Филипп Перро. Роскошь: Богатство между пышностью и комфортом в XVIII-XIX веках / Перевод с французского А. Н. Смирновой. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. – 288 с.
"На днях мне нужно будет купить раба в Константинополе, а еще одну грузинскую рабыню, потому что человек, не имеющий рабов, – глупец, ведь нет ничего глупее равенства, особенно для людей, которых оно стесняет, а меня оно стесняет чрезвычайно. Я ненавижу Европу, ненавижу мою родную Францию, мою щедрую родину, охотно послал бы ее ко всем чертям теперь, когда я приоткрыл дверь в иные края. Мне кажется, я был когда-то занесен ветром в эту грязную страну, но рожден где-то далеко, потому что во мне всегда жили неясные воспоминания или смутные образы благоуханных берегов, синих морей. Я был рожден стать императором Кохинхины, курить трубки длиной в 36 туазов, иметь шесть тысяч жен и тысячу четыреста юношей, кривые сабли, чтобы сшибать головы тем, чьи физиономии мне не нравятся, нумидийских кобылиц, мраморные бассейны…"
Так буйствовал в воображении своем Гюстав Флобер, пишучи письмо Эрнсту Шевалье в скучном буржуазном 1840 году, когда золотые времена европейского очарования роскошью, истинно животворящего ее воздействия на дух и кровь европейцев давно уже оставались далеко позади. Это уже, в сущности, ностальгический дискурс.
"…а у меня, – заканчивается это головокружительное рассуждение, – есть всего лишь неутолимые, жгучие желания, ужасная скука и непрекращающаяся зевота. А еще старая трубка и пересушенный табак".
Так вот, и в том разговоре, который теперь заводит о роскоши французский историк культуры Филипп Перро, тоже не о роскоши, в сущности, речь. Прошла, прошла пора очарований, настало время дистанцирований и анализа. (Жаль, кстати сказать, что в русском издании книги мы не обнаружим о ее авторе ни единого сведения; то, что он именно француз и, по всей вероятности, именно историк культуры, – исключительно наши дерзкие читательские предположения. На звание антрополога он тоже вполне напрашивается, высказывая немало дельных замечаний об устройстве человеческой природы.) Роскошь здесь – не более чем способ (хотя, о да, – роскошный – со своими незаменимыми возможностями) разглядеть некоторые вещи, выходящие далеко за ее пределы и, в сущности, – вы не поверите – имеющие к богатству, удобству и удовольствиям не такое уж большое отношение. Или даже – если совсем по большому счету – никакого отношения вообще.
Они всего лишь оказались связаны с ними исторически. Правда, зато довольно накрепко. Потому и приходится развязывать, распутывать.
(…уж к удобству-то точно никакого отношения. "Подавать гостям, как притворщик Эзоп, рагу из языков птиц, обученных разговаривать; кормить, как Гелиогабал, свою дворцовую стражу рыбьими потрохами, страусиными мозгами и головами попугаев; поливать платаны, как Гортензий, сладким вином; разводить баранов, откармливая их таким образом, чтобы шерсть приобрела пурпурный оттенок и радовала глаз…" – да это же тяжкий труд. Дисциплина. Аскеза. Бедности подобное и не снилось.)
В некотором смысле роскошь прозрачна – и когда соблазняет и притягивает, и когда пугает и отталкивает (а такие сюжеты в книге тоже рассматриваются: история борьбы с роскошью, ее осуждения, отторжения, преодоления, вообще всякого рода личной и социальной защиты от нее – это отдельная, параллельная история, полная своих захватывающих событий). Роскошь – стекло с диоптриями, фокусирующее взгляд исследователя.
Высматривает же этот взгляд – используя расточительное излишество, буйную пышность и дорогой комфорт в качестве оптического прибора – пластичность человеческой натуры и устройство ее мотивов. Природу человека как существа глубочайше и насквозь символического.
И понятно, что у исследуемого "сумасбродства" (именно таковым роскошь предстает сегодняшнему "разуму, рациональному и демократичному", который сам по себе – явление историческое, да и недавнее) есть своя, весьма жесткая, логика – и своя сила принуждения. Вот эту логику – и способы действия этой силы, а главное, их историческую изменчивость – и исследует автор.
Историю роскоши, социальную и антропологическую (взятую в основном на небольшом историческом промежутке – в XVIII и XIX столетиях, но с обширными экскурсами и за их пределы), Перро раскладывает на семь глав. В первой – в "Ориентирах и перспективах" – обозначены основные его исследовательские установки. В остальных главах роскошь представлена в своих метаморфозах и обликах: от архаичного расточительства, призванного обеспечить своему субъекту почитание (граничащее, пожалуй что, и с сакральным трепетом), – через разнообразные ее виды, степени, модусы и градусы (роскошь утилитарная, уравнительная, постыдная; роскошь фальшивая; роскошь, наконец, старинная), а также исторически изменчивые ее толкования – и до роскоши общественной, государственной "или огосударствленной". Противопоставление этой последней и роскоши личной "явственно проявилось именно в XIX веке", потому что лишь начиная с этого времени "демократические принципы делают из современного государства великого распределителя, раздающего "общественную" роскошь. Именно на него, наследника централизованных монархий, будет возложена обязанность расходовать огромные средства на роскошь, причем такие огромные, какие не могут себе представить даже самые богатые частные лица. "Именно оно, государство, – пишет Перро, – лишит пышность тщеславия и постыдного эгоизма – качеств, какими она, несомненно, обладала, особенно начиная с XVIII века".
Однако эта роскошь уже не чета прежней, сколь бы огромные средства на нее ни тратились. Нет в ней, утратившей личный характер, того, на что способны только частные, уязвимые в своей частности лица: исступления и надрыва. В осьмнадцатом столетии роскошь, хотя уже невнятно, еще чувствовала свои сакральные – темные и страшные – корни. К девятнадцатому уже перестала.
История роскоши, того, как она насыщалась значениями и освобождалась от них, как меняла знаки на противоположные, предстает под пером Перро, таким образом, как история человеческой природы, спроецированная на определенный аспект социума, как история общественных напряжений и ценностей, которые языком отношений с роскошью всего лишь выговариваются. И это красноречивый язык.
К великому читательскому счастью, книга битком набита обильным фактическим материалом, а также цитатами – голосами из разных времен, о которых ведет речь автор. Читатель-визуал очередной раз посокрушается об отсутствии иллюстраций (да и цветных бы!), которые, вне всякого сомнения, сильно обогатили бы повествование, ведь на роскошь, чтобы она была действительно воспринята и пережита в качестве самой себя, непременно надо смотреть! Она должна дразнить глаз и поражать воображение! Впрочем, воображение здесь и так найдет от чего оттолкнуться. Причем ему будет предложено отправиться, среди прочего, и по путям не вполне традиционным.
Мы узнаем не только о том, что почиталось роскошным в пору "многолюдных празднеств и изысканных приемов Короля-Солнца" (все, там происходившее, в конце концов, вписывается в привычные представления, связанные с идеей "роскоши"). Нам предстоит открыть, как роскошь завоевывала себе новые области (оставляя старые: ну кому бы пришло в голову уже в XIX веке "разводить баранов, откармливая их таким образом, чтобы шерсть приобрела пурпурный оттенок и радовала глаз"?) Как, например, оборачивались торжеством невиданной дотоле роскоши недорогие по существу и более того – "стандартные, унифицированные" предметы, появившиеся, однако, в обескураживающем изобилии с началом промышленной революции. И у посетителей Всемирных выставок и первых больших универсальных магазинов, у читателей и листателей их каталогов замирал дух: в чувственном и вроде бы даже доступном облике представала им сама Бесконечность.
"Начав (благодаря развитию текстильного производства) с готовой одежды и ее аксессуаров, копируя то, что шилось по мерке, а также (благодаря прогрессу в области электрохимии или технологии этампов) с безделушек, ваз и других декоративных предметов, имитирующих ручную работу, серийное, то есть промышленное производство, будет расширяться и становиться разнообразнее. Это прекрасно доказывают многочисленные перечни недорогих изделий, представленных после 1855 года на различных Всемирных выставках, а еще лучше это видно, если посмотреть год за годом каталоги универсальных магазинов: к тому, что предлагалось поначалу – белью, готовой одежде, модным новинкам, шалям, шелку, мехам, головным уборам, кружевам, – к 1870 году добавятся постельное белье, мебель, ковры машинной выработки, стеклянная и керамическая посуда, безделушки, детские игрушки, предметы домашнего обихода, садовый инвентарь, спортивные принадлежности".
О, этот список кораблей… И все это ведь новые воплощения роскоши, которые, впрочем, вскоре – уже в XX столетии – будут ею оставлены.
Узнаем мы заодно и о том, что, при всех переменах во внешних обликах роскоши, в самой интуиции ее оставались некоторые константы, незыблемые точки, опираясь на которые, могли – и по сию пору могут – возникать все новые и новые ее виды. Как видно на примере множества недорогих стандартных вещей, поражавшего европейцев эпохи первых Всемирных выставок, к существу роскоши всегда будет принадлежать так или иначе понятый избыток. А еще – глубоко родственный избытку – выход за пределы, прочерчиваемые актуальной культурой "среднему" человеку. Род исступления. Экстаза.
Роскошь всегда, чем бы ни была, имеет дело с невозможным. Или почти невозможным.
Причем на самом деле она хоть и экстаз, но всегда, так или иначе, экстаз практически значимый. Функциональный. Даже когда эта практичность и функциональность современниками не опознаются. Но на то и исследователи, чтобы их выявить.
Что до проповеди воздержания и самоограничения – ценностей, неотъемлемых от протестантской этики, а с нею – и от отношения к жизни, легшего в основу культуры современного Запада, – то она изначально была обречена на вторичность: само ее существование определялось роскошью, тягою к роскоши самой человеческой природы (не определяется ли и по сей день?).
И надо ли уточнять, что все это еще и о том, что роскошь – как культурная форма, как модус отношения к жизни – при всей своей, неоднократно и убедительно доказанной, пагубности – неуничтожима?
История роскоши – это (еще одна из множества) история способов человека быть и заявлять о себе.
В конечном счете, при разговоре о материях исторических и культурных речь ведь всегда – о чем бы ни шла – идет о самовыстраивании, самовылепливании человека. А роскошь не более чем средство.
Или, как выражается сам Перро, "в сущности, она лишь метафора".
