В исследовании "Университет в политике и политика в университете: социальная топология университетской среды" (Центр социологических исследований РАНХиГС, 2011-2013 гг.) ученые попытались ответить на несколько актуальных, но публично не обсуждаемых вопросов.

Как связаны между собой «внутренняя» и «внешняя» политическая активность университета? Что представляют собой университетские «политические режимы» и как они соотносятся с более широкими политическими контекстами? Что делает университет генератором спонтанной протестной мобилизации?

Некоторые выводы предаставили ведущий научный сотрудник Виктор Вахштайн и директор Центра социологических исследований Павел Степанцов.

Виктор Вахштайн,ведущий научный сотрудник РАНХиГС:

Условно говоря, есть две оси политизации. Первая – макрополитика, т.е. как вуз встроен в политику региона или страны. И мы можем посмотреть, что происходит внутри университета, если сам университет становится политическим игроком. Например, начинает активно влиять на принятие политических решений федерального или регионального уровня, готовить экспертные работы и так далее. Вторая ость – внутренняя политика университета. Классический сюжет: в университете Рома Тре в Риме на выборах в совет университета борются сразу несколько анархистских партий, поэтому выборы могут быть организованы по партийным спискам. Соответственно, внутренняя и внешняя политика – это то, что мы называем политической топологией университета. Иными словами, политический режим университета – это то, как организована расстановка сил внутри и снаружи.

Традиция такого изучения была положена еще Теодором Ньюкомбом в 30 годы прошлого века, когда он провел очень известное Бенингтонское исследование женского колледжа в США. Главный вопрос был следующим: каким образом Бенингтонский колледж, своего рода оплот американской правой консервативной, наследственной аристократии, влияет на девушек из хороших и богатых семей, которые спустя три-четыре года обучения выходят оттуда убежденными коммунистами и социалистами. И Ньюкомб показал, каким образом дух колледжа, организация его внутренней жизни, политические механизмы представительства на уровне студенческого самоуправления меняют политические установки выпускников. Кроме того, он сформулировал повестку дня, в которой мы отчасти работаем и сегодня, анализируя взаимосвязь внутренней и внешней политики учебного заведения. Собственно, про это и было наше исследование.

Мы проводили опросы, фокус-группы и интервью в двух пилотных регионах – это Иркутск и Самара. Кроме того, исследовали, конечно, федеральный уровень, но в гораздо меньшей степени, потому что здесь все более-менее понятно. А нас больше интересовало, действительно ли крупные региональные вузы включились в политическую игру и что с ними произходило за последние десять лет деполитизации и политизации.

Надо помнить, что российская модель высшего образования была списана с немецкой модели. С одним большим исключением. В Германии в 19-м столетии сложился пакт, который обеспечил некоторую автономию, независимость Гумбальтовского университета: профессора не лезут в политику, студентов удерживают от баррикад, а внутри своей университетской автономии они могут делать все что угодно. В России такого договора не было. Поэтому в вузах, которые включаются в политическую игру, федерального или регионального уровня, происходят разные интересные процессы и преобразования.

Так, существуют абсолютистские университеты, где студенты, преподаватели и администрация – части большого механизм, где квазисообщностный режим, студенты знают, что могут на что-то повлиять, к ним прислушиваются. В этой модели вуз работает на приращение своего символического капитала. В феодальных университетах, которые состоят из полуавтономных игроков, а те обладают собственными ресурсами, они договариваются, и это совсем другая модель внутренней организации.

Сейчас, когда произошло много слияний университетов, наблюдаются две стратегии. Первая – радикальное усиление имперскости и абсолютизма, потому что это несимметричное поглощение. Есть главный вуз, который получает политический кредит доверия от регионального или федерального министра, и дальше вопрос только в том, каким образом избавиться от того человеческого балласта, который достался вместе с захваченными ресурсами, зданиями и так далее. Второй сценарий – если поглощения в чистом виде не было, произошла более-менее симметричная стыковка вузов, это приводит к усложнению внутриполитических обстоятельств, и тогда происходит либо феодализация с сохранением относительной автономий частей, либо попытка формирования режима сообщества, где есть представительские механизмы, некое коллегиальное принятие решений. Это как раз путь к созданию коллежского университета.

Интересно, что происходит с качеством образования, когда оно становится ставкой в игре по получению политического капитала. Ведь вы не можете быть активным политическим игроком, влияющим на принятие политических решений, если у вас не преподают все крупнейшие эксперты. В этом смысле такая позиция университета может влиять на качество образования в лучшую сторону.

Качество преподавания – отдельная большая тема, и в системе государственного капитализма наивно думать, что повышение финансовой автономии приведет к повышению политической автономии. Они связаны прямо противоположным образом: вы отдаете свою политическую автономию за возможность распоряжаться большим количеством ресурсов. Стандартная модель, где деньги следуют за студентом, в случае больших игроков не является основным и главным источником доходов. В любом случае, о политической автономии государственных вузов речь уже не идет, потому что вуз с радостью от нее отказался, обменяв на политический вес, на возможность конвертировать это в какие-то дополнительные бонусы по ту сторону университетской системы.

Один из важных вопросов, на которые мы попытались ответить, это загадочный феномен, который мы назвали – университет замедленного действия. Когда крайне лояльный, деполитизированный университет, встроенный в федеральную игру, где все внутренние структуры работают на депроблематизацию процесса, где поддерживается жесткая рамка общей университетской солидарности, в какой-то момент – из-за того, что в обход устава назначили ректора, или пришли пожарные и отобрали здание, или еще по какой-то причине – выходят в массовом порядке на улицы, и студенты, и профессора, и администрация. И тогда возникает такой политический прецедент, из-за которого губернатор вынужден ездить извиняться, а оппозиционные деятели активно участвуют, и уже чуть ли не баррикады строят. Как так происходит, что предельно лояльный, встроенный в кооптированный процесс принятия решений университет оказывается мощным катализатором спонтанной протестной энергии?

Мы попробовали ответить на вопрос, при каком режиме это возможно. Например, квазисообщностный режим, о котором говорилось выше, предполагает университетскую солидарность, которая может в какой-то момент быть катализирована как протестная.

Есть неорганизационное микросопротивление, когда на разных уровнях университетской иерархии разные игроки действуют по принципу: исполняем правилам таким образом, чтобы их результат был прямо противоположен изначально заданному вектору. Такую позицию могут занимать также и студенты по отношению к руководству университета. Кстати, интересная проблема – коалиция между одной из групп преподавательского сообщества и студенческого сообщества. Когда формируется критически настроенная прослойка молодых преподавателей, которые гораздо ближе к студентам и которые гораздо ближе студентам. Такая система воспроизводства университета работает на его внутреннюю дезинтеграцию.

Есть еще режим спонтанной мобилизации, когда за счет того, что между студентами существуют тесные связи, происходит формирование социального капитала, и в какой-то момент случается мощный выброс – крайне эффективная самоорганизация. Загадка – понять, когда такой режим складывается, как долго и в какой перспективе он может к подобной мобилизации привести.


​ Павел Степанцов, директор Центра социологических исследований РАНХиГС:

Один из самых интересных результатов, которые мы обнаружили, состоит в том, что, чем лучше университет встроен во внешнеполитическую среду, тем менее политическим он является изнутри. И чем более неоднородным политически университет является изнутри, тем сложнее ему встраиваться в региональную политику. Наглядным примером того, как университет из удобного агента региональной политики становится неудобным объектом, который сопротивляется, стал случай Восточно-Сибирской государственной академии. Ее в рамках укрупнения и создания федеральных университетов пытались объединить с другим университетом, ректор был назначен извне, главой региона, в обход ученого совета. И буквально за одну-две недели университет превратился в крайне политизированную структуру. Студенты, преподаватели, администраторы, все вышли на площади Иркутска, стали привлекать внимание СМИ, устраивать демонстрации и так далее.

Понятно, что в режиме спонтанной мобилизации главная цель – противостоять внешнему врагу. Он может быть кем угодно – губернатором, Министерством образования и так далее. В других режимах таких целей нет, в частности в режиме микросопротивления каждый играет сам за себя. А в квазисообщностном режиме главное - это общность практики поддержания порядка, сохранение сложившейся системы отношений.

Для региональных университетов в России наиболее распространенной моделью как раз является имперская, квазисоообщностная модель, поскольку университеты не очень большие, и там не так много групп интересов. Когда же появляются внешние игроки, связанные, скажем, с бизнесом, тогда возникают разные группы интересов, которые могут изменить равновесие в сторону феодального устройства. То есть внешние интересанты влияют на внутреннюю политическую форму университета.

Основной мотив университетов для вступления в политические игры - получить исследовательские или какие-нибудь другие деньги. Когда вуз хорошо встроен во внешнеполитическую систему региона, он зарабатывает в основном за счет платников, за счет исследований, проведения экспертиз и так далее. И тогда происходит расслоение преподавателей: одни становятся преподавателями-исследователями, и это сказывается на их вовлеченности в учебный процесс, тогда как другие отрабатывают за всех. В какой-то момент большие исследовательские деньги могут плохо повлиять на качество образования. Это наша гипотеза.