Публика, собравшаяся на выступление британского журналиста Дэмиена Барра в Королевском обществе литературы, удивлялась: такой молодой, а уже опубликовал мемуары. Но когда автор заговорил, стало ясно: ему есть что вспомнить. Вот как начинается книга “Мэгги и я”:

12 октября 1984 года. Мне восемь лет. Мы с мамой не можем оторваться от телевизора в этой странной новой квартире. По Би-би-си показывают вечерние новости. Мы сидим, скрестив ноги, на голом полу, разложив вместо подушек пальто, и смотрим, как на черно-белом экране несутся машины скорой помощи, полицейские и пожарные. Завывают сирены. Переносной телевизор пристроен на сундуке из-под чая. Когда я помогал маме перевернуть его, оттуда облачком выпорхнула черная пыль. До сегодняшнего утра, когда за нами приехал грузовик, чтобы перевезти нас в квартиру номер один дома номер один по улице Магдален-драйв, я считал, что чай бывает только в пакетиках. Папа остался в доме 25 по Ардгур-плейс, с большим цветным телевизором. Моя младшая сестренка Тини, поплакав, уснула у мамы на коленях. Нашу прежнюю жизнь запихнули в картонные ящики, которые стоят повсюду вокруг, треща по швам. Мне давно пора спать, но правила уже и так нарушены.

Мама поднимает руку, чтобы я мог прижаться к ней. Закуривая сигарету, она качает головой, глядя в телевизор, неодобрительно прищелкивает языком, притягивает меня поближе. Я и сам рад прижаться к ней как можно ближе. Нас обволакивает синий дым.

“Везет же гадам”, – вздыхает она, пыхая сигаретой в сторону экрана, где эта блондинка снова и снова восстает из обломков, будто кибер-человек в “Докторе Кто”. Вокруг нее рушится гостиница, вытаскивают окровавленные тела, но она не теряет спокойствия. Она разговаривает с Би-би-си мужским голосом, и даже полицейские останавливаются послушать. “Жизнь должна идти дальше своим чередом”, – утверждает она, словно жизнь во всем слушается ее указаний.

“Дерьмо не тонет, и Мэгги тоже”, – говорит мама, выдувая дым в сторону телевизора, выдыхая часто-часто, глубоко-глубоко, словно соревнуясь с кем-то в скорости. Я вопросительно поднимаю на нее глаза. Что мы здесь делаем? “Он их не любит, сигареты эти – “раковые палочки”, так он их называет”, – сообщает она, приглаживая растрепавшиеся светлые волосы Тини свободной рукой с обкусанными до мяса ногтями.

“Он” – это Логан; если вспомнить все подслушанные мной скандалы, он – тот самый человек, ради которого мама уходит от папы.

Блондинкой, поразившей юного Дэмиена своим самообладанием, была Маргарет Тэтчер, в то время – премьер-министр Великобритании. Кадры, увиденные им по телевизору, были репортажами о теракте – покушении на Железную леди. Книга Барра вышла вскоре после смерти Тэтчер в апреле этого года. В те дни британские медиа непрестанно рассказывали то о величии бывшего лидера консерваторов, то о ее злодеяниях. Кое-где народ устраивал настоящие торжества по случаю смерти Тэтчер, обвиняя ее во всех постигших Британию бедах. Казалось бы, и Барру следовало возненавидеть этого человека, по вине которого нищета в его родной Шотландии стала еще более страшной. Однако все произошло иначе.

Ее присутствие в нашей жизни было постоянным. Я родился в 1976 году, рос в 80-е, и она была везде: в каждой газете, на каждом телеканале. Мои родители постоянно говорили о том, как они ненавидят все, что она делает. Учителя говорили, какая это ненавистная особа. Именно из-за нее нам приходилось пользоваться тетрадками по нескольку раз: писать карандашом, стирать написанное ластиком, сдувать крошки; ведь это Тэтчер лишила нас запасов чистых тетрадей, а вскоре и бесплатного школьного молока. Словом, она всегда присутствовала в жизни. Когда я решил рассказать свою собственную историю, то понял, что в ней есть одна постоянная величина – Тэтчер. Ведь мои родители разошлись, мы часто переезжали с места на место, в жизни царил хаос, происходило много неприятного. А эта блондинка все время была тут как тут. Ее невозможно было уничтожить. Она не пострадала во время того теракта. Родители, помню, говорили: “Господи, да что же это, неужели ее ничего не берет?” Казалось, будто она способна совершить все что угодно. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу ситуацию в другом свете, однако тогда, в детстве, эта женщина была для меня основным источником вдохновения. Она была единственной мировой константой.

Барр вырос в неблагополучной семье, где царила нищета. Призывы Тэтчер зарабатывать деньги и добиваться успехов не действовали. В день выдачи пособий родня, отстояв очередь, закупала на все деньги дешевый алкоголь, и начинался разгул. Кончался он обычно дракой и вызовом полиции; так повторялось неделю за неделей. Больше всего маленькому Дэмиену доставалось от отчима.

Он возненавидел меня с первой же секунды. Возможно, потому, что я – не его сын; не знаю. Как бы то ни было, я прекрасно понимал, что он меня ненавидит. Мама была серьезно больна, перенесла кровоизлияние в мозг, и пока она лежала в больнице, он всячески преследовал меня. Моя сестра тоже жила с нами, и я пытался встать между ними, защитить сестру. По сути, отчим впервые заставил меня осознать, что я – гей: он называл меня то “джесси”, то “пусси”, то “принцесса”. По тому, как он это произносил, ясно было, какую ненависть я в нем вызываю. Я тогда не знал значения этих слов, мне приходилось спрашивать у ребят в школе, что же они означают. Так до меня дошло, что я – гей. Еще у отчима было множество всяких правил: как мы должны себя вести, как есть, одеваться, раздеваться, входить в дом... Я толком не понимал, что же я делаю не так. Вроде бы хожу в школу, делаю уроки, читаю книжки, хорошо учусь. Я постоянно думал и не мог понять: так в чем же я виноват, за что меня наказывают? А наказания его становились все более и более изощренными, по-настоящему жестокими. Мне очень трудно было об этом писать, да и говорить тоже. Люди, которые плохо обращаются с детьми, обычно преуспевают в одном: они заставляют детей почувствовать вину. Ты постоянно задаешь себе вопросы: что же я не так сделал, в чем провинился? На самом деле, конечно, ни в чем, но понимаешь это лишь позже, когда повзрослеешь.

В конце концов, я не выдержал и решил позвонить по телефону доверия, в службу, куда могут обратиться дети, когда их обижают. Я звонил туда несколько раз, всегда не из дому, а из телефонной будки на углу; несмотря на малолетство, я понимал, что по домашнему телефону лучше не звонить. Получалось очень странно: люди, которые отвечали на звонки, были англичане, они не понимали моего шотландского акцента. Я обычно тараторил о своем, а они мне: подожди, давай-ка помедленнее. В шотландском диалекте вместо слова “ребенок” часто используется слово “уин”. Помню, меня спрашивали: “Погоди, а почему твоя мама называет тебя Уэйном, тебя же зовут Дэмиен?” Но все равно, это были хорошие люди, старавшиеся помочь. Я рад был, что они существуют. До практической помощи дело не дошло, но мне помогало уже то, что есть возможность с кем-то поговорить начистоту. Ведь я вынужден был всем врать: учителям, всем вокруг. С самого раннего возраста я вел себя так, чтобы легко было объяснить, откуда у меня синяки. Я притворялся неуклюжим, хотя на самом деле вовсе не был увальнем – я был довольно ловким, подвижным мальчиком. И все-таки я то и дело падал во время занятий по физкультуре – намеренно, чтобы все видели и потом не приставали с расспросами, почему я весь в синяках. Так было проще.

Кроме того, я научился разговаривать с рассерженными, агрессивными мужчинами так, чтобы они успокаивались. Ребенок ведь может сделаться совсем маленьким, прямо-таки невидимым. Научившись этому, я всегда пользовался подобной тактикой: подчинялся всем приказам, опускал глаза, клал руки на стол. Главное тут – никогда не спорить, потому что от этого будет только хуже. Если с тобой хотят сделать что-то плохое, оно так или иначе произойдет, и спорами тут не поможешь – лишь усугубишь положение. Вот я и не спорил.

В школе Барр был первым учеником. Но одноклассники дразнили его за другое – за то, что не любил играть в мальчишеские игры, дружил с девчонками и вообще был не таким, как все. В чем это выражалось, ясно из одного эпизода, описанного им в книге “Мэгги и я”.

Моя младшая сестра терпеть не могла Мэри, новую подругу отца – она была папина дочка и ревновала его к этой женщине. Как-то мы пришли к ним, и Мэри предложила моей сестре: давай я тебя причешу и накрашу, как взрослую. Сестра у меня была очень хорошенькая, сейчас она – настоящая красавица. В общем, сестра наотрез отказалась, и тогда я сказал: давайте вы причешете и накрасите меня. Тогда мне это казалось вполне естественной вещью. И Мэри действительно принялась накручивать мне волосы щипцами для завивки – я решил, что это такой маленький световой меч. Откуда мне было знать, что это такое; к тому же выяснилось, что эта штука страшно горячая. Словом, Мэри довела дело до конца и сфотографировала меня с прической и в макияже. Это фото играет важную роль в книге.

Повествование Барра – не только о детских играх, но и о том, как жил народ в Западной Шотландии тридцать лет назад.

Когда я был маленьким, важное место в жизни нашего городка играла сталелитейная промышленность – она пришла вслед за угольной. Горы шлака были обычным элементом пейзажа, мы играли среди них. Порой целое поле в окрестностях могло исчезнуть буквально за ночь под черными кучами шлака. Уголь и сталь – вот чем занимались наши родители. Мой отец работал на комбинате “Рэйвенскрэйг”, крупнейшем в Европе сталелитейном предприятии, площадь которого превышала площадь государства Монако. Оно занимало огромную территорию, поистине огромную; там еще стояли градирни; помню, отец говорил мне: “Вот здесь и делают облака”. Солнце в наших краях заходило дважды в сутки. Сперва был обычный закат, а потом наступал второй – когда из плавильных печей выливали их содержимое. Небо становилось огненным, оранжево-красно-белым. Весь городок видел этот закат, все знали, что мы живем в особом месте. Было ужасно красиво. Когда Маргарет Тэтчер распорядилась, чтобы комбинат закрыли, и все кончилось, это стало настоящей трагедией для всех нас.

Отец Барра остался без работы; мать ушла от отчима, но обстановка в доме не улучшилась. Ребята в школе переименовали Дэмиена в “Геймиена”, и он то отчаивался, то принимался бороться дальше. Лишь перед выпуском он решился признаться в своих гомосексуальных предпочтениях – лучшей подружке и двум любимым учителям. Когда он таким образом “вышел из шкафа”, ничего страшного не произошло. Другой шкаф – платяной – фигурирует в его ранних воспоминаниях.

Со шкафом была связана вот какая история. Брак моих родителей был смешанным: отец – протестант, мать – католичка. В Западной Шотландии такие вещи важны; там дело обстоит, как в Северной Ирландии, только без бомб. Большинство моих друзей были из католических семей, а меня считали вроде как протестантом. Как-то раз мы играли на этой пустоши, засыпанной шлаком – повсюду высились эти черные кучи. Мы вообще постоянно бегали по окрестным промзонам, где порой бывало опасно играть. Вот в таком месте мы тогда и собрались, среди черных гор – шлак походил на черные бриллианты, – а посередине там был пруд с лягушками. Мои друзья все болели за местную “католическую” футбольную команду и распевали речевку, где были слова “К черту королеву!” (на самом деле, кричали они не так, а совсем неприлично). А я, не зная, что бы мне такое крикнуть, взял и выкрикнул: “К черту папу римского!”

У нас в компании были свои правила: скажем, за такие-то слова тебя полагается побить, ну и так далее. В общем, после моего выступления ребята, возглавляемые мальчиком, которого я считал своим другом, куда-то ушли и скоро вернулись, неся предмет, который мне показался похожим на гроб. Когда они подошли поближе, стало ясно, что это – платяной шкаф. Они подтащили его к краю обрыва, запихнули меня туда и столкнули вниз. По сути, шкаф меня и спас. Столкнуть меня в любом случае столкнули бы, а мой друг предложил использовать для этого шкаф. Вообще смотреть, как шкаф летит с обрыва, интересно, а если знать, что внутри кто-то есть, то становится еще интереснее. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это была опасная затея. Но тогда ничего страшного не произошло: я остался жив, не пострадал. Когда я вылез, все они страшно завелись и начали скандировать мою фамилию: “Барр! Барр! Барр!” Так и кричали – все, кроме одного мальчишки, который меня не на шутку невзлюбил. Он один стоял, стараясь не встречаться со мной глазами, и досадовал, что со мной ничего не произошло. А я, наоборот, радовался – как ни странно, я почувствовал, что ко мне пришла популярность.

В книге Барра, посвященной его школьным годам, тяжелых воспоминаний с лихвой хватит на мемуары пожилого человека. Один из самых драматических случаев он вспомнил на встрече с читателями.

– Подростком я часто терял хладнокровие. Как-то раз мне пришло в голову: я хороший, веду себя хорошо, учусь на отлично, все, что мне надо сделать – избавиться от этого человека, мужчины, который появился у матери, поскольку все проблемы у нас в жизни только от него. Итак, я решил, что должен с ним покончить, а для этого мне придется его задушить. Я попытался сделать это, когда он лежал пьяный. В школе мне не давался один предмет – физика. Я не понимал сил натяжения, не знал, что, если пластмассу растягивать, она нагревается и теряет упругость. Иначе я не стал бы использовать для своих целей пластмассовый шнур. А вообще мне казалось, что я как примерный ученик смогу как-то отвертеться, даже если совершу убийство. Я рад, что до этого дело не дошло. Как потом выяснилось, тот мужчина во время моего нападения не спал – просто лежал себе и посмеивался над моими усилиями. Он же понимал, что он старше, сильнее меня и мне с ним не справиться. Ему, по-моему, было приятно, что он сумел довести меня до такого состояния, до попытки его убить.

История Барра – из тех, что принято называть историями успеха. Он уехал из постылой Шотландии, поступил в университет, стал известным журналистом, основал в Лондоне литературный салон, где собирается пишущая элита. Выходит, трудное детство, породившее эти мрачные мемуары, обернулось не так уж плохо?

– Да-да, конечно – книга ведь заканчивается на победной ноте. Я сижу тут, среди вас, и очень рад этому обстоятельству. Живу я теперь в Брайтоне. В этот город мы ездили школьниками на соревнования – финал так называемой викторины “Юный потребитель года”. Такое мероприятие могли устроить только в 80-е. Так вот, наша команда вышла в национальный финал, и нас послали в Брайтон. Радости моей не было предела. Брайтон! Вот куда я хочу попасть! Впрочем, мысли мои тогда были в целом весьма тревожными. В тот год объявили о том, что в мире свирепствует СПИД. Понимая, что я – гей, я был совершенно уверен в том, что не доживу до двадцати одного года – эта штука, СПИД, чем бы она там ни оказалась, сведет меня в могилу. В газетах были сплошные репортажи о СПИДе и о связанных с ним вещах: если им верить, все самое интересное происходило в Брайтоне, куда съезжались гомосексуалисты. Я думал: если мне удастся хотя бы доехать до Брайтона, посмотреть на него и остаться в живых – это будет настоящая победа. Так оно и вышло. Я действительно победил.

Брайтон – тот самый город на южном побережье Англии, где в 1984 году террористы попытались убить Маргарет Тэтчер. “Да, Мэгги, ты отобрала у нас молоко и заставила наших учителей бастовать, – говорит Барр в своей книге воспоминаний. – Да, ты сокрушила шахтеров, закрыла “Крэйг” и отняла у нас второй закат. Да, ты лишила работы миллионы и урезала им пособия. Да, ты приняла 28-й пункт, по которому запрещалось “распространять знания о гомосексуализме”, – правда, в моем случае это не особенно помогло. Ты совершила все это. А еще ты спасла мне жизнь. Ты, подобно мне, была не такой, как все, и тебе приходилось бороться за право оставаться собой”.

В конце книги Барр дает примечание о пресловутом молоке, похищенном у младенцев. Железная леди приняла такой закон еще до прихода к власти, в бытность свою министром образования Британии. В ряде районов местная администрация все-таки продолжала поставлять молоко в школы. Детям из неимущих семей, которые, подобно Дэмиену Барру, получали бесплатные обеды, всегда полагалось и бесплатное молоко. Эта система существует в Британии по сей день.