Бывший директор Европейского банка реконструкции и развития (ЕБРР) от России Елена Котова два года находится под следствием британской и российской полиции. Ее обвиняют в участии в коррупционном скандале, свою вину она оспаривает. Год назад казалось, что следствие затихает, в августе ей разморозили счета. Но спустя полгода начался новый виток расследования – при отсутствии каких-либо новых вводных. Суд, о котором она узнала за час до его начала, отправил ее на принудительную судебно-психиатрическую экспертизу в больницу им. Алексеева на 28 дней. Сейчас Котова находится там, ведет по нашей просьбе дневник.
Начинается он здесь и здесь. Сегодня – продолжение.
1 апреля
Время посещений. Моих визитеров шмонают с повышенным пристрастием, поэтому просачивается ко мне подруга где-то через полчаса. Визит по-деловому краток: "…Вот каша, вот вода, дай посмотрю на тебя… Нет, нормально, я боялась хуже. Не жестикулируй, когда говоришь, – кругом глаза и уши. Лен, пойми, все читается, слушается, каждый твой жест и слово берутся на карандаш". Подруга – психолог, отработала двенадцать лет в Сербского. Она уходит, а я жду свою Лену Пахомову, дорогого литагента, редактора и подругу. Ее нет и нет. Проходит час. Приходит текст: "Пахомову не пропускают". Представляю себе бедную Ленку: интеллигентное, апеллирующее к логике и здравому смыслу создание, издателя стихов, организатора литературных вечеров. Представляю, что она чувствует: " Владимирский централ", "Матросская тишина". Набираю. Так и думала: возбужденный голос: "Лена, нас к вам не пускают". Отвечаю спокойно и жестко:
– Леночка, прошу вас, не пререкайтесь, не тратьте нервы и время. Передайте мне, что примут из принесенного, и спокойно идите домой.
– Лена, тут такой шмон…
– Лена, прошу, не берите в голову и идите домой.
– Но тут адвокат, его тоже не….
Я вешаю трубку. Подхожу к старшей медсестре. "Там пришел адвокат, а его не пропускают".
– Он как раз на эту тему беседует с завотделения.
Проходит еще полчаса, приносят передачу.
– Зачем вам столько воды? Вы всю комнату заполоните!
– Не волнуйтесь, все поместится.
Удивительно, но на единственную полку, выделенную мне в шкафу, я уже научилась упихивать практически неограниченное количество добра. Звоню адвокату. Тот возбужден так, что я не могу удержаться:
– Вы за территорию-то вышли? А то и вас… как психа… заметут.
– Я сейчас еду в офис. Завтра уйдет жалоба… – Дальше следует перечисление адресатов. (…censored…).
Успокоиться, конечно, трудно (…censored…). Хотя, не было бы этого, было бы что-то другое… Иду в курилку. Там деваха, рассказывавшая давеча про "падающих старух", не подозревая, что это современный Хармс. Мы уже успели подружиться. Она тоже на экспертизе, не знаю за что, знаю только, что тоже уголовка. Мать троих детей: четырех лет, двух с половиной и пятимесячного.
Курим, травим анекдоты. Кто-то перемывает кости одной больной, скажем, ВП. ВП – бывшая гаишница, медсестрам отдает честь, рассказывает, что к ней приходила свекровь с бородой, и ей стало так стыдно, что она отказалась со свекровью в ресторан идти. Куда ж, в ресторан, если свекровь с бородой, как мужик, заявилась? Все катаются со смеху… Грех, конечно, но ведь смешно, не удержаться. И вдруг я вспоминаю свой первый день:
– Девки, я только сюда поступила, хожу еще как чумная, ничего не соображаю. ВП ко мне подходит и говорит: "Вылитый отец, не в мать пошла, а в отца". А я действительно на отца похожа, не на маму. Я ей обрадованно, на полном серьезе: "Вы моего папу знали?" А она: "А то. На прошлой неделе вместе на кухне у вас пили. В двадцать втором доме". – "Мой папа умер двадцать лет назад", – говорю ей. "Да, ладно, не п...зди, умер". А потом ущипнула меня за задницу со словами: "Маленькие женщины все такие сексуальные", – заканчиваю я рассказ под общий хохот.
Вечер, новенькая К. в палате разговаривает по телефону. Не замолкает уже с обеда. Обсуждает, когда и какую квашеную капустку ей должны привезти. По комнате разбросаны ее вещи: пальто, зимние сапоги, свитера. В шкафу стоит чемодан, не шучу… Выговорилась, дважды сходила со мной и "местным Хармсом" в туалет покурить и отошла ко сну. Через полчаса в палате храп. Как будто работает отбойный молоток. Духота. Лежу с закрытыми глазами, не выдерживаю, иду снова покурить. Не представляю, как засну. Сестра видит, что я шастаю по коридору. Я знаю, что это мне "в минус". Возвращаюсь. Лежу, думая, что за менее угрожающий храп я двадцать пять лет тыкала родного мужа под ребра пальцем. Терплю… засыпаю.
2 апреля
Палата встала с трудом после ночной работы отбойного молотка, все никакие. Влетает дежурная сестра:
– Почему в палате пахнет касторкой?
Тут же шмон по тумбочкам. Я знаю, что они ищут. С утра, наконец, решилась устроить себе банный день. Сжав зубы, залезла под душ на глазах у публики. Вымыла голову, втерла бальзам. Постирала бельишко. Намазалась кремами. Это он… это мой запах касторки. Это крем для тела Jo Malone. Находят. Крем переложен в пластиковую баночку, на нем подпись "крем д/тела". Не отобрали, ограничились строгим выговором, что если еще раз… Если в палате… У всего отделения болит голова. Я винюсь: "Был не прав, погорячился. Впредь буду мазаться в ванной и поменьше".
К нам переводят Лару из коридора. У нее короткая, прелестная стрижка, пухлые губы и огромные глаза газели. У Лары трое детей, она домохозяйка. Рассказывает, что вся жизнь проходит между кухонной утварью и пылесосом. В воскресенье упало давление до восьмидесяти, вызвали скорую. Сделали укол, грубо, болезненно, врач скорой хамила. "Уйди, дура крашеная", – сказала кроткая Лара, когда, по ее словам, докторица второй раз мазнула ее распущенными волосами по лицу.
– Вашу жену надо в больницу, – заявила докторица, звоня куда-то.
– Наверное, – растерянно сказал Ларин муж.
– Я не могу в больницу, трое детей, оставить не на кого, – закричала Лара, но в квартиру уже входили два санитара. Связали, привезли в "Алексеевскую". Они с мужем еще по дороге не понимали, что везут в психушку. В приемной состригли ногти, надели куртку и боты, доставили в наше, девятое отделение острых заболеваний.
Вечером шмон.
– Если у кого в тумбочке найду еду, заставлю съесть у меня на глазах в течение получаса, – от дежурной медсестры исходит выразительный запах. В сестринской уже приняли, пока у больных было телефонное время, а сейчас, в полдесятого, возник кураж нас погонять.
– Вообще-то нам с вами поговорить надо, – кроткая Лара и "местный Хармс" обращаются к медсестре.
Дело в том, что полчаса назад мои соседки обнаружили наркоманку (прозвище Оля Рваное Ухо, потому что ухо действительно сознательно изорвано пирсингами и его края висят практически бахромой), ширяющуюся на полу в сортире. В курительно-ванно-туалетной комнате – густой запах травки. У второй больной – в костюме от "Шанель" – выпученные глаза и дико блестящие расширенные зрачки. Оле Рваное Ухо в пятницу выписываться.
Шмон у нас в палате проводится на скорую руку, и уже через пятнадцать минут в четвертой палате крики, там переворачивают матрацы, поднимают больных. У Оли Рваное Ухо находят булку с маком, с полой серединой. После четвертой переходят в третью и пятую одновременно.
– Лен, вы пока яблоки спрячьте, – говорит мне кроткая Лара. – В пакет сложите и в шкаф на плечики, а сверху свою кофту повесьте. Никогда не догадаются посмотреть... Я от детей всегда так прячу.
– Ну, – уперев руки в боки, по второму разу приходит медсестра с помощницей. – У вас под матрацами ничего не спрятано?
– Ну что вы, – развожу я руками, – мы же интеллигентные люди.
– Надеюсь, – добродушно, скорее для развлечения прошмонав только два шкафа и действительно не заметив пластиковый пакет с тремя яблоками, медсестра – в этот момент она кажется мне почти славной – уже с улыбкой произносит: – Так, а эт-та что?
Из зимнего сапога ангела Али – Але разрешают в приемные часы выходить на улицу с родителями – она вытаскивает пачку галет. Смотрит на меня. Я ржу.
– Клянусь мамой, не мое. Наверное, кто-то из выписавшихся забыл, – с ходу придумываю я.
– Так сдайте в столовой в шкаф, потом чаю попьете, – тоже сдерживая смех, отвечает медсестра.
Через час воцаряется идиллия. В сестринской едят торты размякшие от славно проведенного вечера и измотанные адовым днем медсестры, дают девахе-Хармсу и мне кипяточку. Мы завариваем кофе: просто сыпем в кружки мелко смолотый эспрессо. Идем в ванно-туалетную курилку. "Ну, как вы тут устроились… Кофе, сигареты. Прям курорт", – заглядывает к нам минут через пятнадцать медсестра, а в курилку на наш гогот постепенно подтягиваются больные из других палат и, конечно, попрошайки. Я хохочу…
– Вы чё, Лен, – спрашивает "Хармс". Она отвергла предложение перейти на "ты", сказав: "Нет, с такими людьми я на ты не могу, я свое место знаю".
– Да так, – отвечаю. В голову пришла фраза из собственного романа "Акционерное общество женщин": "…В Мерано, как обычно в начале сентября, был полный сходняк. Подкатили две женщины-министра, приехал президент одной маленькой страны…." Курорт, одним словом.
Не свободный, впрочем, от социальной неприязни и даже классовой ненависти. Одной "переклиненной" не дает покоя, что по телефону я нередко говорю по-немецки, а главное, что по утрам делаю йогу. При встречах в коридоре на проходе она норовит меня "боднуть" бедром, произнося загадочное слово "шитцен", а в туалетно-ванную курилку она входит, злобно глядя мне в глаза, я при этом не отвожу глаз, но смотрю сквозь нее. Подходит к окну, снова толкает меня бедром, усаживается по-тюремному на корточки спиной к батарее и начинает задираться.
– Ты унитазы в общественных сортирах мыла когда-нибудь?
– Мыла, представь себе, – отвечаю, вспоминая нашу студенческую "картошку".
– Давно небось?
– Ох, давно.
– Вот то-то. Это тебе не на коврике кувыркаться. Ты чё выделываешься? Может, тебе опять сортиры помыть надо?
Сейчас, после отбоя, ей совсем неймется. Маршевым шагом, глядя на меня в упор, подходит ко мне вплотную, задирает халат и стягивает черные длинные трусы, выставив мне под нос свое хозяйство. Я затягиваюсь, отхлебываю кофе. "Переклиненная" бросает трусы в раковину, с минуту мочит их в воде, потом поворачивается ко мне спиной, снова задирает халат, отклячив попу и натягивает мокрые трусы. "Поняла?" – бросает мне.
– Сигаретку дать? – спрашиваю я.
– Пошла ты нах…
Возвращаюсь в палату. Сегодня у нас не отбойный молоток-компрессор, сегодня в репертуаре храп а-ля клизма. "Пс-с-сы-ыыы – пр-прл-прл-кюсс-ссь".
– Это невыносимо, – шепчет кроткая Лара. Это последние слова, которые я слышу перед погружением в сон. "Пс-с-сы-ыыы – пр-прл-прл-кюсс-ссь".
3 апреля
Утром до завтрака ведут на энцефалограмму мозга. Выхожу на улицу, поражаюсь, что, оказывается, пришла-таки весна. Мокрая, теплая милая весенняя хмарь, влажный и кажущийся таким чистым, не московским воздух. Снег, от осевшего мазута сморщившийся в маленькие угольки, пробивающийся из-под него еще еле слышный запах земли… Иду медленно, несмотря на окрики, стараюсь продлить удовольствие. Курорт так курорт. Почему мне нельзя гулять, как другим, – этим вопросом не задаюсь, но, только выйдя на улицу, понимаю, как скукожились за неделю легкие, как пересохла кожа лица. В отделении духота, пыль, к которым привыкаешь.
Ведет нас, как обычно, та медсестра, которая настучала, что я якобы фотографирую на блекберри. Снова поучает группу бредущих рядом с нею:
– Нельзя говорить, что они психи, это большой грех. Это больные люди, и кто заболеет, знать никому не дано. Это и с вами может произойти, и со мной… С любым может произойти, ох… С любым, девочки… Их жалеть надо…
"Это ж натуральный Иудушка Головлев, как я сразу не догадалась", – жаль, что адекватные оценки обстоятельств и людей восстанавливаются только к концу первой недели. Было бы по-иному, может, и моя блекберри была бы при мне. Хотя вряд ли: меню провокаций здесь толще, чем в новиковских ресторанах. Это, повторяю, часть методики обследования.
Смотрю на эту бабу и приходит в голову, что она вся наполнена ханжеским прахом, который засыпал, год за годом, слой за слоем, покрывая органы чувств, разум, мораль. Наверняка отравил печень, почки… (…censored…).
Идем назад, в наш пятый корпус. Замечаю, какой он приземистый – четыре этажа и жутко длинный. Замечаю одно огромное зарешеченное окно – это, стало быть, наша курительно-туалетная ванная. В нашей шестой палате – визг. Соседка приподняла матрац, а там – гнездо тараканов: отложенные яички, копошащиеся насекомые, десятка два, не меньше.
Я занята розыском пропавшего полотенца. Убеждена, что с…здили, хотя барышни в палате говорят, чтобы лучше искала. Что искать полотенце, это же не сим-карта? Оказывается, и правда с…здили, оказывается, вчера под подушкой у "переклиненной" нашли неопознанное полотенце и уже собрались выбросить. "А вы куда смотрели?" – рявкают на меня.
Вечером узнаю, что "переклиненную" отправили с концами в интернат, в Белые Столбы. Это практически навечно. Муж отказался забирать ее домой… Что тут скажешь…
4-5 апреля
С утра – снова прогулка, на осмотр гинекологом. Накануне была совсем весна, влажная и полная запахов, а сегодня подморозило, ветер, зима не сдается. Бредущая в голове группы "зеленая Шанель" тут же закуривает, и, хотя я иду метров на десять позади ее, запах сигареты впервые в жизни раздражает, портит удовольствие от свежего воздуха.
В обед (…censored…) не удалось достать из холодильника законную капустку, огурцы и помидоры. Не удалось, что поделаешь. После обеда продолжаются дебаты, морить ли в палате тараканов и если да, то как именно. Поговорив и сказав "морить обязательно", медсестра исчезает.
Начинается обход – с "удвоенной силой", с предварительным шмоном и призывом всем стоять и заправить постели. В отделение пришел то ли главврач, то ли зам. (…censored…) .
После обеда иду по коридору, вдруг подходит "гаишница", ну та, у которой свекровь с бородой.
– Разреши, я тебя угощу… – протягивает мне мандарин.
– Ой, спасибо, у меня есть!
– Нет, возьми. Спасибо тебе за поддержку, – я не понимаю, за какую. – Возьми, возьми, не отказывай мне. Какие у тебя зубки красивые… А глаза! Такие большие, и в них печали много. Ты держись.
"Гаишница" говорит уже совсем внятно, и даже забыла, что еще неделю назад пила с моим покойным папой водку у нас на кухне.
– Да я что, я выдержу, я сильная. Вы держитесь, – отвечаю я "гаишнице", а та обнимает меня и целует в обе щеки. Трогательно. В "мирной жизни" показалось бы сопливым, а тут трогательно. Неужели институционализируюсь?
Вечером еще пара подобных эпизодов. Беззубую восемнадцатилетнюю девчонку пришла навестить ее бабушка. Обе приземистые, тучные, страшно похожие друг на друга. Еле поместились в кресла и тут же – обе – начали есть принесенную бабушкой еду. "Бабушка, а Леночке? Дай Леночке пончик", – полувнятно произносит девушка, кивая на меня.
– Леночка, возьми пончик, – просит бабушка, я отказываюсь, она настаивает, "не стесняйся", мол, а у меня язык не поворачивается сказать, что не ем я пончики. Смотрю на бабушку с внучкой. Одно лицо, одинаковые животы, ноги. Сидят одинаково. Бабушка бубнит что-то о вреде курения, внучка кивает, соглашается, "да, бабушка, куренье – это вред". Девушка курит в курительно-туалетной ванной постоянно, докуривает чинарики, даже выковыривает из мисок, стоящих вместо пепельниц, бычки. " Да, бабушка, курить вредно, я брошу… Когда выйду", – шамкает девушка беззубым ртом, а бабушка все зудит и зудит. Но видно, что ни одной, ни другой это не мешает, они радуются обществу друг друга, они обе с аппетитом кушают. Я вспоминаю, что неделю назад бабушка в неприемный день приходила просто постоять под окном нашего курительно-туалетного зарешеченного салона, а девушка кричала: "Бабушка, бабушка милая" – и плакала. А девчонки ее утешали. Пронзительная мысль: умрет бабушка – умрет и девчонка. Кроме бабушки, она никому не нужна. Родители тут, ясное дело, близко не стояли. Растила ее бабушка. Уж как вырастила…
А вечером, тишайшая старушка – скажем, Т.П., да, может, она и не старушка вовсе, тут все выглядят старушками, – попросив и получив от меня пару сигарет, тоже повторяет, чтобы я "держалась", заверяя, что уж у меня-то "все будет хорошо".
Эх, жаль…. За словами "censored" скрывается столько уморительного… Но я не забываю о своей предельной уязвимости тут. Видимо, чтобы еще лучше помнила, вечером выкрикивают мою фамилию.
– У вас таблетки. Сколько можно звать?
– Нет у меня таблеток…
– Теперь есть. Сегодня назначили.
– Я не буду принимать. Давайте до завтра подождем. Пусть мне врач покажет назначение, объяснит, что за таблетки.
– Ну давай так…
А я сразу разнервничалась. Кажется, немотивированно? Да, жаль, что многого не передать… Пока… Это уловка, чтобы задержать меня подольше? Просто провокация, чтобы посмотреть на реакцию? Не понимаю.
Наутро при раздаче таблеток за завтраком мою фамилию всуе не помянули. Решила не ходить к врачу и ничего не выяснять. Посмотрим, как дальше будет развиваться драматургия, гы-гы! Уже не нервничаю.
На рассвете были крики, жуткие… В жизни не слышала таких криков, не знала, что можно орать таким, в буквальном смысле слова, "дурным голосом": "Мама, спаси меня! Мама, мне страшно! Я все скажу… Суки, бляди… Руки уберите... Спасите!..." Жуть. Накануне очередная новенькая была, вроде более или менее адекватна, а тут рвется из рук сестер, орет… Ее связывают в кровати, что-то вкалывают. Но помогает не надолго. Через часа полтора развязывают, чтобы больная сходила в туалет и умылась, никому ведь неохота за ней простыни менять, если что. Я моюсь в душе и слышу что за стеной начинается конкретная бойня: удары в стену как будто кувалдами. Заглядываю в отсек, где курят и умываются: толстая и немерено сильная девица изо всех сил расшатывает раковину, пихая ее в стену. Удар, еще один... Раковина слетает с кронштейном, разбивается вдребезги об пол. Девчонку снова вяжут, снова вкалывают что-то, она снова орет. Все то же самое.
– Шиза, – вздыхает наш "местный Хармс". – Теперь, если нормальные дозы будут колоть, дней через пять заглушат… Если повышенные, то уже дня два и все. Притихнет и замолчит.
День сурка. Снова дебаты о порядке действий по морке тараканов, и снова ничего не происходит. Беру ноут – сегодня отдали на удивление бесконфликтно, – отправляюсь писать. Вокруг тишина, все спят или дремлют. Ночь была тяжкая: работа отбойного молотка, точнее, уже двух: еще одна новенькая, подруга К., попала сюда два дня назад в состоянии явного отравления коньяком. Через день – уже в нашей, элитной, шестой палате. Она тоже тут "своя", для нее, как и для К., законы особо не писаны, так, для острастки.
– Что же ты, голуба… В феврале тебя только из запоя вывели, а ты опять тут очутилась, – ставя ей капельницу, приговаривает медсестра.
Тетке лет семьдесят на вид, но "местный Хармс" уже выведала, что пятьдесят три. После капельницы они на пару вместе с К. тут же садятся пить кофе. Сегодня, на третий день ее соседства, никто в палате уже не обращает на них внимания, потому что это чревато: рассказ К. о своих родах и приключениях в роддоме (лет двадцать назад) длился накануне с полчаса с изобилием подробностей… Стандартных, плоских и неинтересных.
Палата номер шесть оживляется, лишь когда эта парочка куда-нибудь выходит. Но не сегодня. Ночью их ночной дуэт достал всех. У всех трещит голова. После завтрака – погружение в дремоту. Интересно, это правда от усталости и бессонной ночи или мы потихоньку дуреем от безделья?
6 апреля, суббота
Накануне на место попавшей сюда в результате проделок скорой и вызволенной мужем кроткой Лары поселили полную даму. Мой единственный контакт с ней состоялся дня за три до того, когда под душем я сказала: "Доброе утро, как у вас дела", на что получила ответ: "Не люблю этого вопроса, банально".
По прибытии в палату номер шесть выяснилось, что дама вообще-то:
во-первых, крайне общительная, по ее собственному признанию;
во-вторых, молода душой, поэтому звать ее надо без отчества;
в-третьих, образована особенно в отношении православной религии и теологических интерпретаций, громко озвучиваемых на всю палату;
энд, в-четвертых, что у нее в доме никогда не было тараканов, и мы сами виноваты, что прячем еду по тумбочкам.
Ночной дуэт вдобавок перерос в трио. Под храп можно танцевать ламбаду, столь разнообразны и ритмичны трели и особенно басы. Но как-то привыкла и к этому, и третью ночь сплю как мертвая. Уже нарос заборчик вокруг моего личного пространства, уже не пробивает.
Теологические обсуждения шепотом будят всю палату часов в пять (разрази меня гром, если это редакторское преувеличение). Шуршат целлофановые мешочки: трио необходимо подкрепиться. Желание понятное и человеческое. Практически законное.
С убежденностью, что нет худа без добра, и смутным неудовлетворением, что накануне не сделала йогу, в полутемной комнате, освещенной лампочкой, горевшей всю ночь и предрассветным сумраком, сочащимся – как будто по капле – из окон, выполняю свои экзерсисы и иду в ванную к открытию, в семь часов, на длинную и обстоятельную помывку. Постирушки, не забыть помыть тапки – воняют, но и себя, любимую. Намазаться Jo Malone в ванной, чтобы палата не пропахла "касторкой". Замечаю между пальцами на ногах первую трещину. От бельевой пыли и влажной духоты. Jo Malone явно бессилен. Делаю пометку в блокноте, чтобы прислали мазь а-ля Athlete Foot, которую используют спортсмены, чтобы ноги не прели в потных носках и кроссовках. На животе появляются первые признаки шелушения. Правильно говорила моя косметолог: "Часто мыться вредно, лучше чесаться".
Второй день без боя получаю ноут: медперсонал потихоньку привыкает ко мне, не чувствуя во мне ноль агрессии и одержимости борьбы за права человека. Без окриков даже дают кипятку. Завариваю кофе, беру сигаретку. Действительно, чем не курорт?
Иду в курилку, на полу замечаю... небольшую, изначально, возможно, аккуратненькую, но уже слегка растасканную тапками шаркающих больных кучку… Да-да. Прямо посередине коридора. Кто-то не донес… Бывает…
В курилке две дамы моют голову в раковине. Им предлагают пройти в ванную, но, видать, им так удобнее. Что ж, у каждого плута свой расчет. Глотаю неуместную остроту, что хорошо хоть не в унитазе, а дамы, обвязав чистые волосы полотенцами, наводят теперь подробный макияж перед крохотным зеркальцем. Все по протоколу: бирюзовые тени, черные стрелки глаз, толстые слои пудры, ярко-малиновая помада. "Может, нас сегодня на дискотеку пригласят?" – не без самоиронии спрашивает меня одна. Самоирония – это позитивно.
Зарядившись позитивом, возвращаюсь в палату. Вообще-то, можно и поработать. Ждет своей редактуры четвертый роман, сроки горят, а я тут "записками сумасшедшего" балуюсь. Сами подумайте, куда это годится?
Начинается он здесь и здесь. Сегодня – продолжение.
1 апреля
Время посещений. Моих визитеров шмонают с повышенным пристрастием, поэтому просачивается ко мне подруга где-то через полчаса. Визит по-деловому краток: "…Вот каша, вот вода, дай посмотрю на тебя… Нет, нормально, я боялась хуже. Не жестикулируй, когда говоришь, – кругом глаза и уши. Лен, пойми, все читается, слушается, каждый твой жест и слово берутся на карандаш". Подруга – психолог, отработала двенадцать лет в Сербского. Она уходит, а я жду свою Лену Пахомову, дорогого литагента, редактора и подругу. Ее нет и нет. Проходит час. Приходит текст: "Пахомову не пропускают". Представляю себе бедную Ленку: интеллигентное, апеллирующее к логике и здравому смыслу создание, издателя стихов, организатора литературных вечеров. Представляю, что она чувствует: " Владимирский централ", "Матросская тишина". Набираю. Так и думала: возбужденный голос: "Лена, нас к вам не пускают". Отвечаю спокойно и жестко:
– Леночка, прошу вас, не пререкайтесь, не тратьте нервы и время. Передайте мне, что примут из принесенного, и спокойно идите домой.
– Лена, тут такой шмон…
– Лена, прошу, не берите в голову и идите домой.
– Но тут адвокат, его тоже не….
Я вешаю трубку. Подхожу к старшей медсестре. "Там пришел адвокат, а его не пропускают".
– Он как раз на эту тему беседует с завотделения.
Проходит еще полчаса, приносят передачу.
– Зачем вам столько воды? Вы всю комнату заполоните!
– Не волнуйтесь, все поместится.
Удивительно, но на единственную полку, выделенную мне в шкафу, я уже научилась упихивать практически неограниченное количество добра. Звоню адвокату. Тот возбужден так, что я не могу удержаться:
– Вы за территорию-то вышли? А то и вас… как психа… заметут.
– Я сейчас еду в офис. Завтра уйдет жалоба… – Дальше следует перечисление адресатов. (…censored…).
Успокоиться, конечно, трудно (…censored…). Хотя, не было бы этого, было бы что-то другое… Иду в курилку. Там деваха, рассказывавшая давеча про "падающих старух", не подозревая, что это современный Хармс. Мы уже успели подружиться. Она тоже на экспертизе, не знаю за что, знаю только, что тоже уголовка. Мать троих детей: четырех лет, двух с половиной и пятимесячного.
Курим, травим анекдоты. Кто-то перемывает кости одной больной, скажем, ВП. ВП – бывшая гаишница, медсестрам отдает честь, рассказывает, что к ней приходила свекровь с бородой, и ей стало так стыдно, что она отказалась со свекровью в ресторан идти. Куда ж, в ресторан, если свекровь с бородой, как мужик, заявилась? Все катаются со смеху… Грех, конечно, но ведь смешно, не удержаться. И вдруг я вспоминаю свой первый день:
– Девки, я только сюда поступила, хожу еще как чумная, ничего не соображаю. ВП ко мне подходит и говорит: "Вылитый отец, не в мать пошла, а в отца". А я действительно на отца похожа, не на маму. Я ей обрадованно, на полном серьезе: "Вы моего папу знали?" А она: "А то. На прошлой неделе вместе на кухне у вас пили. В двадцать втором доме". – "Мой папа умер двадцать лет назад", – говорю ей. "Да, ладно, не п...зди, умер". А потом ущипнула меня за задницу со словами: "Маленькие женщины все такие сексуальные", – заканчиваю я рассказ под общий хохот.
Вечер, новенькая К. в палате разговаривает по телефону. Не замолкает уже с обеда. Обсуждает, когда и какую квашеную капустку ей должны привезти. По комнате разбросаны ее вещи: пальто, зимние сапоги, свитера. В шкафу стоит чемодан, не шучу… Выговорилась, дважды сходила со мной и "местным Хармсом" в туалет покурить и отошла ко сну. Через полчаса в палате храп. Как будто работает отбойный молоток. Духота. Лежу с закрытыми глазами, не выдерживаю, иду снова покурить. Не представляю, как засну. Сестра видит, что я шастаю по коридору. Я знаю, что это мне "в минус". Возвращаюсь. Лежу, думая, что за менее угрожающий храп я двадцать пять лет тыкала родного мужа под ребра пальцем. Терплю… засыпаю.
2 апреля
Палата встала с трудом после ночной работы отбойного молотка, все никакие. Влетает дежурная сестра:
– Почему в палате пахнет касторкой?
Тут же шмон по тумбочкам. Я знаю, что они ищут. С утра, наконец, решилась устроить себе банный день. Сжав зубы, залезла под душ на глазах у публики. Вымыла голову, втерла бальзам. Постирала бельишко. Намазалась кремами. Это он… это мой запах касторки. Это крем для тела Jo Malone. Находят. Крем переложен в пластиковую баночку, на нем подпись "крем д/тела". Не отобрали, ограничились строгим выговором, что если еще раз… Если в палате… У всего отделения болит голова. Я винюсь: "Был не прав, погорячился. Впредь буду мазаться в ванной и поменьше".
К нам переводят Лару из коридора. У нее короткая, прелестная стрижка, пухлые губы и огромные глаза газели. У Лары трое детей, она домохозяйка. Рассказывает, что вся жизнь проходит между кухонной утварью и пылесосом. В воскресенье упало давление до восьмидесяти, вызвали скорую. Сделали укол, грубо, болезненно, врач скорой хамила. "Уйди, дура крашеная", – сказала кроткая Лара, когда, по ее словам, докторица второй раз мазнула ее распущенными волосами по лицу.
– Вашу жену надо в больницу, – заявила докторица, звоня куда-то.
– Наверное, – растерянно сказал Ларин муж.
– Я не могу в больницу, трое детей, оставить не на кого, – закричала Лара, но в квартиру уже входили два санитара. Связали, привезли в "Алексеевскую". Они с мужем еще по дороге не понимали, что везут в психушку. В приемной состригли ногти, надели куртку и боты, доставили в наше, девятое отделение острых заболеваний.
Вечером шмон.
– Если у кого в тумбочке найду еду, заставлю съесть у меня на глазах в течение получаса, – от дежурной медсестры исходит выразительный запах. В сестринской уже приняли, пока у больных было телефонное время, а сейчас, в полдесятого, возник кураж нас погонять.
– Вообще-то нам с вами поговорить надо, – кроткая Лара и "местный Хармс" обращаются к медсестре.
Дело в том, что полчаса назад мои соседки обнаружили наркоманку (прозвище Оля Рваное Ухо, потому что ухо действительно сознательно изорвано пирсингами и его края висят практически бахромой), ширяющуюся на полу в сортире. В курительно-ванно-туалетной комнате – густой запах травки. У второй больной – в костюме от "Шанель" – выпученные глаза и дико блестящие расширенные зрачки. Оле Рваное Ухо в пятницу выписываться.
Шмон у нас в палате проводится на скорую руку, и уже через пятнадцать минут в четвертой палате крики, там переворачивают матрацы, поднимают больных. У Оли Рваное Ухо находят булку с маком, с полой серединой. После четвертой переходят в третью и пятую одновременно.
– Лен, вы пока яблоки спрячьте, – говорит мне кроткая Лара. – В пакет сложите и в шкаф на плечики, а сверху свою кофту повесьте. Никогда не догадаются посмотреть... Я от детей всегда так прячу.
– Ну, – уперев руки в боки, по второму разу приходит медсестра с помощницей. – У вас под матрацами ничего не спрятано?
– Ну что вы, – развожу я руками, – мы же интеллигентные люди.
– Надеюсь, – добродушно, скорее для развлечения прошмонав только два шкафа и действительно не заметив пластиковый пакет с тремя яблоками, медсестра – в этот момент она кажется мне почти славной – уже с улыбкой произносит: – Так, а эт-та что?
Из зимнего сапога ангела Али – Але разрешают в приемные часы выходить на улицу с родителями – она вытаскивает пачку галет. Смотрит на меня. Я ржу.
– Клянусь мамой, не мое. Наверное, кто-то из выписавшихся забыл, – с ходу придумываю я.
– Так сдайте в столовой в шкаф, потом чаю попьете, – тоже сдерживая смех, отвечает медсестра.
Через час воцаряется идиллия. В сестринской едят торты размякшие от славно проведенного вечера и измотанные адовым днем медсестры, дают девахе-Хармсу и мне кипяточку. Мы завариваем кофе: просто сыпем в кружки мелко смолотый эспрессо. Идем в ванно-туалетную курилку. "Ну, как вы тут устроились… Кофе, сигареты. Прям курорт", – заглядывает к нам минут через пятнадцать медсестра, а в курилку на наш гогот постепенно подтягиваются больные из других палат и, конечно, попрошайки. Я хохочу…
– Вы чё, Лен, – спрашивает "Хармс". Она отвергла предложение перейти на "ты", сказав: "Нет, с такими людьми я на ты не могу, я свое место знаю".
– Да так, – отвечаю. В голову пришла фраза из собственного романа "Акционерное общество женщин": "…В Мерано, как обычно в начале сентября, был полный сходняк. Подкатили две женщины-министра, приехал президент одной маленькой страны…." Курорт, одним словом.
Не свободный, впрочем, от социальной неприязни и даже классовой ненависти. Одной "переклиненной" не дает покоя, что по телефону я нередко говорю по-немецки, а главное, что по утрам делаю йогу. При встречах в коридоре на проходе она норовит меня "боднуть" бедром, произнося загадочное слово "шитцен", а в туалетно-ванную курилку она входит, злобно глядя мне в глаза, я при этом не отвожу глаз, но смотрю сквозь нее. Подходит к окну, снова толкает меня бедром, усаживается по-тюремному на корточки спиной к батарее и начинает задираться.
– Ты унитазы в общественных сортирах мыла когда-нибудь?
– Мыла, представь себе, – отвечаю, вспоминая нашу студенческую "картошку".
– Давно небось?
– Ох, давно.
– Вот то-то. Это тебе не на коврике кувыркаться. Ты чё выделываешься? Может, тебе опять сортиры помыть надо?
Сейчас, после отбоя, ей совсем неймется. Маршевым шагом, глядя на меня в упор, подходит ко мне вплотную, задирает халат и стягивает черные длинные трусы, выставив мне под нос свое хозяйство. Я затягиваюсь, отхлебываю кофе. "Переклиненная" бросает трусы в раковину, с минуту мочит их в воде, потом поворачивается ко мне спиной, снова задирает халат, отклячив попу и натягивает мокрые трусы. "Поняла?" – бросает мне.
– Сигаретку дать? – спрашиваю я.
– Пошла ты нах…
Возвращаюсь в палату. Сегодня у нас не отбойный молоток-компрессор, сегодня в репертуаре храп а-ля клизма. "Пс-с-сы-ыыы – пр-прл-прл-кюсс-ссь".
– Это невыносимо, – шепчет кроткая Лара. Это последние слова, которые я слышу перед погружением в сон. "Пс-с-сы-ыыы – пр-прл-прл-кюсс-ссь".
3 апреля
Утром до завтрака ведут на энцефалограмму мозга. Выхожу на улицу, поражаюсь, что, оказывается, пришла-таки весна. Мокрая, теплая милая весенняя хмарь, влажный и кажущийся таким чистым, не московским воздух. Снег, от осевшего мазута сморщившийся в маленькие угольки, пробивающийся из-под него еще еле слышный запах земли… Иду медленно, несмотря на окрики, стараюсь продлить удовольствие. Курорт так курорт. Почему мне нельзя гулять, как другим, – этим вопросом не задаюсь, но, только выйдя на улицу, понимаю, как скукожились за неделю легкие, как пересохла кожа лица. В отделении духота, пыль, к которым привыкаешь.
Ведет нас, как обычно, та медсестра, которая настучала, что я якобы фотографирую на блекберри. Снова поучает группу бредущих рядом с нею:
– Нельзя говорить, что они психи, это большой грех. Это больные люди, и кто заболеет, знать никому не дано. Это и с вами может произойти, и со мной… С любым может произойти, ох… С любым, девочки… Их жалеть надо…
"Это ж натуральный Иудушка Головлев, как я сразу не догадалась", – жаль, что адекватные оценки обстоятельств и людей восстанавливаются только к концу первой недели. Было бы по-иному, может, и моя блекберри была бы при мне. Хотя вряд ли: меню провокаций здесь толще, чем в новиковских ресторанах. Это, повторяю, часть методики обследования.
Смотрю на эту бабу и приходит в голову, что она вся наполнена ханжеским прахом, который засыпал, год за годом, слой за слоем, покрывая органы чувств, разум, мораль. Наверняка отравил печень, почки… (…censored…).
Идем назад, в наш пятый корпус. Замечаю, какой он приземистый – четыре этажа и жутко длинный. Замечаю одно огромное зарешеченное окно – это, стало быть, наша курительно-туалетная ванная. В нашей шестой палате – визг. Соседка приподняла матрац, а там – гнездо тараканов: отложенные яички, копошащиеся насекомые, десятка два, не меньше.
Я занята розыском пропавшего полотенца. Убеждена, что с…здили, хотя барышни в палате говорят, чтобы лучше искала. Что искать полотенце, это же не сим-карта? Оказывается, и правда с…здили, оказывается, вчера под подушкой у "переклиненной" нашли неопознанное полотенце и уже собрались выбросить. "А вы куда смотрели?" – рявкают на меня.
Вечером узнаю, что "переклиненную" отправили с концами в интернат, в Белые Столбы. Это практически навечно. Муж отказался забирать ее домой… Что тут скажешь…
4-5 апреля
С утра – снова прогулка, на осмотр гинекологом. Накануне была совсем весна, влажная и полная запахов, а сегодня подморозило, ветер, зима не сдается. Бредущая в голове группы "зеленая Шанель" тут же закуривает, и, хотя я иду метров на десять позади ее, запах сигареты впервые в жизни раздражает, портит удовольствие от свежего воздуха.
В обед (…censored…) не удалось достать из холодильника законную капустку, огурцы и помидоры. Не удалось, что поделаешь. После обеда продолжаются дебаты, морить ли в палате тараканов и если да, то как именно. Поговорив и сказав "морить обязательно", медсестра исчезает.
Начинается обход – с "удвоенной силой", с предварительным шмоном и призывом всем стоять и заправить постели. В отделение пришел то ли главврач, то ли зам. (…censored…) .
После обеда иду по коридору, вдруг подходит "гаишница", ну та, у которой свекровь с бородой.
– Разреши, я тебя угощу… – протягивает мне мандарин.
– Ой, спасибо, у меня есть!
– Нет, возьми. Спасибо тебе за поддержку, – я не понимаю, за какую. – Возьми, возьми, не отказывай мне. Какие у тебя зубки красивые… А глаза! Такие большие, и в них печали много. Ты держись.
"Гаишница" говорит уже совсем внятно, и даже забыла, что еще неделю назад пила с моим покойным папой водку у нас на кухне.
– Да я что, я выдержу, я сильная. Вы держитесь, – отвечаю я "гаишнице", а та обнимает меня и целует в обе щеки. Трогательно. В "мирной жизни" показалось бы сопливым, а тут трогательно. Неужели институционализируюсь?
Вечером еще пара подобных эпизодов. Беззубую восемнадцатилетнюю девчонку пришла навестить ее бабушка. Обе приземистые, тучные, страшно похожие друг на друга. Еле поместились в кресла и тут же – обе – начали есть принесенную бабушкой еду. "Бабушка, а Леночке? Дай Леночке пончик", – полувнятно произносит девушка, кивая на меня.
– Леночка, возьми пончик, – просит бабушка, я отказываюсь, она настаивает, "не стесняйся", мол, а у меня язык не поворачивается сказать, что не ем я пончики. Смотрю на бабушку с внучкой. Одно лицо, одинаковые животы, ноги. Сидят одинаково. Бабушка бубнит что-то о вреде курения, внучка кивает, соглашается, "да, бабушка, куренье – это вред". Девушка курит в курительно-туалетной ванной постоянно, докуривает чинарики, даже выковыривает из мисок, стоящих вместо пепельниц, бычки. " Да, бабушка, курить вредно, я брошу… Когда выйду", – шамкает девушка беззубым ртом, а бабушка все зудит и зудит. Но видно, что ни одной, ни другой это не мешает, они радуются обществу друг друга, они обе с аппетитом кушают. Я вспоминаю, что неделю назад бабушка в неприемный день приходила просто постоять под окном нашего курительно-туалетного зарешеченного салона, а девушка кричала: "Бабушка, бабушка милая" – и плакала. А девчонки ее утешали. Пронзительная мысль: умрет бабушка – умрет и девчонка. Кроме бабушки, она никому не нужна. Родители тут, ясное дело, близко не стояли. Растила ее бабушка. Уж как вырастила…
А вечером, тишайшая старушка – скажем, Т.П., да, может, она и не старушка вовсе, тут все выглядят старушками, – попросив и получив от меня пару сигарет, тоже повторяет, чтобы я "держалась", заверяя, что уж у меня-то "все будет хорошо".
Эх, жаль…. За словами "censored" скрывается столько уморительного… Но я не забываю о своей предельной уязвимости тут. Видимо, чтобы еще лучше помнила, вечером выкрикивают мою фамилию.
– У вас таблетки. Сколько можно звать?
– Нет у меня таблеток…
– Теперь есть. Сегодня назначили.
– Я не буду принимать. Давайте до завтра подождем. Пусть мне врач покажет назначение, объяснит, что за таблетки.
– Ну давай так…
А я сразу разнервничалась. Кажется, немотивированно? Да, жаль, что многого не передать… Пока… Это уловка, чтобы задержать меня подольше? Просто провокация, чтобы посмотреть на реакцию? Не понимаю.
Наутро при раздаче таблеток за завтраком мою фамилию всуе не помянули. Решила не ходить к врачу и ничего не выяснять. Посмотрим, как дальше будет развиваться драматургия, гы-гы! Уже не нервничаю.
На рассвете были крики, жуткие… В жизни не слышала таких криков, не знала, что можно орать таким, в буквальном смысле слова, "дурным голосом": "Мама, спаси меня! Мама, мне страшно! Я все скажу… Суки, бляди… Руки уберите... Спасите!..." Жуть. Накануне очередная новенькая была, вроде более или менее адекватна, а тут рвется из рук сестер, орет… Ее связывают в кровати, что-то вкалывают. Но помогает не надолго. Через часа полтора развязывают, чтобы больная сходила в туалет и умылась, никому ведь неохота за ней простыни менять, если что. Я моюсь в душе и слышу что за стеной начинается конкретная бойня: удары в стену как будто кувалдами. Заглядываю в отсек, где курят и умываются: толстая и немерено сильная девица изо всех сил расшатывает раковину, пихая ее в стену. Удар, еще один... Раковина слетает с кронштейном, разбивается вдребезги об пол. Девчонку снова вяжут, снова вкалывают что-то, она снова орет. Все то же самое.
– Шиза, – вздыхает наш "местный Хармс". – Теперь, если нормальные дозы будут колоть, дней через пять заглушат… Если повышенные, то уже дня два и все. Притихнет и замолчит.
День сурка. Снова дебаты о порядке действий по морке тараканов, и снова ничего не происходит. Беру ноут – сегодня отдали на удивление бесконфликтно, – отправляюсь писать. Вокруг тишина, все спят или дремлют. Ночь была тяжкая: работа отбойного молотка, точнее, уже двух: еще одна новенькая, подруга К., попала сюда два дня назад в состоянии явного отравления коньяком. Через день – уже в нашей, элитной, шестой палате. Она тоже тут "своя", для нее, как и для К., законы особо не писаны, так, для острастки.
– Что же ты, голуба… В феврале тебя только из запоя вывели, а ты опять тут очутилась, – ставя ей капельницу, приговаривает медсестра.
Тетке лет семьдесят на вид, но "местный Хармс" уже выведала, что пятьдесят три. После капельницы они на пару вместе с К. тут же садятся пить кофе. Сегодня, на третий день ее соседства, никто в палате уже не обращает на них внимания, потому что это чревато: рассказ К. о своих родах и приключениях в роддоме (лет двадцать назад) длился накануне с полчаса с изобилием подробностей… Стандартных, плоских и неинтересных.
Палата номер шесть оживляется, лишь когда эта парочка куда-нибудь выходит. Но не сегодня. Ночью их ночной дуэт достал всех. У всех трещит голова. После завтрака – погружение в дремоту. Интересно, это правда от усталости и бессонной ночи или мы потихоньку дуреем от безделья?
6 апреля, суббота
Накануне на место попавшей сюда в результате проделок скорой и вызволенной мужем кроткой Лары поселили полную даму. Мой единственный контакт с ней состоялся дня за три до того, когда под душем я сказала: "Доброе утро, как у вас дела", на что получила ответ: "Не люблю этого вопроса, банально".
По прибытии в палату номер шесть выяснилось, что дама вообще-то:
во-первых, крайне общительная, по ее собственному признанию;
во-вторых, молода душой, поэтому звать ее надо без отчества;
в-третьих, образована особенно в отношении православной религии и теологических интерпретаций, громко озвучиваемых на всю палату;
энд, в-четвертых, что у нее в доме никогда не было тараканов, и мы сами виноваты, что прячем еду по тумбочкам.
Ночной дуэт вдобавок перерос в трио. Под храп можно танцевать ламбаду, столь разнообразны и ритмичны трели и особенно басы. Но как-то привыкла и к этому, и третью ночь сплю как мертвая. Уже нарос заборчик вокруг моего личного пространства, уже не пробивает.
Теологические обсуждения шепотом будят всю палату часов в пять (разрази меня гром, если это редакторское преувеличение). Шуршат целлофановые мешочки: трио необходимо подкрепиться. Желание понятное и человеческое. Практически законное.
С убежденностью, что нет худа без добра, и смутным неудовлетворением, что накануне не сделала йогу, в полутемной комнате, освещенной лампочкой, горевшей всю ночь и предрассветным сумраком, сочащимся – как будто по капле – из окон, выполняю свои экзерсисы и иду в ванную к открытию, в семь часов, на длинную и обстоятельную помывку. Постирушки, не забыть помыть тапки – воняют, но и себя, любимую. Намазаться Jo Malone в ванной, чтобы палата не пропахла "касторкой". Замечаю между пальцами на ногах первую трещину. От бельевой пыли и влажной духоты. Jo Malone явно бессилен. Делаю пометку в блокноте, чтобы прислали мазь а-ля Athlete Foot, которую используют спортсмены, чтобы ноги не прели в потных носках и кроссовках. На животе появляются первые признаки шелушения. Правильно говорила моя косметолог: "Часто мыться вредно, лучше чесаться".
Второй день без боя получаю ноут: медперсонал потихоньку привыкает ко мне, не чувствуя во мне ноль агрессии и одержимости борьбы за права человека. Без окриков даже дают кипятку. Завариваю кофе, беру сигаретку. Действительно, чем не курорт?
Иду в курилку, на полу замечаю... небольшую, изначально, возможно, аккуратненькую, но уже слегка растасканную тапками шаркающих больных кучку… Да-да. Прямо посередине коридора. Кто-то не донес… Бывает…
В курилке две дамы моют голову в раковине. Им предлагают пройти в ванную, но, видать, им так удобнее. Что ж, у каждого плута свой расчет. Глотаю неуместную остроту, что хорошо хоть не в унитазе, а дамы, обвязав чистые волосы полотенцами, наводят теперь подробный макияж перед крохотным зеркальцем. Все по протоколу: бирюзовые тени, черные стрелки глаз, толстые слои пудры, ярко-малиновая помада. "Может, нас сегодня на дискотеку пригласят?" – не без самоиронии спрашивает меня одна. Самоирония – это позитивно.
Зарядившись позитивом, возвращаюсь в палату. Вообще-то, можно и поработать. Ждет своей редактуры четвертый роман, сроки горят, а я тут "записками сумасшедшего" балуюсь. Сами подумайте, куда это годится?
