Бывший директор ЕБРР от России Елена Котова два года находится под следствием британской и российской полиции. Ее обвиняют в участии в коррупционном скандале, свою вину она оспаривает. Год назад казалось, что следствие затихает, в августе ей разморозили счета. Но спустя полгода начался новый виток расследования – при отсутствии каких-либо новых вводных. Суд, о котором она узнала за час до его начала, отправил ее на принудительную судебно-психиатрическую экспертизу в больницу им. Алексеева на 28 дней. Сейчас Котова находится там, ведет по нашей просьбе дневник.
Начинается он здесь. Сегодня - продолжение.

30 марта
Суббота, сумбурный день. Два дня лечащий, точнее, "наблюдающий врач" – к характеристике пока не готова, но, бесспорно, опытный и тонкий психиатр и профессиональный провокатор – меня избегала, а вот сегодня, как раз минут за пятнадцать до начала субботнего посещения родными, решила поговорить "по душам". И глаза у меня что-то красноватые, а позавчера была я в какой-то "грустной задумчивости", оно и понятно – "вы творческий человек, Елена Викторовна", на что я, со своей стороны, заявляю: "Вот не надо мне приписывать творческую душевную неуравновешенность".
В первый раз компьютер отдали без боя и разводок. Но сегодня я дошла до него только после обеда. Два часа, отведенных для посещений, оказались более чем насыщенными. Ожидала только помощницу с чистой футболкой, гречневой кашей и рыбой, а также с распечатками прессы, чтобы лично насладиться заявлением пресс-центра МВД о том, как я "сама приносила" справки о своем душевном нездоровье и "добровольно согласилась" на психушку. И кроме нее – адвоката.
Сидим с Татьяной, вдруг кричат: "Котова, к тебе!" Влетает мой дорогой косметолог, подружка Галка с воплями: "Я на минутку, санитарке сунула пачку сигарет, чтобы прорваться. Вот "Фитомер" для морды лица, вот для тела. Тут сигареты для "крестьян", тут квашеная капуста, соленые огурчики, а тут рыба и паровые брокколи. Вот еще шесть литров воды, привет, любимая моя Котова, я побежала". Я даже не успела крякнуть: "Галь, ну чего тебя принесло, мне Таня еды принесла, мне все это... не… съесть... А-у-у…", а Галки и след простыл.
Но этого мало. Сидим уже с адвокатом, вдруг заходит… я опешила… моя одноклассница. Мы не виделись со школы, потом встретились года два назад, потом опять как-то потерялись…
– Кирка, не может быть… Ты что, зачем…
– Леночка, я же прочла все. Как же иначе. Вот, – Кирка сует мне в руки огромную сумку.
– Кира, мне уже...
– Ленка, бери, там ягоды и, вообще, все твое, вегетарианское. У тебя же никого тут нет.
– Кируська, у меня сегодня уже третий человек...
– Мы с тобой даже не поговорим?
– Кирка, у меня адвокат, а осталось полчаса. Ты прости…
– Да, я все понимаю, а ты мне позвонишь?..
– Позвоню, только мне всего по два часа разре… Кир, адвокат…
– Ленка, ухожу, ухожу, а можно я в понедельник приеду?..

Обед шестой палаты был по-ресторанному роскошен, с картошкой и луком, рыночные помидоры, редиска, квашеная капуста и соленые огурчики… Все так обожрались, что завалились спать. Вся пионерская стайка. А я села писать свой дневник. Это невероятно трогательно, когда вдруг влетают совсем далекие, почти забытые люди. И все так остро воспринимается тут, что даже трудно писать об этом. Пишу и вижу, что плоско, примитивно, что не могу передать глубину и драматизм происходящего, что включаю самоцензуру – не подставиться, не сказать лишнего… Вспоминаю разговор о своей "творческой натуре" и вновь осмысливаю банальную истину о том, что психические расстройства – это вариант нормы (или наоборот, гы-гы), думаю не о хрупкости своей психики, а о хрупкости граней ее оценок. Хочется написать: "от этой мысли становится тревожно", но тут же ловлю себя на том, что "тревога" – тоже признак не сахар.
– У нее голоса…
– Да нет, у нее депрессия. А сероквель – это правильный препарат. Его прописывают и при астенических психозах, и при шизофрении.
– Так у Катьки не голоса, у нее клиническая депрессия. У нее мысли по кругу бегают, – вдруг слышу разговор двух проснувшихся "сокамерниц". Не представляла, что у них такие медицинские познания… А у меня тоже мысли по кругу бегают… А разве у вас нет?
Это вопрос уже ко мне. Что ж, у меня тоже бегают, еще как, особенно перед допросами. Но различать психоэмоциональную усталость и жесткую психиатрию в задачи этого заведения не входит, поэтому я молчу. Вместо мыслей по клавишам ноута бегают пальцы.
День явно сумбурный: около пяти два санитара вволакивают в отделение новенькую. Усаживают, снимают казенную куртку, боты, в халате и ночнушке укладывают на ложе из четырех банкеток с матрацем, мгновенно сооруженное в коридоре у туалета. Пока не понятно, передозировка или просто напилась. По коридору ползет слух, что якобы выпила пять пузырьков валокордина за один присест. Зрелище уже привычное, девушку привязывают и ставят капельницу. Интерес к событию затухает.
– Так что? – около меня так и вьется, еще с обеда, беззубая старушка-попрошайка.
– Елизавета Борисовна, держите, но имейте в виду: если хоть полслова, что от меня получили, больше ко мне не подходите. – Я сую старушке пачку дешевых сигарет, которые принесла мне Галка со словами: "Котова, фраки раздашь крестьянам".
– Что вы, что вы, вы добрый человек, вы удивительно….
– Елизавета Борисовна, курите и оставьте меня в покое, договорились?
– Да, милая, душечка, голубушка… – и я чувствую себя Ариной Петровной Головлевой: хочу казню, хочу милую. Салтыкова-Щедрина в психушке читать явно вредно.
– Нет, ну у моей матери-то совести точно нет, – доносится из другого угла. – Ну, чё, двадцать третье февраля, и пила я не где-то, не на улице… Дома, с мужем, как люди. Стол накрыли, выпили, а она в психушку…
– Да ладно, девки, вот в… – эх, тут я прослушала название психушки, но явно не Серпы, – вот там веселуха. Я ваще, ох…вала. Бабки в боксах за решетками сидят, мы гуляем строем, а медсестра, бля... кричит: "А-а-ташли от окна на три метра".
– А чё, бабки из окон вываливаются? – на полном серьезе спрашивает слушательница.
– Да, один раз вылезла и хуяк об землю. Никто и глазом не успел моргнуть.
– Ну и чё?
– А чё, в реанимацию ее с переломами, ну, связали, капельницу...
– Так они у вас чё там, каждый день падали, что ли?
– Да нет, это, бля… одна такая шустрая была, даже через решетку пролезла. Я ваще ох… ваю, как у нее голова через решетку пролезла. А ведь пролезла… А так они, говорю, бля, в боксах за решетками, а мы, значит идем, так они тапками в нас – хуяк, опять, хуяк. Ихняя веселуха. А зайдешь...
– Куда, в бокс?
– Ты умная очень, не перебививай, бля, и не п...ди, а слушай. Ну… И они сразу "дай сигаретку, дай сигаретку"… Одной дашь, она тут же по кругу, хуяк, хуяк, по-бырому десять человек по затяжке, п...дец. А последняя опять: "Дай сигаретку, дай сигаретку". Прям, бля, достали…
Переливчатый мат разносится по всей курилке: три "подруги" сидят на корточках с чифирем и трескают пряники и зефир в шоколаде. Это скучно, я удаляюсь в свою палату, открываю ноут.
– Вы чё? Сидите тут! Там эта буйная, которую в коридоре привязали... Она, бля, оклемалась, встала, смотрит такими, бля, фишками на нас, ни х… не соображает… И вдруг как бросится на эту, из четвертой… Ну, алкашку в зеленом костюме "Шанель" – и душить. Так когтями вцепилась намертво и душит, а та даже крикнуть не может. Мы ее оттаскиваем, так у нее сил до х… и бормочет "отдай, сука, мою бутылку". Но тут санитарки.
– Это какие санитарки, наши две бабульки?
– Какие, бля, бабульки, они тренированные…. Они ее так раз, скрутили, руки за спину и опять на банкетки и привязывать стали. Ща снова капельницу всадили, она опять откинулась.
– У нее что, белочка? – неожиданно для меня тонким деликатным голоском спрашивает наш палатный ангел, Аля.
– Что это, белочка? – переспрашивает одна из дам, также как и я – "на экспертизе", так нас тут называют.
– Белая горячка, – отвечаю я укоризненно. – Сами могли бы догадаться.
– Эх, жаль, она на Котову не набросилась душить, – мечтательно произносит дама. – Вот это была бы картина маслом. Это был бы подарок.
– Размечтались, – смеюсь я, – Это было бы too good to be true…..
День кончается, палаты одна за другой укладываются спать. Мне не спится. Выхожу в коридор, в туалет. Тут же на звук открывшейся двери из сестринской, где медперсонал пьет чай, выскакивает санитарка по кличке Бегемотик: мало ли кто это и что сейчас выкинет. И тут я произношу:
– Свои, не беспокойтесь…

31 марта
Католическая и протестантская Пасха. Прорываюсь в душ, после душа намазываюсь кремами, которые накануне контрабандно протащила Галка. Мне хорошо. Даже мысль, что сегодня я должна была идти на спектакль фестиваля "Золотая маска" – премьеру Мариинки, балет "Сон в летнюю ночь" с любимым мужем, которого я в ночь перед своим заточение сюда умолила не приезжать, не тратить нервов, времени и денег, – скорее веселит, чем саднит.
После завтрака девушка Л., игравшая на пианино и тоже за последние пару дней каким-то образом прибившаяся ко мне, подходит и просит: "Лен, пойдемте, поиграем на пианино, я одна стесняюсь". Л. играет… Все тот же репертуар, все так же с напряжением вспоминая, куда ставить пальцы – это видно по ее рукам и лицу, – все так же без выражения и глубины. Потом сажусь я, играю сначала вальс из второй сюиты Прокофьева, потом Belle – арию Квазимодо и Ко из "Нотр-Дам". Прокофьев проходит между делом, а Belle приходится повторять три раза. Скучно...
Новая смена опять устраивает разводки вокруг проблемы ноута и телефона. Уже не интересно, не удивляет, не травмирует. Но у меня уже развиваются навыки разговора с сестрами. После строгой, но вежливой перебранки выдают ноут. Что телефона мне от этой смены не получить, мне ясно, но… Самое удивительное, что и нет острой необходимости. Ну нет, и нет. Воскресенье. Звонить подругам и приятелям, языком чесать, а на фига? От адвокатов мне в данный момент ничего не нужно, муж и сын еще спят себе мирно в свободном мире. Главное – ноут, можно поработать.
Тут на глаза попадается снова вечно молчащая девушка с исступленным взглядом, худая как жердь. Она сидит за столом, держа правую руку так, как будто несет олимпийский огонь, и кладет левой в рот кусочки еды. Вообще, все время, что я ее вижу, она либо ест, либо курит, либо производит эти таинственные движения руками – "это ее ритуал", поясняет мне милая и интеллигентная хроническая алкоголичка из второй, "надзорной палаты". Не удерживаюсь, спрашиваю: "А что у нее?"
– Крайняя, необратимая стадия анорексии. Двадцать восемь лет. Все начиналось с обычной диеты. А теперь полное нервное истощение и шизофрения.
– Тут у всех шизофрения, – подхватывают и с полоборота заводятся еще две женщины, сидящие за столом и пялящиеся в телевизор. Новая тема вброшена, разговор оживляется, я ухожу с ноутом в палату.
После обеда накрыло. Непонятное состояние. То в жар, то в холод, после обеда пару часов бил настоящий озноб, потом потянуло в сон. Усталость, нет сил даже встать и пойти покурить, и курить не хочется. Вообще ничего не хочется. Снова в дверь отделения звучат два коротких звонка, это значит, санитары снова привезли новенькую. Лежу, слушаю разговоры в палате.
– Шесть мальчиков у меня, от восьми до восемнадцати, одна тема – война и армия. "Мама, помоги танк раскрасить, тебе все равно делать нечего", – повествует Н.
– А с девочками, думаешь, лучше? – вздыхает соседка. – У моей приятельницы дочери тринадцать лет, а такое отмочила, не дай бог… – Она замолкает, но ясно, что ровно через секунду нам не избежать рассказа о том, что натворила дочь приятельницы тринадцати лет.
– …дети индиго, через них истина проходит, ибо они чистые, – это наш ангел Аля делится новыми обретенными познаниями.
– …пошла гулять и не вернулась… через два дня прислала матери на компьютер, ну это…
– …сообщение, – прервав рассказ про детей индиго, вставляет Аля.
– …оказалось, сбежала с парнем в Ленинград. Не ищите, говорит, не беспокойтесь. Шестнадцать дней искали, она телефон отключила, нашли.
– А все потому, что детей надо возить на экскурсии. Наша классная руководительница говорит: "Не жалейте денег на экскурсии, вы рискуете потерять детей. Они сейчас такие любознательные…" – это мать шестерых мальчиков. – Мои со школой ездили сначала в Переславль-Залесский, ну и тут, поближе, а на будущий год поедут и в Ленинград.
– Ей не на экскурсию хотелось, она с парнем туда сбежала, – резонно замечает ее соседка.
– …а новенькую привезли, я уже про нее все знаю… Ее муж застал дома выпивши и сразу сюда привез…
"Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума…" – я натягиваю одеяло на голову. Мне хочется только этого не слышать. Мне хочется не слышать ора телевизора в столовой. "Как выиграть миллион", "что-то там Байард", какие-то певцы, кривляющиеся под мировых звезд и соревнующиеся в этом, еще какое-то "Поле чудес" – я не смотрела телевизор ни разу после того, как судьба вернула меня в Россию из Лондона. Я не представляла себе, какие помои льются с голубого экрана.
Тяжелый день, и погода совсем не пасхальная. Хотя… В Россию же Пасха еще не пришла…

1 апреля
Вернулась зима, за окном падают крупные рыхлые, совершенно рождественские хлопья. С утра добрейшая санитарка НМ дала кипяточку, а могла бы и шугануть с бранью. Стою у зарешеченного окна ваннокурилочного туалета с пластиковой кружкой кофе и сигаретой. Оклемавшаяся от капельниц буйная деваха, давеча набросившаяся душить кого-то, гадает за сигаретку по руке. Просит оставить ей допить кофе. От самой просьбы желание пить у меня пропадает, я сую ей кружку, наполненную на треть с одной мыслью – не забыть потом ее хорошо помыть.
Уже в полвосьмого в отделении царит странное возбуждение: понедельник, кого-то надо выписать, будет много "новых поступлений", врачебные осмотры, "беседы по душам". Но главное – ощущение полного бардака: сестры носятся, кричат дурными голосами, выкликивают, кого на уколы и гормоны, кого на походы к врачам в другие корпуса. Какой-то птичий базар. В коридоре не протолкнуться.
– Поговорим? – спрашивает меня наблюдающий врач. Мы заходим в кабинет. – Ну? Как ваши дела?
– Это я должна вас спросить.
– От меня ничего не зависит. Я считаю вас человеком совершенно адекватным, так и буду докладывать комиссии.
– А когда вы собираетесь докладывать?
– Это не от меня зависит, – и пошло-поехало. Длинный речитатив, смесь, возможно, искреннего сочувствия в микроскопических дозах, для запаха правдоподобия и профессиональных разводок и провокационных заявлений. Например, о том, как надо думать не о больнице, а о том, как лучше подготовиться к суду, который не за горами. Желание поковырять, понаблюдать за реакцией, вопросы типа: "А что это вы так пальчиками нервно по ключице постукиваете?" Уже не смешно, да и не интересно.
Бывшая буйный душитель, а ныне знатный хиромант девятого отделения все гадает. За сигаретку с носа. Различается только количество детей, а в остальном у всех длинная ( или короткая) жизнь, непременно деньги и куча секса. А еще мы все влюбчивые, доверчивые, и правые руки у нас – если их с левыми, где судьба прописана, сравнивать, – показывают, как мы сами искалечили свои жизни.
После обеда на освободившуюся койку заселяют новенькую. Назовем ее В. Крашенные хной волосы, короткая, почти мужская стрижка, квадратная крепкая тетка лет сорока. С первого взгляда мы с соседкой признаем в ней подсадную утку. По крайней мере стукачку. Не проходит и получаса, как новенькая, прежде всего, разумеется, познакомившаяся со мной и назойливо безуспешно предлагавшая мне зефир к чаю, начинает пытать меня, а чё это я такая грустненькая, или ей показалось, а "интернета на ноутбуке у вас, случаем, нет, мне так надо пару сообщений написать?" Примитив, не интересно. Жаль только, что атмосфера пусть и утомительного, но веселого пионерлагеря в нашей палате номер шесть исчезла. Умерла. В воздухе стоит плотный негатив и тревога. Нет, не у меня, ва-аще… Но о тревоге – ни-ни, это тут же возьмут на карандаш.
На полу сидит больная, плачет. Не знаю, как ее звать – она из тех, надзорных палат, где овощи, – но слезы ее так крупны и катятся горохом, и видно, что это не нервное.