В Германии на 82-м году жизни умер поэт Анри Волохонский. В 2012 году я записал передачу, посвященную выходу в издательстве НЛО трехтомника его произведений. Анри в то время был уже тяжело болен и почти ничего не писал. Сегодня, переслушивая эту передачу, которая ее герою понравилась, я решил повторить ее целиком, потому что меньше всего хочется говорить об Анри, человеке, обожавшем нелепости жизни и всяческие дурачества, в подобающем некрологам фальшиво-пафосном духе.
С Анри Волохонским я познакомился в начале 90-х годов, в Мюнхене, где тогда находилась штаб-квартира Радио Свобода, и года два мы трудились вместе в отделе новостей. Но до этой встречи я, разумеется, читал стихи Анри: листочки, ходившие в самиздате, и книги, изданные в Израиле, где Анри Волохонский жил с 1973 года, до переезда в Мюнхен.
Горит ли кость на пепелище
Иль тлеет свежее бревно
Или вообще огню нет пищи
Ей это право все равно
Она летит теперь наверно
Летит куда-нибудь туда
Где здешнее недостоверно
Как еле слышная дуда
Меж вечных лун рогами новых
Ей не узнать знакомых форм
Кружится воздух бестолковый
И комары уж ей не корм
Сменяют дни рассвет рассветом
И что ни день – другие щи
Сгорела птичка, больше нету
Теперь ищи ее свищи
Выпуски новостей, которые читал Анри Волохонский, радиослушатели наверняка помнят – он ставил необычайные смысловые ударения, так что стертые фразы приобретали колорит, а иной раз и комичную двусмысленность.
Вот кусочек одного выпуска, сохранившегося в нашем архиве:
С одним таким выпуском новостей связан замечательный анекдот. В мае 1994 года министром социальной защиты была назначена Людмила Безлепкина. Фамилия нового министра необычайно развеселила Анри, ему слышалась в ней замысловатое поощрение нелепости. Читая выпуск новостей с известием о назначении, Анри едва мог сдержать смех. Беда в том, что следом шло известие о каком-то заявлении Мстислава Ростроповича, и его Анри по инерции прочитал, давясь от хохота. Дело было ночью, но страдающий бессонницей сотрудник голландского посольства в Москве услышал выпуск новостей, ничего не понял и взволнованно позвонил нашему директору: "Что случилось с Ростроповичем? Почему ваш диктор плачет?!" История замечательна еще и потому, что это свидетельство отношения Анри к языку: словно чужеземец, он видел в сочетаниях казенных русских слов иные смыслы. Я спросил литературоведа Дениса Иоффе, знатока произведений Анри Волохонского, о том, как он впервые узнал о существовании такого поэта.
Денис Иоффе: На каком-то достаточно эзотерическом книжном развале в Тель-Авиве мне попалась маленькая книжка "Шкура бубна". Я стал листать эту книжку и совершенно улетел куда-то, совершенно оторопел от того, что я увидел. Там были какие-то совершенно необычные сочетания букв между собой, необычные звуки исходили из этих текстов. Я как сейчас помню наиболее потрясший меня текст – это собрание довольно коротких стихов. Я помню текст:
"Охота кричала неволя.
Собакою реял сокол…"
Мне врезались в память вот эти необычные – как я тогда представлял себе работу поэзии – строки. И хотелось как можно больше читать таких стихов. И также хотелось писать такие стихи. И это был совершенно уникальный для меня опыт.
Дмитрий Волчек: В первый том собрания произведений Анри Волохонского вошли поэтические и драматические произведения, во второй – проза и статьи, в третий –переводы. Я спросил составителя трехтомника, мюнхенского слависта Илью Кукуя, как возник замысел издания.
Илья Кукуй: Я не помню точно, когда эта идея возникла... думаю, что лет 6–7 назад, когда я был в гостях у Анри и спросил, не думает ли он о том, чтобы привести свои тексты, наконец, в более или менее связное состояние и подготовить представительное издание. Ведь раньше они были доступны или в интернете, или в виде авторских сборников или отдельных публикаций в периодике, относительно доступных за рубежом, но, конечно, не в России. И Анри сказал, что да, заняться этим надо, но он этого сделать не сможет, да и не его это дело, поскольку подобного рода вещами, публикациями, должны заниматься другие. У него такой принцип, который я очень уважаю, что поэт не должен просить о публикациях, инициатива приходит извне.
Дмитрий Волчек: Тем не менее он сам выпустил несколько книжечек, интересовался книжным искусством и очень любил выпускать небольшие, для друзей, малотиражные издания в Германии.
Илья Кукуй: Да, "для друзей" – это важное слово, потому что и эти довольно многочисленные издания на отдельных листках, и ряд авторских сборников, которые можно смело отнести к жанру книги художника (типа "Девятого Ренессанса", который он делал в Израиле вместе с художником Александром Путовым, и еще несколько своих сборников), он печатал сам как своеобразные подарки и послания друзьям. То есть они носили частный характер.
Дмитрий Волчек: Сложно было собрать все вместе?
Илья Кукуй: И да, и нет. Во-первых, обнаружилось, что о каком-то количестве текстов Анри забыл, что они существуют. Я их каждый раз с большим удивлением вылавливал из разных малотиражных изданий… Свой архив Анри еще в начале 2000-х годов отдал в Бремен, в Институт изучения Восточной Европы. И там я тоже нашел какие-то тексты, которые не издавались, о которых Анри не помнил, и нужно было решить, в каком виде это будет присутствовать в книге, потому что для Анри всегда было очень важно, как одно сочетается с другим. Его книги и сборники всегда носили концептуальный характер, и о том, как привести все это в единое целое, мы думали довольно долго.
Дмитрий Волчек: Каков принцип организации поэтической части?
Илья Кукуй: Принцип более или менее хронологический. Анри в 1983 году выпустил свою книгу "Стихотворения", в которой впервые собрал все свое поэтическое творчество до того времени... вернее, не все, а то, что он посчитал нужным тогда издать. Эта книга и ее структура воспроизведена в первом томе с некоторыми добавлениями, о которых читатель может узнать в примечаниях. Затем следуют авторские сборники 80-х и 90-х годов. Нужно было также привести в порядок отдельные тексты и некоторые большие сочинения, как, например, либретто оперетты "Заречный праведник" – очень веселый текст, который в первом томе тоже присутствует. В некоторых случаях хронологический порядок был нарушен, но я надеюсь, что это произошло не в ущерб, а во благо целому.
Дмитрий Волчек: Анри начал писать в 60-х; первый большой текст – это поэма "Фома", и его становление как поэта связано с интересным петербургским кругом художников и поэтов, в центре которого был рано ушедший Роальд Мандельштам. Вы упоминаете его в предисловии к первому тому собрания Анри…
Илья Кукуй: Анри начал писать раньше, в 50-е годы. Поэму "Фома" он просто считает своим первым зрелым текстом, из которого потом уже вытекло все остальное. И можно сказать, что его поэтика – так, как она сформировалась в поэме "Фома", – в дальнейшем изменялась уже незначительно. Более ранние тексты в Собрании тоже присутствуют. Это сборник "Первые травы", который одним уже своим названием говорит о том, как автор оценивает эти опыты. Ранние тексты наследуют или постсимволистской традиции, к которой Анри сам относится достаточно иронично (за исключением Роальда Мандельштама, о котором я скажу чуть позже), или носят постобэриутский или предверповский характер. К группе "ВЕРПА" или к поэтике "ВЕРПЫ", которую сформировал его близкий друг и соавтор Алексей Хвостенко, сам Анри непосредственно не принадлежал – во всяком случае, он сам так считает, – но этот дух постобэриутского абсурда ему, конечно, очень близок. С Мандельштамом он познакомился перед самой его смертью, его привел туда, по-моему, Арефьев, с художниками этого круга Анри очень дружил. И мне кажется, что личность Роальда Мандельштама и его творчество были для Анри лебединой песней Серебряного века, который к тому времени был уже завершен, – последним восклицательным знаком той эпохи. Анри выпустил потом сборник Роальда Мандельштама в Иерусалиме со своим предисловием, которое в Собрании произведений также можно прочесть.
Дмитрий Волчек: В конце 1973 года Анри Волохонский получил разрешение на выезд за границу. В Советский Союз не приезжал, не приезжал и в Россию, хотя его не раз приглашали. Анри рассказывал мне, что в первые годы эмиграции ему снилось, что он снова оказался в Ленинграде и не может уехать, а потом и эти сны прекратились.
Миф, которым полнятся его тексты, плавно перетекает в его жизнь
Денис Иоффе: В этом он напоминает, конечно, Бродского. То есть есть какая-то глубинная метафизическая идиосинкразия к возвращению в воды той реки, которая уже давно утекла. И в этом есть какая-то принципиальная позиция, если я правильно могу интерпретировать этот акт. То есть Анри всегда сопротивлялся любым поводам, в том числе очень интересным и хорошим, в частности, как выход того или иного альбома с группой "АукцЫон", с Леонидом Федоровым… Несмотря ни на что, его затащить в Россию было трудно. Он в этом не уникален, поскольку человек, который познакомил меня с Волохонским в личном плане, Константин Кузьминский, также за все эти годы ни разу не приезжал в Россию и отмечал выход своих книг в режиме удаленного участия. Это тоже довольно интересная матрица для этих персонажей. Но в этом есть, мне кажется, нечто идеологическое тоже, это такая особая позиция невозвращенца, который хочет оставить позади себя весь тот багаж, весь тот опыт, который связан с этой частью его жизни, с этой историей. Сейчас трудно упрекать Анри в том, что он не хочет приезжать в Россию, поскольку я предполагаю, что есть какие-то причины, связанные со здоровьем, но много лет назад он вероятно мог бы это проделать, но этого не происходило, что примечательно. Вообще сам Анри, отчасти, прирастает мифом, он мифологичен. Не только потому, что его, скажем, никто не видел в России на каком-то телеэфире, и так далее, но он мифологичен потому, что с ним самим связано очень много историй, которые не всегда имеют четкий источник авторства, не имеют четкую верификацию. То есть миф, которым полнятся его тексты, плавно перетекает в его жизнь. Кто такой Анри? Кто может похвастаться тем, что он лично его видел? Меня в Анри всегда очень привлекало его внимание к эпосу, то, насколько естественно он себя чувствует в этой эпической ноте письма, когда он сам создает свой собственный голос-эпос, который представляет собой сочетание различных лоскутов культур, архаических мифологий и сообществ, которые очень гармонично сосуществуют в его собственной литературной продукции, но также и в его переводческой ипостаси. То есть человек, который переводит с такого необычайного количества языков, не может не быть связан интимными узами с теми традициями, которые он овеществляет русской азбукой. И в этом его уникальность, потому что подобная деятельность становится все более архаичной и все более редкой в России, поскольку за этим не стоит никакой экономической составляющей, никакого интереса со стороны социума. И тем не менее Анри продолжает свою работу, он настоящий труженик.
Дмитрий Волчек: Думаю, вас не мог не заинтересовать Анри – каббалист, мистик и переводчик еврейских мистических текстов?
Анри изучает, как чистый звук наполняется смыслом
Денис Иоффе: Да, безусловно, я читал фрагменты его перевода книги "Зогар", также он занимался переводами некоторых трактатов ессейской общины. Собственно, для меня интерес Анри к еврейской топике является очень известным фрагментом всеобщего универсалистского, если угодно, подхода Анри к мировой культуре, где все находят свое место, каждая традиция как бы вписывается в глобальную картину, и это – картина универсального эпоса. Нельзя твердо маркировать Анри в плане принадлежности к той или иной религии или к той или иной этнической традиции, хотя условно Анри – еврей, и вместе с тем Анри, наверное, очень близок к христианству. И этот универсальный посыл, этот месседж, который Анри транслирует в едва ли не во всех своих текстах, которые, с моей точки зрения, являются частями одного большого Ур-текста. То есть, если объединить воедино все написанное им в стихах, то это может представлять совершенно логическое полотно, если угодно, одеяло, составленное из разных лоскутов и цветов, но, вместе с тем, это одеяло существует как один предмет, как концептуально сделанный продукт, который исходит из всей жизни Анри, из всех его интересов, как в плане религии, так и в плане, скажем, чисто новаторских текстуальных инвенций. Ведь, собственно, Анри – это тот человек, который предельно эксплуатирует эксперимент в плане сочетания звука и смысла. Анри изучает, в каких симбиотических отношениях находится звук со смыслом в стихе, и как чистый звук, казалось, бессмысленный, наполняется определенным смыслом. И вот если можно сейчас уже, по прошествии стольких лет, попытаться представить, кто те главные авторы, которые собой могут символизировать русский эксперимент в поэзии во второй половине ХХ века, если представить, что их должно быть именно три, то мне кажется, что Анри может быть краеугольным членом этой триады. Триада, в моем понимании, состоит из Анри, Геннадия Айги и Аркадия Драгомощенко, каждый из которых ведет свою часть русского эксперимента, совершенно уникального, непредставимого в других краях, в других языках, в других азбуках.
Дмитрий Волчек: В 2003 году в передаче "Стихи и песни Анри Волохонского" я спросил Анри, помнит ли он первое стихотворение, которое выучил наизусть.
Анри Волохонский: Это довольно трудно. Я думаю, что не совсем первое, но такое, которое на меня произвело впечатление, – это стихотворение Некрасова про генерала Топтыгина. Я его недавно внукам читал:
Вздрогнет встречный мужичок,
Жутко станет бабе,
Как мохнатый седачок
Рявкнет на ухабе.
Это замечательные стихи, нет? А какое я первое написал стихотворение, я не знаю. Я писал какие-то удивительно беспомощные стихи в детстве и молодости и уже отчасти в зрелые годы. И только потом там что-что стало вроде бы получаться.
Дмитрий Волчек: Мне очень нравится ваше замечание: "У литературы, мне кажется, нет ни смысла, ни цели. То же – у литератора". Вы ставите после этой фразы такую жирную, окончательную точку или все же готовы добавить "но" или, хотя бы, многоточие?
Анри Волохонский: Нет, я думаю, все-таки, жирно и окончательно. Потому что литература сама себя оправдывает, сама себя кормит, сама себя поит, одевает, наряжает. Добавить к этому я ничего не могу.
Дмитрий Волчек: Вы, очевидно, понимаете, что обижаете этим множество литераторов, которые уверены, что у их сочинений есть смысл и у них самих есть смысл?
Анри Волохонский: Это неправда. За этим стоит обычно маленькое какое-то тщеславие, самолюбие. Какие-то посторонние вещи, которые с литературой не связаны.
Дмитрий Волчек: Имя Анри Волохонского стало широко известно, прежде всего, благодаря одной песне – "Под небом голубым есть город золотой", которую исполняет Борис Гребенщиков. У Анри первая строчка другая: "Над небом голубым". Эту песню бесконечно обсуждают поклонники группы "Аквариум", и я спросил Анри, не раздражает ли его, что его имя, в первую очередь, связывают с этой песней.
Была какая-то заметка в журнале "Огонек", что какая-то секта на Дальнем Востоке по утрам встает и поет эту песню
Анри Волохонский: Вы знаете, нет. Признаться, нет. Гребенщиков, видимо, со слуха записывал, поэтому он ошибся в передаче через двух, трех, может быть, четырех человек. Он, в общем-то, не знал, поэтому на него сердиться было бы смешно. Но вот я вам скажу, что меня это радует. Во-первых, ее крайне причудливое распространение. Мне передавали, что была какая-то заметка в журнале "Огонек", что какая-то секта на Дальнем Востоке по утрам встает и поет эту песню. Потом я сам читал какую-то очень смешную дискуссию. Верующие, православные, вычислили, что на материале Апокалипсиса написано, а раз так, то ее можно делать темой проповеди. И вот передо мной лежит мыло. Это мыло завернуто в такую бумажку блестящую, на которой напечатано изображение лимона – один целый, один разрезанный. Написано "Мыло с витаминами". А название этого мыла не больше не меньше как "Дивный сад". Это меня очень веселит. А более того, ее поют нищие в петербургском метро. Просят милостыню и поют. Нет, меня она совсем не раздражает.
Под небом голубым есть город золотой,
С прозрачными воротами, и яркою звездой,
А в городе том сад, все травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы,
Одно – как желтый огнегривый лев,
Другое – вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.
А в небе голубом горит одна звезда,
Она твоя, о, ангел мой, она твоя всегда,
Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.
Тебя там встретит огнегривый лев,
И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.
Дмитрий Волчек: В первый том Собрания произведений Анри включена анкета, в который он называет своих учителей. Это Хлебников и Хвостенко – довольно странное сочетание.
Илья Кукуй: Два Х: одно – исторический авангард, другое – современный. Что касается Хлебникова, то, мне кажется, это объясняется вниманием Анри к микроструктуре текста. Его произведения, конечно, следует читать на атомарном уровне, и смысл в них присутствует не поверх, а вытекает из сочетания мельчайших единиц текста. Это, в общем-то, хлебниковская идея. Хвостенко был тем человеком, который, по словам Анри, показал ему, каким образом эти микроэлементы текста связываются один с другим. Однажды я спросил его, как они сочиняли с Хвостенко песни, они ведь работали в соавторстве, и Анри сказал, что это началось году в 62-м или 63-м. Его всегда очень привлекало, как легко Хвостенко пишет песни, жанр достаточно высокий и, при своей внешней простоте, сложный, и Анри пристал к Хвосту с вопросом, как это все делается. И Хвостенко, с присущим ему легкомыслием, сказал, что это все очень легко, надо просто следить, чтобы слова переходили одно в другое, а все остальное несущественно. И вот этот механизм перехода одного в другое – не только на уровне слов, но и на уровне звука и, в конечном счете, на уровне смысла, – и есть то, что отличает, на мой взгляд, Волохонского от многих других авторов второй половины ХХ века. Только в работе над Собранием произведений я понял, насколько проработана фактура этих текстов. Я не могу сказать, что я их все понимаю, но как они сделаны, мне примерно ясно. Это совершенно исключительное явление.
Дмитрий Волчек: Есть еще и третье Х, и это Х вы упоминаете в своем предисловии. Это – Даниил Хармс. Вы приводите, объясняя поэтику и философию Анри Волохонского, интересную цитату из Хармса.
Первыми были обэриуты, а Волохонский и другие поэты второй половины ХХ века вполне успешно продолжили их дело, выведя его на совершенно другой уровень
Илья Кукуй: Да это его письмо Клавдии Пугачевой, в котором Хармс пишет о том, что свою функцию творца видит в "категории порядка". Эта категория с трудом вербализуема, но она очень ясно ощущается на уровне строения и бытия художественных произведений. Хармс пишет, что, наверное, "она понятна вам и мне, как должна быть понятна всякому мыслящему человеку". И мне кажется, что именно такой порядок – это то, что отличает произведения неоавангарда, или второго авангарда, или поставангарда, как бы мы это ни называли, от произведений кубофутуристов, где, в принципе, деструкция и деконструкция была основной целью. Надо было разложить язык на первоэлементы, на кирпичи, из которых потом должен был строиться язык нового искусства. Сами футуристы этим строительством не занимались по самым разным причинам, или строили что-то другое, и эту работу взяли на себя художники последующих поколений. Первыми, на мой взгляд, были обэриуты, а Волохонский и некоторые другие поэты второй половины ХХ века вполне успешно продолжили их дело, выведя его на совершенно другой уровень.
Дмитрий Волчек: К слову о порядке: филолог Джеральд Янечек назвал Анри Волохонского "поэтом-ученым", и Анри страшно веселился, когда видел эту характеристику, которую потом повторяли и в других статьях, и даже на какой-то обложке, и он говорил, что лучше бы именовался котом ученым. Но вы тоже пишете, что у Анри научный склад ума, и действительно он занимался естествознанием, даже изучал микроорганизмы в Генисаретском озере…
Илья Кукуй: Да, он был биохимиком по образованию и в отличие от многих других художников ленинградской богемы вел достаточно упорядоченный образ жизни, насколько я могу судить. Я не знаю, можно ли назвать его человеком научного склада ума... Скорее – точного, потому что ему чужда всякая случайность и необязательность, также и в бытовом поведении. Анри с самого начала очень увлекся различными оккультными явлениями и сочинениями, не столько их мистической стороной, сколько тем языком, квазинаучным или паранаучным, на котором они написаны. В интервью с Денисом Иоффе он говорит о своей встрече с памятником каббалистической науки "Сефер Йецира", о том, что его привлекло скорее не темное, мистическое содержание этой книги, а тот трогательный, немного провинциальный язык, на который его перевел Переферкович. В Собрании произведений есть перевод этой книги, выполненный Анри, как и очень интересный комментарий и толкование Книги Бытия и Апокалипсиса, в которых метод Анри мы видим очень сильно – он прослеживает семиричную структуру этой книги и во многих других своих сочинениях пытается показать, что пифагорейская идея гармонии, которая является высшим началом миростроения, до сих пор, несмотря на то что мы часто воспринимаем мир как хаос и сочетание случайных элементов, на самом деле очень актуальна. Его научные произведения, трактаты о симметрии и гармонии, которые я опубликовал в двух научных сборниках и которые, насколько я знаю, готовятся к переизданию в Прибалтике, в Собрание не включены, но эта сторона творчества Анри мне кажется необыкновенно важной – может быть, самой важной. Если мы не будем понимать, насколько этот человек хорошо понимал то, он делал, мы, наверное, не сможем правильно отнестись к его текстам.
Дмитрий Волчек: Зато включен в третий том выдающийся его труд, правда, незавершенный, неполный перевод книги "Зогар".
Это роман-путешествие: десять человек представляют собой десять сефирот каббалы и рассуждают о таинствах мира
Илья Кукуй: Несмотря на свою незавершенность, труд действительно гигантский. Книга "Зогар" – это памятник раннего Средневековья, по-видимому, она была написана Моисеем Леонским в XIII веке. Это толкование к Пятикнижию, книга в пяти томах, и Анри перевел большую часть из четырех томов. Эта книга обычно читается как памятник каббалистической мысли. В своем предисловии Анри очень интересно пишет, что для него тут важно не каббалистическое толкование, а момент перехода этого сочинения в плоскость художественной литературы. Это такой своеобразный роман-путешествие: десять человек представляют собой десять сефирот каббалы, и в разного рода прогулках и передвижениях они рассуждают о таинствах книги и, тем самым, о таинствах мира. Книга эта может читаться и как мистическое сочинение, но в то же время, как это бывает у Анри очень часто, это произведение необыкновенно веселое, в котором язык является главным персонажем.
Дмитрий Волчек: Вы говорили о том, что Анри всегда увлекала какая-то странная и, может быть, провинциальная неточность в этих текстах, и я вспомнил отрывок из Мишны, который всегда цитировал Анри, о мыши, которая наполовину состоит из плоти, а наполовину из земли. И мудрецы обсуждали, будет ли эта мышь кошерной, можно ли к ней прикасаться или нет. Я помню, Анри всегда восхищался этой замечательной сюрреалистической деталью.
Илья Кукуй: Здесь хорошим примером может выступать один из его переводов, опубликованный в 3-м томе. Это кумранский письменный памятник – список настоящих кладов, которые где-то спрятаны, хотя, может быть, это и не так. Кроме того, "Горы и реки", на основе древнекитайского "Каталога гор и морей" – перечень ужасно смешных и комических топонимов. И кажется, что никакого внятного высказывания, кроме этой каламбурной стороны, в этих перечнях нет. Но здесь тоже нужно сказать о своеобразном юморе языка Анри, который мы находим не только в этих текстах, но и в других. Здесь же этот юмор выступает в своем чистом, беспримесном виде, и для многих критиков и читателей, конечно, представляет немалую трудность отделить некую серьезность от шутки, пародии, иногда даже издевки. Думаю, что отделять одно от другого не надо, это все присутствует в таком своеобразном синтезе, где мы слышим голос самого художника.
Дмитрий Волчек: Я спросил Анри Волохонского, как он познакомился с Алексеем Хвостенко.
Анри Волохонский: Это было в 1960 году. Ко мне зашел Леонид Ентин, и он сказал, что он меня сейчас поведет и познакомит с Алексеем Хвостенко. Он отвел меня в магазин на углу, на Владимирской площади. И там стоял Алексей Хвостенко в длинном пальто. Как сейчас помню.
Дмитрий Волчек: Анри, какую песню вы хотели бы, чтобы вы включили в нашу передачу, на ваши стихи, которые исполняет Алексей Хвостенко?
Анри Волохонский: "Сучку с сумочкой". Это произошло так. Мы в те времена развлекались сочинением стихов на скорость. Садились 3-4 человека и писали. Кто быстрее напишет, тот и прав. И я написал какой-то такой текст, отдал его Алеше и забыл об этом. Через некоторое время он приносит мне песню, поет. Я, естественно, хохочу. Он говорит: "А ты знаешь, что это ты написал?" Я говорю: "Нет, я не помню". – "Так вот, знай, что я там чуть-чуть поправил и вот пою".
Алексей Хвостенко:
Не закрывайте личико тряпицею,
Ведь ничего вам скоро не останется,
Я мог болтаться меж двумя столицами,
Но я не знаю, с кем придется кланяться.
Я мог болтаться меж двумя столицами,
Но я не знаю, с кем придется кланяться.
Приятели кругом одно невежество,
Неверие и нету информации,
Ах, девушки, ах прелесть вашей свежести
Для истины еще одно препятствие,
Ах, девушки, ах прелесть вашей свежести
Для истины еще одно препятствие.
Гремит ли барабан, иль плачет дудочка,
Мне все едино, если это правильно,
Но если рядом ходит сучка с сумочкой,
Я не уверен в том, что это правильно,
Но если рядом ходит сучка с сумочкой,
Я не уверен в том, что это правильно.
Зачем, скажи, я не уверен в будущем,
Ведь прошлое звучит, струна нестройная,
А настоящее я встречу в булочной,
Ах, новое, такое непристойное,
А настоящее я встречу в булочной,
Ах, новое, такое непристойное.
Но есть залог, что все прекрасно в будущем,
Не пыль и зной, а облачко приятное,
В волшебный миг приходит сучка с сумочкой,
В ней каждое движенье непонятное,
В волшебный миг приходит сучка с сумочкой,
В ней каждое движенье непонятное.
Не стало наслаждений, ни одежд,
Проходит мимо армия в сорочках,
Ее сердца расположились между,
Как будто звук в пяти линейных строчках,
Ее сердца расположились между,
Как будто звук в пяти линейных строчках.
В пяти концах растягивалась нить,
И насекомое не хочет жить,
Оно дышать не хочет, тем не менее,
Никто не может знать его намерений
Оно дышать не хочет, тем не менее,
Никто не может знать его намерений.
Дмитрий Волчек: Во втором томе собрания произведений Анри Волохонского собрана его проза. Говорит составитель трехтомника Илья Кукуй.
Весь роман – это погребальная процессия, которая движется через Ленинград
Илья Кукуй: Я бы выделил во втором томе прежде всего "Роман-покойничек", который для русского читателя был до сих пор недоступен и является, наверное, наиболее ярким прозаическим произведением Анри. Это роман о крушении имперской культуры. Роман – это персонаж, Роман Рыжов, которого хоронят, и весь роман – это такая погребальная процессия, которая движется через Ленинград. Сама процессия в то же время – первомайская демонстрация. Эта процессия хоронит не только человека, она хоронит и роман как жанр, и роман как Римскую империю, как сам принцип империальной культуры. Мне кажется, что именно сегодня, когда империя (или иногда ее еще называют "незримая империя") висит над Россией и становится вновь очень модной, ее разглядывают с самых разных сторон с самым разным выражением лица, – именно сегодня этот роман для российского читателя будет необыкновенно актуален. Воспоминания же публиковались раньше в издательстве НЛО, они совсем незначительно переработаны. Это, с одной стороны, возможность более или менее непосредственно познакомиться с самим автором, в силу жанра воспоминаний, и в то же время увидеть очень важный для Анри принцип: он, в поэтических произведениях фактически всегда, в других – тоже, старался выносить свое личное "я" за скобки. Автор там иногда слышен, но очень редко виден. И в этих воспоминаниях как раз этот момент выхода за поля, за рамки прослеживается очень интересно.
Дмитрий Волчек: Еще один фрагмент из передачи "Стихи и песни" Анри Волохонского, Радио Свобода, 2003 год.
Еще одно ваше замечание из цикла "Былая красота и ее следы": "Нынешняя культура является культурой в том же смысле, в котором культурами являются известные огородные культуры". Это вы брюзжите?
Анри Волохонский: Я не знаю. Может, и брюзжу. А мне уже полагается брюзжать.
Дмитрий Волчек: Тогда расшифруйте следующее высказывание из этого же цикла: "Черные лебеди уступают размерами своим белым собратьям, но храбрее их и превосходят изяществом".
Анри Волохонский: Это результат моих наблюдений над стадом белых лебедей, которое живет тут в озере в Тюбингене. Точнее, в большом пруду. И среди них есть пара черных лебедей. Я на них смотрел и пришел к такому заключению. Они, действительно, меньше, но изящнее.
Дмитрий Волчек: А вы видели, действительно, как у пустынного кладбища в Земле обетованной собрались последние рыцари Храма? Тамплиеры, то есть?
Анри Волохонский: Это я видел. Такие, довольно невзрачные, обычные на вид люди, но это было так.
Дмитрий Волчек: А почему вас с детства интересовал Левиафан?
Анри Волохонский: Просто он очень большой.
Дмитрий Волчек: Вы написали цикл "Монголия и далее", в частности, основанный на записках путешественника Цыбикова, расскажите об этом.
Анри Волохонский: Гонбочжаб Цэбекович Цыбиков путешествовал и написал отчет Российской академии наук в Санкт-Петербурге. При этом он скрывал, что он путешествует как ученый, а не как просто буддист. Тем не менее ему все это удалось. Потому что раньше в Тибет особенно не пускали иноверцев. Этот отчет был издан, кажется, небольшим тиражом. Но не переплетен, и лежал такими глыбами листов. В частности, у нас в доме была эта книга. Там я ее и прочитал. А не так давно вышли два тома. Очень был талантливый человек.
Дмитрий Волчек: И еще одно замечание из цикла "Былая красота и ее следы": "Я видел человека, который говорил, что он бывший повар маршала Конева".
Это след былой красоты, ускользающее мгновение
Анри Волохонский: Человек был самой заурядной наружности. С заурядным лицом. Он говорил: "Я бывший повар маршала Конева". Видимо, ему было больше нечего о себе сказать. Единственно, что в нем было замечательного – это то, что он готовил еду или что-то еще маршалу Коневу. А ведь это что? Это след былой красоты, ускользающее мгновение. Вы знаете, я недавно читал Бубера. Есть такая книга, называется "Хасидские предания". Книга и книга. Одна вещь мне там очень понравилась. Праведники сидят и рассказывают истории. Так вот один из праведников говорит: "Раньше, когда мы жили светской жизнью, мы приходили в храм и там мы лгали. Мы говорили: делаем неправильно все, мы грешники. А фактически, мы жили хорошо, по справедливости. А сейчас все наоборот. Мы живем кое-как, лжем, крадем. Приходим в синагогу и там говорим правду. Мы грешники". Вот у меня вот такое ощущение, близкое к этому.
Дмитрий Волчек: Я думаю, что вам должны быть симпатичны слова Хармса, заметившего: "Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира. Меня интересует только жизнь в ее нелепом проявлении".
Анри Волохонский: Это хорошая фраза, не лишенная остроумия. Обеими руками я бы не подписался, но одной могу.
Дмитрий Волчек: Больше двадцати лет назад Анри Волохонский взялся за невероятный труд – он попытался перевести на русский последний роман Джеймса Джойса "Поминки по Финнегану". Перевод – неточное слово, это переложение фрагментов из романа. Как определил сам Анри, фрагменты непереводимой книги Джойса он "изоклал российской азбукой". Книжечка "Уэйк Финнеганов" вышла в издательстве "Митин журнал" в 2001 году и давно стала библиографической редкостью.
Анри Волохонский: Насколько мне известно, его перевели еще при жизни Джойса на французский, и, по-моему, на албанский. Я слышал, что есть что-то вроде немецкого перевода. Как это сделано, я не понимаю. Его перевести невероятно сложно. То, что я сделал, это не перевод в классическом смысле, а так, упражнение вокруг. Но мне просто хотелось посмотреть, что там такое, и как он это поднимает, эту тяжесть. Есть такой кусочек у него об Анне Ливии. Анна Ливия – это река Лисея, которая течет через Дублин, и на ней стоят две прачки, которые перемывают белье главного действующего лица Хамфри Эрикера, которого задержали по какой-то неприличной причине в парке. Там что-то такое он сделал с какой-то девушкой. Но что сделал, как сделал, сделал ли и вообще ничего не ясно. И вот они стирают белье, ругая его, и стукаются лбами иногда. Через двадцать страниц они превращаются в камень и в куст вяза. Вся сложность тут в том, что большая часть значащих слов в этом отрывке, она представляет собой названия рек. Перевести это невероятно сложно. Я, последнее время пытаюсь что-то такое, полстранички, может быть, я когда-нибудь и переведу. Вот такой вот он писатель.
Дмитрий Волчек: Вы готовы закончить эту работу, перевести всю книгу?
Анри Волохонский: Нет, это невозможно.
Дмитрий Волчек: На албанский перевели.
Анри Волохонский: Можно сделать что-то и назвать это переводом, но это другое дело. А адекватно перевести... Критика была в интернете. Какой-то молодой человек попытался кусок этого текста перевести. Очень хорошая работа, замечательные выражения. Единственное, что не смешно. Ну что делать?
"Это было во мгле давным-давно минувших времен, в древнекаменном веке, когда Адам еще нырял с мотыгой к своей мадамьеве, а та вертела веретено в илистых струях, и всюду пахло пахотой, когда первозданный неподдельный распойный разбойник пил и лип так, что глаза его истекали от страсти, а не от старости, когда все подряд с первого взгляда один другого любили, и Ярл ван Хутор гордо держал в светильне горелую голову хладные руки на себя налагая. И два его маленьких еюшки Тристопер и Иларий нянючили куклу на засаленном полу того глиняного дома, жилища и замка. И кто же -– не будь я дермот -– приходил туда смотреть за помещеньем? -– одна его золовка-ослушница. И ослушница набралась розовым и разумно в дверь зашла. И зажгла и зажглось все в том огненном месте. И говорила она к дверям на своем местном перузийском: Дай глотну разок (Марк д `Иван)! Зачем это мне несчастье луковое смотреться как горсть гороха спод пива? И так начались у них стычки. А дверь двернула милости ее на голландско-носонассауском: Шут! (и задворилась). И тогда милость ее наклонности умыкнула еюшку Тристопера и в песчаную пустошь она текла, текла, текла. И Ярл ван Хутор следами за нею шагал мягко увещепеневая: Стоп ротная стоп вернись в мой ирин стоп. Но она ему сварливо: Никакнемож. И в ту самую сабаотную ночь где-то в Эрио сыпались ангелы и слышались бранные вопли. И ослушница ушла на сорок лет в Турлемонд и неким особым мылом смыла подтеки любви благоговенной со своего еюшки и было у нее четверо загранитных пидагога учить его щекотке ума и взрастила она его ко всегдашню состоянию и вышел он лудиран. И тогда опять она текла и текла назад, пока не вернулась к Ярл ван Хутору в те же объятья с еюшкой в кружевном переднике когда-то там ночью. И пришла не куда-нибудь, а прямо к перекладине его подгрудной в пивную. И Ярл фон Хутор сидел в том погребе, топя в ячменном солоде голобитые пятки, и теплыми рукопосжатиями сам с собою обменивался, а еюшка Иларий и болвания их раннего возраста валялись на салфетке корчась и кашляя словно брот и сиздра".
Одной из целей перевода было показать, насколько эта книга смешна
Илья Кукуй: В этой книге тоже очень важна сторона юмора языка. В одном из интервью Анри говорит, что одной из целей перевода было показать, насколько эта книга смешна. Переводы этого романа на русский язык существуют, но перевод Анри отличает, на мой взгляд, как раз то, что его... не знаю, можно ли сказать, что легко читать, это чтение, конечно, не легкое, но необыкновенно увлекательное, потому что он показывает и, возможно, еще более ясно, чем в оригинале, воспроизводит эту комическую сторону как своеобразный скрепляющий стрежень всей книги, которая представляет из себя гетерогенный сплав множества языков – больше 60, если не ошибаюсь. Это все переведено в плоскость русского языка, и русский читатель будет читать э ту книгу, безусловно, с некоторым удивлением, но, я надеюсь, с огромным удовольствием.
Дмитрий Волчек: Денис Иоффе считает, что в каком-то смысле Анри Волохонский превзошел самого Джойса.
Денис Иоффе: По сличении, по прочтении двух текстов мне представляется, что текст Анри в чем-то сильнее, чем текст Джойса. Его русский текст, мне кажется, совершенно бесподобен. Это текст как бы оснащенный Джойсом, это очень сильный русский текст, к которому приплюсовывается еще и Джойс. Это, безусловно, некая фри-джазовая медитация на костях Джойса, но конечный продукт, мне кажется, по меньшей мере, равен Джойсу и, конечно же, непредставимо, что Анри закончит перевод этой огромной книги, и что мы будем иметь полный русский Finnegans Wake в авторстве Анри. К сожалению, это не произойдет при нашей жизни, но если бы это произошло, мы бы имели своего рода улучшенный вариант. Анри ведь домысливает за Джойсом многие ходы, многие решения, аллюзии, ауру, и он доводит до какой-то невероятной экстремумы саму идею джойсовой эвфонии. Ведь Анри – совершенно потрясающий мастер эвфонических коллизий, аллюзий в тех текстах, которым он дает жизнь. И Джойс ему дает возможность развить и как бы поднять текст до совершенно невероятных космических высот. Ведь Анри сегодня читает Джойса с высоты всех тех лет, которые прошли, и с помощью немаловажного опыта других литературных или критических текстов, которые можно здесь связать. И поэтому мы, как мне кажется, получаем даже улучшенного Джойса, которого лишены все другие народы, не пасомые Анри.
Дмитрий Волчек: Есть замечательный пример: когда Антонен Арто решил переложить книгу "Монаха" Мэтью Грегори Льюиса, он очень сильно ее изменил и сделал такое переложение, которое потом уже с французского языка снова было переведено на английский, как произведение Арто. Это очень занятно.
Денис Иоффе: Безусловно! И еще очень интересно, представьте себе сам текст Анри, ведь он совершенно уже в свою очередь не переводим ни на какой язык. То есть, если взять сам текст Анри, который результирует от его прочтения Джойса, то сам текст Анри уже нельзя перевести никуда. То есть это в концептуальном смысле достижение – написать такой текст, который, в принципе, нельзя перевести никак, даже привлекая самый изощренный арсенал переводческой работы, текст Анри, перевод Анри перевести уже в свою очередь невозможно. То есть некая точка экстремумы достигнута и здесь. Это тоже довольно интересно, как своего рода рекорд.
Дмитрий Волчек: В 2011 году Анри Волохонский рассказывал мне еще об одном своем развлечении:
Анри Волохонский: Не так давно возникла новая отрасль словесной науки. Люди, этой науке обученные, называют ее "нарратология". Это не совсем удачный термин, потому что он является, как это называют, "кентавром": в нем одна часть – латынь, а другая – вроде бы греческий. Вот мы попробовали перевести эту "нарратологию" на русский язык и, опершись на то обстоятельство, что слово narr по-немецки означает то же, что и русское дурак, мы будем именовать ее "дуракотоведением". Вот сейчас выпустил художник Артур Молев книгу небольшим тиражом, 50 экземпляров всего лишь, в которой его картинки и мое стихотворение, обращенное к филологу. Я его сейчас вам прочитаю:
Филолог гнал стада кентавров
Греко-латинских речей
И стаями ихтиозавров
Развеивая мрак ночей
Ихтиозавры те ныряли
Сверкая оком костяным
Кентавры только и шныряли
Блистая куклам остальным
Филолог, в странной круговерти
Забудет грек речей латынь
Подумай лучше-ка о смерти:
Помрешь когда-нибудь и ты.
