Александр Генис: Мы можем гордиться тем, что среди наших авторов есть Владимир Гандельсман, которого у нас считается “поэтом АЧ”. Стихи, впрочем, не исчерпывает его широких интересов, к которым относятся и ”физика”, и “лирика”. Но сегодня, радуюсь тому, что среди наших коллег - один из крупнейших современных поэтов, я хочу завершить эту юбилейную антологию на высокой ноте: стихами Владимира Гандельсмана в авторском, естественно, исполнении.




СУТЬ ДЕЛА

Точка засыпания прекрасна,

как ничто на свете, так легка.

Только что не спал — и вдруг погасла

вся эта латерна магика.


Ровное прервав повествованье

и перечисление вещей,

нам представить наше расставанье

следует исчерпывающе.


Чтобы его встретить не проклятьем,

даже и не сожаленьем, но

благодарностью, простым приятьем.

Остальное не существенно.



ЗАВТРАК


Бывает день, не день — свечение,

воспеть ли мне душой отрадною

яйца в кастрюльке кипячение

зимой январской аккуратною,


воспеть ли малость невзначайную:

треск наледи от шага пешего,

постукиванье ложкой чайною

по скорлупе яйца белейшего?


Стучи, стучи ему по темени,

ты вычтен из себя, и в разности

нет ни людей, ни даже времени...

Кого ты окликаешь в праздности?



CЕБЯ Б


Не видя ни смысла, ни прока,

я по теневой стороне

брёл в мыслях: зачем нас глубоко

зароют? Зачем это мне?


Никто ничего не ответил.

И если бы я не упал,

споткнувшись, себя б не заметил

и тут же себе б не сказал:


бесcмыслица — жизни прореха

и смерти тупое клеймо,

когда б не дрожало от смеха

«бессмыслица», слово само.



СЧАСТЬЕ


Я вынимаю монпансье.

Ты помнишь их на вкус: лимон,

малина, вишня, — эти все

гремушки? Да? Не удивлён!


А круглый домик жестяной?

Взял в руки, повернул, чуть сжав,

открыл... Ты всё ещё со мной?

О, россыпь с пряностью приправ!




Весна. Флажками шапито

трепещет в парусной красе.

Демисезонное пальто.

В кармане банка монпансье.



СТАРИК


Старик встаёт кряхтя.

Накинувши халат,

сластёна и дитя,

он ищет мармелад.


На ощупь, в темноте,

он ищет и дрожит,

но он не помнит, где

он, собственно, лежит.


И явь настолько сон

и чёрное трюмо,

что кто здесь этот «он»

ему неведомо.



ПРИЧАСТИЕ


Небеснейшее помню дуновенье

в трамвае на Литейном, ясным днём —

я совершенно умер в то мгновенье,

но вспыхнул свет — и я очнулся в нём.


С тех пор в тоске я замираю часто

и думаю, что этот чудный сбой —

есть первый миг продлённого причастья,

когда душа прощается с тобой.



ФОТОГРАФИЯ


Я вынул фотографию, портрет

того, которого на свете нет.

Потом убрал. Тень лампы колыхнулась,

и мне почудилось, что в ящике стола

отображенье задохнулось.

Как странно скорбь меня подстерегла!



БИНОКЛЬ


Меня бинокль привлёк,

и я купил бинокль.

Далёкий мотылёк,

ты так же одинок ль?


Ты так же близорук ль,

когда, надев очки

(твой взгляд — горящий угль!),

глядишь в мои зрачки?


Простая сила линз —

и мы с тобой уже

не плоть, и желчь, и слизь,

но тихий гимн душе.



УЧТИВОСТЬ


Такси с коврами, впихнутыми в пасть

багажника, — иранцы! — мчится мимо,

чтобы, вписавшись в поворот, пропасть.

Совсем пропасть? Совсем. Невозвратимо.


Японец на почтамт несёт письмо.

Над ним, в тяжёлой грации движений,

два облака, как два борца сумо,

плывут на юг, толстея от сравнений.


Щепотка мексиканских женщин ждёт

автобуса, который на подлёте

и скоро подчистую их склюёт.

Совсем склюёт? Совсем. Прощайте, тёти.


Прощайте, люди. Временная жизнь

почти прошла, — сужаясь, как воронка,

она меня сверлила: ужаснись!

Но я безмолвствовал и улыбался тонко.



ВИНА


Помню ещё иглы

проблеск и мать, она

шьёт, в закоулке мглы

лампой освещена.


А на исходе дня

зимнего, под окном,

держит она меня

за руку перед сном.


Лет через сорок пять,

в том же углу, она

всё, что могла, — лежать,

парализована.


Руку её держал

маленькую, когда

в путь её провожал

отсюда туда.


С нею был, но не весь,

тёплой была рука,

в том виноват, что здесь

оставался пока.


Жизни тонкая нить

вдета в иголку-смерть.

Чтобы вину избыть,

следует умереть.




СТИХИ


Я искал, где они ютятся.

В магазины ёлочной мишуры

заходил, засматривался на шары

(да святятся!),


в вечереющем ли предместье,

ноющем, как укол

под лопатку, в неоновых окнах школ

(много чести


месту пыток, где ходит завуч

с тощим на затылке узлом,

в костюме, стоящем колом),

в парке, за ночь


ставшим чистой душой без тела, –

точно зрение оступилось в даль

и наклонная птица диагональ

пролетела,


я искал их на Орлеанской

набережной шарлеанской и в том

великодушии (с поцелуем-сном,

его лаской), –


в том единственном, пожалуй,

за что можно ещё любить

(так чувствовал Сван, готовясь забыть

жизнь, усталый),


в море, щурашащем своим плащом, –

вдоль него вечно бы с тобой брести! –

я искал их, не видя смысла, прости,

больше ни в чём.


Ночью вздрагивал, шёл на шорох,

память перерыл, как рукопись, вспять,

и когда отчаялся их искать,

я нашёл их.