На Майдане

В январе 1999 года я приехал в Стамбул и снял номер с видом на бухту Золотой Рог на четвертом этаже гостиницы “Бююк Лондра отели”. Номер мне сдали задешево. Туристов в городе почти не было. Печальный портье с головой карлика узнал меня, хотя последний раз я останавливался в “Лондре” лет шесть назад. В Стамбуле стоял не январь, а рамазан, девятый месяц лунного календаря. Мусульмане постились, и рестораны пустовали. За шесть лет гостиница не изменилась: та же густая пыль по углам, облезлый бархат, шаткие кресла на сплющенных лапах, грибок на стенах. В вестибюле перекаркивались долгожители-попугаи. Все было на месте, кроме Джумхура. Много лет Джумхур, городской сумасшедший, на дороге возле “Лондры” работал с рассвета до заката самозваным регулировщиком. Он катался по мостовой, как колобок, свистел, раздувая щеки, размахивал руками. Его не обижали. Умер Джумхур не под колесами, а в больнице, от рака. Я узнал об этом от печального портье.

В 1922 году “Бююк Лондра отели” назывался Grand Hotel de Londres. Может быть, в том же 401-м номере, где остановился в конце прошлого века я, жил 23-летний репортер Toronto Star Эрнест Хемингуэй. Отсюда он “рубил” репортажи о войне греков и турок и о хрупком мире в Стамбуле, оккупированном союзниками. Жаль, что Хемингуэй не совпал во времени с Джумхуром: американец любил колоритных персонажей.

В путешествии открываешь не чужие края, а себя. В Париж тянет любовь к красоте, в Рим – к вечности. В Стамбуле ловишь себя на тяге к мазохизму. Пусть баклажанному, арбузному, нежному, но все же... Не приведи Господь отправиться сюда в поисках следов прабабушки или пратетушки: вдруг отыщешь. Британский жизнеписатель династий, монархов и дворов Филип Мансел в книге “Константинополь” коротко описывает жизнь европейского района Пера в начале 20-х. Есть у него и несколько абзацев о русских эмигрантах. Изможденные белогвардейцы крутят баранки такси, торгуют газетами, шнурками, матрешками. Барышни продают цветы. Жена последнего российского посла дает частные уроки французского и английского. Философ Гурджиев сбывает икру. Профессор математики служит кассиром в русском ресторане. Имени профессора британец не называет, но мы-то знаем из первоисточников, кем был этот университетский светило: дед редактора “Русской мысли” Ирины Иловайской-Альберти. Может быть, он служил в ресторане Dore? Или “Уголке”? Профессор в нарукавниках сидел на высоком табурете за конторкой и щелкал счетами. Косточки, прутки. Снова косточки. 126 судов под Андреевским флагом, прибывших из Севастополя в Константинополь. Около 150 000 беженцев, от Петра Николаевича Врангеля до публичного дома в полном составе. Оккупанты: 10 000 британских солдат, 8000 индийских, 8000 французских, 2000 итальянских, горстка японцев. 200 000 греков, высланных турками на судах из Измира (Смирны) в Грецию. 4 года и 11 месяцев оккупации Константинополя.

Ко времени наплыва русских в ноябре 1920 года оккупанты вполне прижились в Константинополе. Их образ жизни я бы назвал “костюмированным загулом”. К стандартным мундирам добавьте юбки шотландских гвардейцев, итальянские шляпы с петушиными перьями, шаровары французских сенегальцев, турецкие красные фески и белые тюрбаны, длинные облачения дервишей, доводивших себя верчением до корчей, бело-голубые флаги греков, черный от крейсеров Босфор, синий горизонт, будущее в дымке. Британцы умудрялись ежедневно играть в регби и крикет, но преимущественно пили. Офицеры квартировали в Pera Palace Hotel или в Grand Hotel de Londres. Первый не утратил блеска и поныне. Правда, среди почетных постояльцев предпочитает называть Агату Кристи и Грэма Грина. Не только виски, но и деньги лились рекой. Оккупанты не грабили, а, наоборот, набивали карманы туземцев. Смекалистые константинопольские девчонки и мальчишки, промышлявшие проституцией, впоследствии долгие годы жили на заработанные в оккупацию фунты и франки.

Русские прибавили оборотов этому костюмированному загулу, хотя привыкали к новому быту туго. Беженцы побогаче вроде Александра Вертинского снимали номера в Pera Palace Hotel, но прочие селились в хлипкие пансионы, откуда хозяева спешно вышвыривали хлопотных проституток. По ночам бывшие клиенты ломились в пансионы, но обескураженно ретировались при виде лысых фрейлин и институток. Стричься наголо приходилось из-за гнид и вшей. Тех, кто болел, прятали подальше и поглубже: подозреваемых в сыпном тифе силой отправляли в карантин, где от заразы не было никакого спасу. Огромное стопятидесятитысячное тело белой эмиграции трясла транзитная лихорадка. Разговоры начинались и кончались словом “виза”. С ней можно было отправиться на Мальту, в Венецию, в Париж, доплыть до румынской Констанцы, там пересесть на поезд, идущий в Черновцы, и уже оттуда через пограничный Снятын добираться до варшавских родичей. Но пока надо было жить. Русские плясали в кабаре, пели оптом и в розницу. Знаменитый московский негр-джазист Федор Федорович Томас завез в Константинополь чарльстон и фокстрот. Балетмейстер Виктор Зимин ставил “Шехерезаду”. С ним соперничал другой балетмейстер, Борис Князев. Их спектакли оформлял Павел Челищев. На рю-де-Пера открывались русские магазины, конторы, практики врачей и адвокатов. В игорном доме жарил на скрипке петербургский румын Жан Гулеско. Русские рестораны Le Grand Cercle Moscovite, Petrograd Patisserie, “Черная роза”, где пел Вертинский, а на вешалке швейцаром стоял бывший сенатор, “Эрмитаж” с бывшим губернатором (если верить Вертинскому) на кухне, буквально ломились. Особым успехом пользовались элегантные официантки со светскими манерами. За ними волочились британцы, французы, итальянцы, а турки вовсе теряли голову. В 1923 году три с лишним десятка жен и вдов пашей и беев воззвали к коменданту Константинополя: “Эти силы (русские барышни. – И.П.) порока и разврата опасней и разрушительней сифилиса и алкоголя”. Но комендант был бессилен. Помогли время и строгости Ататюрка. К 1930 году в Стамбуле осталось лишь 1400 русских. Прощайте, врата Царьграда!
Yasha, yasha, bin yasha!
Mustafa Kemal pasha!
“Тысячи, тысячи жизней тебе, Мустафа Кемаль!” Хоть сто тысяч. Пусть мучится.

У нынешнего Стамбула, говоря языком психолога, комплекс бывшей столицы. Этим комплексом страдают Петербург, Краков. Но у европейских “бывших” страдание проявляет себя в культурной спеси, в интеллектуальной заносчивости. Со Стамбулом иначе. В отличие от студенческого Измира, когда-то слывшего “Парижем Леванта”, и чиновничьей Анкары, избиратель здесь с бородой, с фундаментом. В пролежнях города преет обида. Город помнит, что еще в минувшем ХХ веке он был столицей империи, столицей безграничного мусульманского космоса.

В Стамбуле я всякий раз захожу в русский ресторан Rejans на бывшей Grande Rue de Pera, ныне улице Независимости. Увы, барышень там нет. От русскости остались лишь пирожки, смахивающие на буреки, котлеты по-киевски, бефстроганов и водка на лимонной цедре. Водку подают в бутылке – пей на здоровье. Выпив, можно погулять. Чуть отойдешь в сторону от вылизанной улицы Независимости – и ты уже в другом календаре. От великолепных домов конца ХIХ – начала ХХ века остались ветхие силуэты. Содержание – чужой, пришлый люд – обезобразило форму. Содержание сокрушило ее, разворотило, разъело. Но именно здесь, в кварталах, изъеденных жучком времени, среди отбросов и крыс, непросыхающего тряпья на веревках, сопливых пацанов на майдане, безносых муэдзинов, во мне продирает глаза чувство родины. “Прошлое – другая страна: там все иначе”. Эта метафора романиста Л. П. Хартли настолько в Англии заезжена, что и цитировать ее неловко. Но в моем Стамбуле слова Хартли лишаются метафорической глубины. Родина – это прошлое. Только прошлое. Всегда прошлое. Ее не вернешь.