катастрофа. Был сильный мороз – 27°. Папа должен был взять карточки и деньги и прийти в столовую... Однако время истекло ...а папы все нет. Я заняла очередь и вышла на улицу его встречать. Вижу — идет высокий старик, опираясь на палку. Воротник поднят, шея замотана шарфом (твоим красным, полосатым). Вокруг глаз – чернота, глаза смотрят безумные. Нос побелел – он не заметил этого. Я его подхватила под руку и привела в столовую.

...Это была его последняя прогулка. В своей комнате я папу раздела и уложила в постель. Он не терял сознания ни разу до смерти, голова была всегда ясная, чудно все помнил и обсуждал.

...Раз ночью папа услышал, как я шепчу молитву "Отче наш". "Прочти еще раз", – сказал он мне. Я прочла, а он повторял за мною.

...Все это я тебе пишу затем, чтоб показать тебе, как душа человека перед смертью ищет сближения с Богом, ищет идеала вечной правды и вечной жизни. Последние три ночи он все ощущал складки под собой...

8 февраля, воскресенье

Сегодня, в 9­ ч. утра я вышла из дому, превозмогая страшную боль в ногах (икры и колени особенно), и потихоньку дошла до Шуваловского кладбища. К моей большой радости, я увидела крестик дорогого Заи около тоненькой ограды и из­-за мягких снеговых сугробов не подошла вплотную к могилке. Оттуда – в церковь. Трудно себе представить, сколько в церкви покойников. С правой стороны я сосчитала 10, с левой около 8­, это открытые для отпевания. У входа, у дверей, на полу под ближайшими образами нераскрытые гроба, ожидающие очереди.

...Я еще разыскала 11 ...Я еще разыскала 1 1/2 стакана примерно овсяной пыли и хочу просить Катю изобразить "супчик" (или сама к ее приходу сделаю) из этой ужасной "снеди".

...Я чувствую, что сердце требует покоя при таком отсутствии питания. Ноги мои болят и мешают мне. Худоба их не поддается описанию. И я так сама страшна, что избегаю всякой возможности смотреться в зеркало. Щеки провалились совсем, цвет лица землистый, скулы и кости не прощупываются, а сразу определяются, и руке неприятно это прикосновение. При таком "питании" к весне вымрет 3/4 Ленинграда.

21 марта

Я взяла отпуск за свой счет с 21 марта по 5 апреля. Сил ходить на службу нет. По лестнице уже не могу ходить, да и не только по лестнице – в квартире качаюсь, делаю неверные шаги, падаю.

Самое трудное – это вставать ночью для освобождения от мочи. Стараюсь пить меньше, но не получается норма, оттого, что хлеб всухомятку все­-таки трудно усваивается, на ногах отеки, ноги гудят от тяжести, хочется их держать неподвижными и не чувствовать. Все симптомы, что были у папы, у меня налицо... Да я и пришла в этот отпуск умирать. Незачем обманывать себя в этом отношении. Меня уже ничто не интересует более. Устала, Саши не увижу, об этом мечтать не приходится. Счастлива, что не увижу больше совхоза – там ко мне со стороны директора самое безобразное отношение. Дошел до того, что написал на заявлении: "Пора прекратить писать заявления". Если бы меня направили в стационар сейчас, в марте, я, может быть, и дотянула бы до весны, но директор написал на заявлении: "Обратиться ко мне в мае".

...Сейчас 6 ч. вечера, светло, могу еще немного почитать. Утром, лежа, читала дипломатию, очень интересная книга о дипломатии Византии и княжеской Руси. Но книга по весу тяжела для моих исхудавших рук, и я не могла ее держать долго в лежачем положении. Для этого лучше Ключевский. Я сейчас почитаю "Изгнанника" Всев. Соловьева. Чувствую, что даже на пуховой подушке больно сидеть. Ноги стынут даже в ватиновых чулках.

26 марта (предпоследняя запись)

...Я нахожусь сейчас в самых противоречивых чувствах: и устала от жизни – сама хочу умереть, и в то же время хочу еще видеть Саню, людей; перед Катей неудобно: то умираю, то мне чуть лучше. В Колиных валенках я дохожу до стола и обедаю с Катей. 5 раз ели силос. ...Сегодня я насладилась Гоголем – читала "Портрет", "Коляску" и "Рим". Из шкафа достала Сане Блока, пусть возьмет себе. Саше останутся все его классики, что я любовно копила за последние годы.

...Хотелось бы также, чтоб Евд. Георг. пришла почитать мне Евангелие. Она хочет приготовить меня к переходу в лучший мир. Не дожидаясь ее, я и сама начну читать Святую книгу. В тишине это очень хорошо.

Из дневников Веры Берхман

11 часов вечера 9/VI

Еще совсем светло. …Привиделась, но не приснилась, но так ясно, под закрытыми глазами, – Таня. Стоит в ногах, у печки, голова вниз. Я снов теперь как следует не вижу. Говоришь с голодающими, все спят крепко. Мозг у всех работает как-то особо, вяло, нет прежней восприимчивости даже к обычному зрительному впечатлению.

…У меня есть 2 лепешки из лебеды с соей и 100 г хлеба. …Как тихо в квартире, все умерли…

10/VI, 8 часов утра

Иду на службу... Мне к 10 часам, время есть пописать немного.

И тетрадку эту беру с собой, ночь длинная… Я хочу все потихоньку записывать, вспоминать. Хочется отдать себе хоть сейчас правильный точный отчет в том, что случилось, как и почему. Надо пофилософствовать, а материальное мешает. Вот какие "прежние" слова написала.

10/VI, 4 часа дня, фабрика

Как кричала заведующая! Ужас как она кричала и кричит. Не на меня одну. Кто дал ей право так кричать? Она истеричка и невыдержанная. Зачем я не выстирала свой халат! Теперь каждый сам для себя. Слуг нет. Мало того, что я тут ничего не делаю, а "проживаюсь", а даже и выстирать не могу. Я ей сказала: "Простите, я сознаю, что как-то мало у меня чувства долга", а она еще пуще: "Что мне с ваших извинений!" И кричит, что я грязнее всех, что она нашла вошь на кровати после моего дежурства. Правду сказать, что вши еще водятся понемногу, хоть и моюсь, но еще все не горячей водой. Отстираться за зиму нет сил, многое со вшами и гнидами брошено в печку из-за невозможности откипятить. …Я заметила, что дистрофик на дистрофика хуже кричит, чем здоровый на здорового. Чем объяснить? Взаимное раздражение, что ли? Хоть и не отдает себе отчета в патологии другого, а раздражаются от своего на свое же и орут…

…Когда ем, вспоминаю покойников. У меня сухие глаза, не плачу. Мне как-то все равно, но в глубине-то своей я сознаю, я понимаю, что страшное, страшное и общее и, стало быть, и мое горе: надо мной немеркнущим видением повисло то, что я во всех смертях виновата. Оттого и осталась, а есть и жить все-таки надо.

12/VI. 2 часа ночи

Белая ночь. Я дома, и мне не спится. Привыкаю записывать не только что каждый день, а несколько раз в день. Записки небрежны, но кому их читать? Поистине пишу пред лицом жизни и смерти. Завтра, то есть сегодня, 12/VI, уже неделя, как я одна в пустой квартире. Все умерли, и если б не я живая, то уже здесь хозяйничал бы управхоз... Как-то стыдно остаться живой. Стыдно и совестно. Чего? И сама вполне не сознаю.

На днях иду – и меня спрашивает гражданка: "Не знаете ли вы о судьбе К. М.?" – "Она умерла в феврале", – говорю. – "А ее подруга В. К. тоже умерла?" – "Нет, – говорю, – я это сама..." – "Боже! – тут закричала эта гражданка. – Так это вы? Так изменились! Вас не узнать! Вы стали старуха! Вы меня простите, но я никогда бы вас не узнала..."

Вот эта встреча и объяснила мне, почему так сторонюсь тех людей, к которым раньше даже охотно подошла бы с разговором. Я не стесняюсь того, что я скелетная старушонка с несколькими зубами во рту (благодаря злой цинге их у меня за эту зиму-весну выпало 6), но я стесняюсь того, что – почему-то – осталась жива, когда те дорогие, хорошие умерли. Да. У меня сердце обливается слезами, внутри точащая тоска, но плакать я не плачу. У меня дрожащее сердце, кувыркающееся при ходьбе, и совершенно сухие глаза. Нет у меня прежней чувствительности, растроганности, мягкости, легкости прежних чувств, нет сил выявить то, что под спудом, я не плачу. Я – не я. Их вспоминаю, что ни шаг. Они во мне живут, как в пустой квартире. Я слышу их шаги. Так что же вы не входите, входите, появитесь, я не испугаюсь!.. Я слышу все время ваши голоса!..

Я слышу Танины песенки и прибаутки, я слышу низкий голос Ксении, побуждающий бодриться и встать из своего гроба – и вместе с тем я больше труп, нежели они... Я сплю, хочу проснуться, но пробуждение страшно, я его тихонечко обхожу, я его не тороплю, я закрываю глаза и говорю им: "Спите, спите, продолжайте спать, показались – и довольно, поговорили – и хватит, а я буду думать о каше, о мясе, так покойнее уму и сердцу!.." Но проходит минута-другая, и снова начинает терзать и точить внутренняя точилка: почему же это все так случилось, а не иначе?

Фрагмент итогового выпуска программы "Время Свободы"