Владимир Тольц: В очередной передаче из цикла "Как у Дюма…" я хочу сегодня – несколько запоздало отметить день рождения Фиделя Кастро, которому в прошлом месяце исполнилось 86. Теперь в России его вспоминают нечасто. Чаще писали о нем лет 5 назад, когда мир ждал его смерти со дня – на день. Был и еще всплеск внимания, когда команданте передавал свои властные полномочия младшему брату Раулю. Теперь о старике российские медиа вспоминают лишь тогда, когда на Кубу заезжают нечастые именитые гости - Чавес или Папа Римский,к примеру. Но для старших поколений россиян Фидель продолжает оставаться существенным персонажем советского мифа, на котором они выросли.
Ему была посвящена одна из моих передач, в которой вместе с рядом других коллег и друзей принял участие Петр Вайль. И это делает обращение к той старой записи для меня особо приятным.
Архивная фонограмма (2006 г.): Итак, вскоре после кубинской революции 1959 года, где-то в начале 60-х, Фидель стал живым персонажем советского героического мифа, до сих пор сохраняемого в памяти и душах россиян и раскиданных судьбой по всему миру «бывших советских». Конечно, произошло это не без помощи могучей казенной пропагандистской машины. Особой действенностью отличались разливавшиеся по бескрайним, казалось, просторам «одной шестой» песни про Кубу и Фиделя - с зажигательными латиноамериканскими ритмами, незатейливыми рифмами класса «кровь-любовь» и привлекательными своей иностранностью словами вроде «барбудос» и «патриа о муэрте». Но согласитесь: ведь никакая Пахмутова с Гребенщиковым и Добронравовым вместе взятыми не смогла бы сочинить ничего подобного про Никиту Сергеевича Хрущева, никакая пропаганда не могла превратить в эпических героев советских вождей – современников и политических партнеров Кастро. (Ну, разве что в героев анекдотов, которые можно числить современным эпосом. Но насколько он героичен?…) А героический Фидель, со своей неизменной тогда сигарой, с известными тогда каждому лозунговыми кричалками «Куба-си, янки –но!», с разлетевшимися позднее по миру изображениями его убиенного соратника Че Гевары, с казенно-лирическими песнями типа «Куба-любовь моя», и тоже, чуть позднее, обидными анекдотами обиженных про помощь «Острову Свободы» - все это стало, как скучно выражаются ученые, «формообразующим элементом» массового сознания нескольких поколений людей в Советском Союзе. В чем тут секрет? И куда и почему все это делось?
Мои собеседники – люди разных политических убеждений и эстетических предпочтений. Они даже живут в разных странах. Они не являются специалистами по Кубе, и почти никто из них там не был. Но всех объединяет то, что взросление их пришлось на пору расцвета советского мифа о Фиделе и «свободной Кубе». Те, кто как я, их постарше, без труда могут найти в их рассуждениях фактологические неточности и временные смещения. Но, да простят мне эту вольность специалисты, ведь для мифа все это – не главное. Поэтому не станем их перебивать и поправлять. Давайте их просто послушаем.
Мой коллега Петр Вайль. Некогда, еще молодым человеком, он вместе с Александром Генисом написал литературно-публицистическое сочинение «60-е», в котором немало места уделено советскому мифу кубинской революции.
Петр Вайль: Кубинская революция совпала с хрущевской оттепелью, и это было самое главное для России. Кубинская революция сделалась метафорой для шестидесятников. Они нагружали Кубу тем, что не могли по разным обстоятельствам сделать или высказать у себя дома. Ну самые такие простые бытовые детали. Скажем, еще в конце 50-х – начале 60-х годов милиция гонялась за бородатыми молодыми людьми, а кубинцы все были «барбудос» – и Че Гевара, и Рауль Кастро, и сам Фидель Кастро ходили с бородами. И это была такая легитимация, что ли, бороды для советских либеральных молодых людей. Затем кубинцы, как любая революция, приветствовали свой авангард. К этому времени авангард в Советском Союзе был давно уже в законе. И тогда-то шестидесятники вспомнили, что в 20-е авангардное искусство было самым передовым и самым главным и у них тоже. И именно козырем кубинского авангарда они пробивали свои работы, подобные авангарду. Все это совершенно понятно.
И даже были вещи несколько анекдотичные. Например, понятно, что в то время был полный запрет на всяческий «религиозный дурман», как говорили в то время, пропаганду и упоминание. А Куба, только что в то время освободившаяся, была вполне христианской страной. И, например, Евтушенко писал свои кубинские стихи, там было четверостишье: «Но чтоб не путать мне века и мне потом не каяться, здесь на стене у рыбака Хрущев, Христос и Кастро». Хорошо сочетание – Хрущев, Христос и Кастро. В этой компании проходил даже Христос. На Кубу возложили все свои не воплотившиеся надежды и чаяния. Вот это откликалось, Кубой можно было оперировать как инструментом. Куба была таким полигоном, что ли. Или наоборот, как другие считали, Россия была полигоном для Кубы. Во всяком случае, это было нечто, что придавало достижениям и попыткам шестидесятников некую всемирность, некий всемирный масштаб.
Владимир Тольц: Да, действительно, тогдашняя молодость кубинских бородачей и самого Кастро создавала у советских интеллигентов иллюзию возвращения к очищенной от позднейшей сталинской скверны молодости поэтизируемой многими из них русской революции. (Помните, и Окуджава тогда писал с симпатией про «комиссаров в пыльных шлемах»). То же чувствовали в них и советские партвожди, прекрасно в отличие от интеллигентов знавшие, что кастровское на первых порах «отрицание» коммунизма – лишь политический маневр. Первым из советских лидеров познакомившийся с Кастро Микоян сразу сказал: «он настоящий революционер, совсем как мы. У меня было чувство, что вернулась моя молодость». Молодость – обязательное качество центрального персонажа советского героического мифа. А еще, давно уже описанная женственность национального характера предполагает у любимого героя ярко выраженную мужественность. Левый журналист и писатель Сергей Доренко говорит мне:
Сергей Доренко: Этот способ быть, он, конечно, был сконцентрирован для нас для всех, для советских людей уже не в Испании к тому времени, как царствовал в умах Фидель Кастро, а именно эти «барбудос», кубинских «барбудос». И они олицетворяли испанский стиль вирильности, маскулинности, настоящих мачо, самцов в испанской синтетичности, потому что это и Испания, это и Мексика, это все вместе. И для нас, конечно, Фидель был всем этим вместе. Это особый стиль имеющего извергнуться, но никогда не извергающегося вулкана. Это было то время, когда советские специалисты приезжали на Кубу в босоножках и в сандалиях даже, если кто помнит, и это считалось признаком, что они гомосексуалисты, «морикон», такая обувь для гомиков. А кубинец в то время ходил в абсолютно черных, даже если это были коричневые туфли - это все равно было бы немедленно «кальсано морикон». И тогда только абсолютно черные, абсолютно начищенные туфли испанского консерватора считались нормой и принятым. Я отношу это к иному, абсолютно иному, непохожему на славянский, русский стиль ультра-вирильности такой испанской, я здесь вижу секрет.
Владимир Тольц: А теперь сопоставьте то, о чем говорит Сергей Доренко, с тем, что написала недавно в «Коммерсанте» Наталия Геворкян, которой довелось повстречать Кастро в пору, когда его «мачизм» сильно пошел на убыль.
Диктор: Передо мной стояла живая икона, и я вопреки всем правилам приличия уставилась на него, и никакой Ясир Арафат вместе с Даниэлем Ортега и полковником Муамаром Каддафи, стоявшими рядом, меня не интересовали. Я откровенно рассматривала его с головы до ног – лидера и плейбоя кубинской революции. Он был как бы слегка выцветшей копией того, кому готовы были отдаться не худшие женщины.
Владимир Тольц: Наташа, - спрашиваю я у автора этих строк, - на чем, по-твоему, была основана пламенная любовь многих советских людей к Фиделю и кубинской революции?
Наталья Геворкян: Я думаю, что на пиаре, о котором тогда мы все, видимо, не подозревали даже и, видимо, это называлось по-другому, хотя на Западе, наверняка, это уже существовало. Я думаю, что, во-первых, бородач мачо, потому что уж больно был хорош. Если вы представите себе на его месте какого-нибудь Рауля, например, который абсолютно никакой, а тут была привлекательность образа. Слово «революция», которое, естественно, в России у всех пламенно в сердцах, Ленин все равно был хороший, который революцию устроил, это уже потом уже со Сталиным разбирались. Поэтому образ революции. Плюс ко всему песенки пели, складывали «остров зари багряной»,- «багровой?», не помню точно. Поэтому, я думаю, что это был удачный пиар, который они пиарили. На чем была любовь, например, к Корвалану?
Владимир Тольц: Нет, это величины, на мой взгляд, несопоставимые. При всем пиаре и советском сочувствии к нему крошка Корвалан рослому мачо Фиделю не пара. Показательна частушка, появившаяся после обмена Корвалана на советского диссидента Владимира Буковского:
Обменяли Корвалана
На простого хулигана.
Где б найти такую б… (сами понимаете кого),
Чтоб на Брежнева сменять?
Ну, разве мужественного мифического героя даже в шутку могли сравнить с блудницей? Похоже, именно этот мачизм, эта беззаветная словесная агрессия и покоряла многие годы в Фиделе кубинцев, которых он одарял лишь зажигательными многочасовыми речами, отдававшимися ласкающим эхом в податливой на демагогию душе советского человека.
Сергей Доренко: Когда я встречался с кубинцами, они либо были заражены задиристым антиамериканизмом, который, впрочем, я встречал у венесуэльцев, аргентинцев и даже у бразильцев сплошь и рядом, но у них он был очень заводной, очень задиристый. И в этом смысле для них был сверх-гиперзадира – это их Фидель, который не боялся задираться. Они говорили мне, показывая полруки: у него такой огромный член. Это имелось в виду, что он такой храбрый мужик. И вот это было зачастую у простых кубинцев, у моряков, с которыми я встречался, у военных в Африке. Они больше, честно, как это ни грустно и смешно, больше ничего добавить не могли, представляете?
Владимир Тольц: Ну давайте попытаемся нащупать разницу в отношении кубинцев к своему лидеру и россиян – к своему…
Сергей Доренко: По нынешнему? Нет – это совершенно разные вещи. У нас, во-первых, культура полностью другая, абсолютно другая. У нас лидер нормальный мужик. Я попытаюсь даже интонировать – нормальный мужик, нормальный парень он. А у них блистательный герой! И это разные вещи, абсолютно разные вещи, и они культурно отсылают нас к разным пластам, безусловно. Здесь - один из нас, он не герой, он никуда нас не ведет, просто один из нас. У нас не клеится, и у него не клеится, мы недотепы, ну и он недотепа. Ну а если бы он был героем, как мы думаем про своего лидера, если бы он был героем, если бы он был выше нас на две головы, наверное, они или бы крал или бы был евреем. А так он один из нас, нормальный мужик. Чего вы хотите? У нас не получается, и у него не получается. То есть мы не ждем героя. Герой – это, скорее всего, и мы знаем по 90-м годам, если он герой, то он скорее всего нас всех обмишурит, обманет, без корки хлеба оставит. Если он герой, то он хапнет себе что-то, у страны украдет. Ну нет, нам не нужно героев, нам нужен нормальный парень. А у них именно отсылка к герою, к вождю, к лидеру масс, человек, который транслирует чувства, зажигает и конструирует будущее.
Мы сейчас после 90-х мы очень этого боимся. В 90-е годы мы узнали, убедились (я говорю «мы», пытаясь обобщить чувства), мы узнали и убедились, что всякий герой, всякий человек неординарный, всякий человек более чем посредственных возможностей обязательно у нас конкретно, у нас как общества и как страны, чего-нибудь крадет немедленно. И мы говорим: да ну их к черту, этих чемпионов. Пусть будет ни рыба, ни мясо, размороженная треска, но один из нас, короче, нормальный мужик и все. Вот этот поиск не героя – это такое всеобщее русское похмелье, желание жить хорошо в том смысле, что бросить курить, бросить пить, начать бегать по утрам – вот это и есть Путин. Путин, я уже говорил, кажется, это такой всероссийский понедельник, который уже подкатил к четвергу, я так чувствую, и не за горами суббота – это правда.
Владимир Тольц: И вот, наступает «суббота» 13 августа и для Фиделя. «Мирская слава» и «всенародная любовь» проходят. Да и любви этой отнюдь не все возрасты и социальные слои были покорны. Директор Государственного архива России Сергей Мироненко вспоминает:
Сергей Мироненко: Я был мальчиком в это время, могу сказать про себя, что для меня Фидель Кастро никогда не был героем. Не знаю - почему, но никогда не был героем. Очень хорошо помню и кубинский кризис, и как мы собирались в московском дворе и обсуждали о том, как нас будут эвакуировать из Москвы. Потому что мы были твердо уверены, мне было тогда 11 лет, что война вот-вот начнется. Никакого восторга по поводу того, что эта война начнется из-за какого-то неведомого острова Куба, из-за каких-то совершенно неясных представлениях о какой-то революции, у нас не было. Очень хорошо помню негативное отношение и к политике помощи Африке, и ко всему этому революционному движению, которое раздувалось по всему миру. И совершенно ясное представление, может быть осознанное мною более отчетливо позже, но и тогда, что хорошо бы и про свою страну вспомнить. Помню в 63 году первый хлебный кризис в Москве, когда вдруг в Москве исчез белый хлеб, а потом появился хлеб с кукурузой, и все были совершенно ошеломлены. И помню, как родители говорили: «Ну да, вот помогаем Африке, а сами без портков ходим».
Теперь насчет Фиделя. Понимаете, когда я стал постарше и когда стал читать разные книжки, мое представление об этом пламенном революционере несколько изменилось. Во-первых, я узнал, что он из очень богатой семьи, что вообще-то он образованный юрист, что социалистом он стал как-то странно в одну минуту. Да, его брат Рауль был социалист, а он социалистом не был – он был антиамериканист. Да, я хорошо себе представляю, что крупные фундисты, как угодно назовите, богатеи на Кубе не очень любили Батисту и законно его не любили. Очень не любили американский диктат, хотели сами на своем острове править. Фидель, в чем я убежден, он, конечно, ярый антиамериканист. То, что он социалист, коммунист, вы знаете, позвольте мне в это не поверить. Для него это просто, как я себе представляю, был инструмент. На кого-то надо было опереться. На кого? Вот есть большой друг – Советский Союз, тоже против Америки, холодная война, у русских ракеты. Так, конечно, Фидель бросился в объятия Хрущева. И бросился как: с расчетом на то, что тот его поддержит. И был страшно недоволен, что убирают ракеты с Кубы, что Хрущев пошел на попятную. Он-то надеялся, что сейчас взгреем как-то и он что-то урвет в этой борьбе. Так что расчетливый политик. Талантливый? Безусловно, талантливый. Не был бы талантливый, не был бы такой пассионарной личностью, не удержался бы у власти столь долго. Мне кажется, что в роли кумира вряд ли он годится где-то за пределами Кубы, может быть только в Венесуэле.
Владимир Тольц: На Кубе, Сережа, почему он годится? Ведь он ничего для этого народа, кроме разговоров, не сделал, долгих, правда, разговоров.
Сергей Мироненко: Почему Сталин для русских кумир и может быть для большинства уже сейчас пожилого поколения герой? Выиграл войну, не дал поработить русский народ, а то мы сейчас все были бы рабами. Пусть мы без штанов. Зато мы гордые, зато мы отстояли. Что отстояли – тоже не очень понятно. Что делать, мы живем в странном мире, когда кумирами иногда делаются жуткие бандиты и преступники.
Я не сравниваю Фиделя со Сталиным, думаю, что это сравнение совершенно неуместно, но понимаю, что Фидель подарил своему народу независимость, чувство гордости, что есть американцы, они думают, что они будут править, а они не правят. Я никогда не был на Кубе, не знаю, каков там уровень жизни, вообще не занимался Латинской Америкой. Это все вопросы национального самосознания, что для одних народов важно, что менее важно. Может быть солнце, воздух, ром и сиеста, может быть это важнее, чем упорный труд и благосостояние. Трудно сказать.
Владимир Тольц: А вот что вспоминает Петр Вайль:
Петр Вайль: В свои 15 лет я уже услышал замечательную частушку: «Куба, отдай наш хлеб,
Куба, возьми свой сахар.
Нам надоел твой косматый Фидель.
Куба, иди ты на …».
Владимир Тольц: Так когда же все это кончилось? – спрашиваю я Наталию Геворкян
Наталья Геворкян: Когда миф перестал быть мифом, когда Фидель постарел. Это все вместе. На самом деле я сейчас подумала, что вполне возможно, что из Фиделя создали в Советском Союзе миф, потому что своего не было. Не было такого своего. Зато был такой близкий нам. И вот он такой дивный, замечательный. А потом и мифа не стало. Я уже не помню, когда перестали говорить о Кубе. Ну уж в 90-е точно – своя революция началась, свое стало интересовать. Свои плейбои появились, даже отдаленно непохожие. Конечно, Ельцин был в известной степени плейбоем, с этим характером, с этим всем, но каким-то. Миф ушел, потому что своя жизнь заела, или возбудила, или заняла место каким-то ностальгическим рассуждениям о яркой революции на Кубе. Свое каждый день.
Владимир Тольц: Ныне отставной герой мифа встречает свое 80-летие на больничном одре. И в газетах безжалостно пишут, что его « персоналистский режим кончается вместе с персоной». А старую песню о главном «Куба, любовь моя» поют разве что в нашей передаче.
Так в 6 лет назад завершился выпуск "Разницы во времени", посвященный советскому мифу Фиделя.
Ему была посвящена одна из моих передач, в которой вместе с рядом других коллег и друзей принял участие Петр Вайль. И это делает обращение к той старой записи для меня особо приятным.
Архивная фонограмма (2006 г.): Итак, вскоре после кубинской революции 1959 года, где-то в начале 60-х, Фидель стал живым персонажем советского героического мифа, до сих пор сохраняемого в памяти и душах россиян и раскиданных судьбой по всему миру «бывших советских». Конечно, произошло это не без помощи могучей казенной пропагандистской машины. Особой действенностью отличались разливавшиеся по бескрайним, казалось, просторам «одной шестой» песни про Кубу и Фиделя - с зажигательными латиноамериканскими ритмами, незатейливыми рифмами класса «кровь-любовь» и привлекательными своей иностранностью словами вроде «барбудос» и «патриа о муэрте». Но согласитесь: ведь никакая Пахмутова с Гребенщиковым и Добронравовым вместе взятыми не смогла бы сочинить ничего подобного про Никиту Сергеевича Хрущева, никакая пропаганда не могла превратить в эпических героев советских вождей – современников и политических партнеров Кастро. (Ну, разве что в героев анекдотов, которые можно числить современным эпосом. Но насколько он героичен?…) А героический Фидель, со своей неизменной тогда сигарой, с известными тогда каждому лозунговыми кричалками «Куба-си, янки –но!», с разлетевшимися позднее по миру изображениями его убиенного соратника Че Гевары, с казенно-лирическими песнями типа «Куба-любовь моя», и тоже, чуть позднее, обидными анекдотами обиженных про помощь «Острову Свободы» - все это стало, как скучно выражаются ученые, «формообразующим элементом» массового сознания нескольких поколений людей в Советском Союзе. В чем тут секрет? И куда и почему все это делось?
Мои собеседники – люди разных политических убеждений и эстетических предпочтений. Они даже живут в разных странах. Они не являются специалистами по Кубе, и почти никто из них там не был. Но всех объединяет то, что взросление их пришлось на пору расцвета советского мифа о Фиделе и «свободной Кубе». Те, кто как я, их постарше, без труда могут найти в их рассуждениях фактологические неточности и временные смещения. Но, да простят мне эту вольность специалисты, ведь для мифа все это – не главное. Поэтому не станем их перебивать и поправлять. Давайте их просто послушаем.
Мой коллега Петр Вайль. Некогда, еще молодым человеком, он вместе с Александром Генисом написал литературно-публицистическое сочинение «60-е», в котором немало места уделено советскому мифу кубинской революции.
Петр Вайль: Кубинская революция совпала с хрущевской оттепелью, и это было самое главное для России. Кубинская революция сделалась метафорой для шестидесятников. Они нагружали Кубу тем, что не могли по разным обстоятельствам сделать или высказать у себя дома. Ну самые такие простые бытовые детали. Скажем, еще в конце 50-х – начале 60-х годов милиция гонялась за бородатыми молодыми людьми, а кубинцы все были «барбудос» – и Че Гевара, и Рауль Кастро, и сам Фидель Кастро ходили с бородами. И это была такая легитимация, что ли, бороды для советских либеральных молодых людей. Затем кубинцы, как любая революция, приветствовали свой авангард. К этому времени авангард в Советском Союзе был давно уже в законе. И тогда-то шестидесятники вспомнили, что в 20-е авангардное искусство было самым передовым и самым главным и у них тоже. И именно козырем кубинского авангарда они пробивали свои работы, подобные авангарду. Все это совершенно понятно.
И даже были вещи несколько анекдотичные. Например, понятно, что в то время был полный запрет на всяческий «религиозный дурман», как говорили в то время, пропаганду и упоминание. А Куба, только что в то время освободившаяся, была вполне христианской страной. И, например, Евтушенко писал свои кубинские стихи, там было четверостишье: «Но чтоб не путать мне века и мне потом не каяться, здесь на стене у рыбака Хрущев, Христос и Кастро». Хорошо сочетание – Хрущев, Христос и Кастро. В этой компании проходил даже Христос. На Кубу возложили все свои не воплотившиеся надежды и чаяния. Вот это откликалось, Кубой можно было оперировать как инструментом. Куба была таким полигоном, что ли. Или наоборот, как другие считали, Россия была полигоном для Кубы. Во всяком случае, это было нечто, что придавало достижениям и попыткам шестидесятников некую всемирность, некий всемирный масштаб.
Владимир Тольц: Да, действительно, тогдашняя молодость кубинских бородачей и самого Кастро создавала у советских интеллигентов иллюзию возвращения к очищенной от позднейшей сталинской скверны молодости поэтизируемой многими из них русской революции. (Помните, и Окуджава тогда писал с симпатией про «комиссаров в пыльных шлемах»). То же чувствовали в них и советские партвожди, прекрасно в отличие от интеллигентов знавшие, что кастровское на первых порах «отрицание» коммунизма – лишь политический маневр. Первым из советских лидеров познакомившийся с Кастро Микоян сразу сказал: «он настоящий революционер, совсем как мы. У меня было чувство, что вернулась моя молодость». Молодость – обязательное качество центрального персонажа советского героического мифа. А еще, давно уже описанная женственность национального характера предполагает у любимого героя ярко выраженную мужественность. Левый журналист и писатель Сергей Доренко говорит мне:
Сергей Доренко: Этот способ быть, он, конечно, был сконцентрирован для нас для всех, для советских людей уже не в Испании к тому времени, как царствовал в умах Фидель Кастро, а именно эти «барбудос», кубинских «барбудос». И они олицетворяли испанский стиль вирильности, маскулинности, настоящих мачо, самцов в испанской синтетичности, потому что это и Испания, это и Мексика, это все вместе. И для нас, конечно, Фидель был всем этим вместе. Это особый стиль имеющего извергнуться, но никогда не извергающегося вулкана. Это было то время, когда советские специалисты приезжали на Кубу в босоножках и в сандалиях даже, если кто помнит, и это считалось признаком, что они гомосексуалисты, «морикон», такая обувь для гомиков. А кубинец в то время ходил в абсолютно черных, даже если это были коричневые туфли - это все равно было бы немедленно «кальсано морикон». И тогда только абсолютно черные, абсолютно начищенные туфли испанского консерватора считались нормой и принятым. Я отношу это к иному, абсолютно иному, непохожему на славянский, русский стиль ультра-вирильности такой испанской, я здесь вижу секрет.
Владимир Тольц: А теперь сопоставьте то, о чем говорит Сергей Доренко, с тем, что написала недавно в «Коммерсанте» Наталия Геворкян, которой довелось повстречать Кастро в пору, когда его «мачизм» сильно пошел на убыль.
Диктор: Передо мной стояла живая икона, и я вопреки всем правилам приличия уставилась на него, и никакой Ясир Арафат вместе с Даниэлем Ортега и полковником Муамаром Каддафи, стоявшими рядом, меня не интересовали. Я откровенно рассматривала его с головы до ног – лидера и плейбоя кубинской революции. Он был как бы слегка выцветшей копией того, кому готовы были отдаться не худшие женщины.
Владимир Тольц: Наташа, - спрашиваю я у автора этих строк, - на чем, по-твоему, была основана пламенная любовь многих советских людей к Фиделю и кубинской революции?
Наталья Геворкян: Я думаю, что на пиаре, о котором тогда мы все, видимо, не подозревали даже и, видимо, это называлось по-другому, хотя на Западе, наверняка, это уже существовало. Я думаю, что, во-первых, бородач мачо, потому что уж больно был хорош. Если вы представите себе на его месте какого-нибудь Рауля, например, который абсолютно никакой, а тут была привлекательность образа. Слово «революция», которое, естественно, в России у всех пламенно в сердцах, Ленин все равно был хороший, который революцию устроил, это уже потом уже со Сталиным разбирались. Поэтому образ революции. Плюс ко всему песенки пели, складывали «остров зари багряной»,- «багровой?», не помню точно. Поэтому, я думаю, что это был удачный пиар, который они пиарили. На чем была любовь, например, к Корвалану?
Владимир Тольц: Нет, это величины, на мой взгляд, несопоставимые. При всем пиаре и советском сочувствии к нему крошка Корвалан рослому мачо Фиделю не пара. Показательна частушка, появившаяся после обмена Корвалана на советского диссидента Владимира Буковского:
Обменяли Корвалана
На простого хулигана.
Где б найти такую б… (сами понимаете кого),
Чтоб на Брежнева сменять?
Ну, разве мужественного мифического героя даже в шутку могли сравнить с блудницей? Похоже, именно этот мачизм, эта беззаветная словесная агрессия и покоряла многие годы в Фиделе кубинцев, которых он одарял лишь зажигательными многочасовыми речами, отдававшимися ласкающим эхом в податливой на демагогию душе советского человека.
Сергей Доренко: Когда я встречался с кубинцами, они либо были заражены задиристым антиамериканизмом, который, впрочем, я встречал у венесуэльцев, аргентинцев и даже у бразильцев сплошь и рядом, но у них он был очень заводной, очень задиристый. И в этом смысле для них был сверх-гиперзадира – это их Фидель, который не боялся задираться. Они говорили мне, показывая полруки: у него такой огромный член. Это имелось в виду, что он такой храбрый мужик. И вот это было зачастую у простых кубинцев, у моряков, с которыми я встречался, у военных в Африке. Они больше, честно, как это ни грустно и смешно, больше ничего добавить не могли, представляете?
Владимир Тольц: Ну давайте попытаемся нащупать разницу в отношении кубинцев к своему лидеру и россиян – к своему…
Сергей Доренко: По нынешнему? Нет – это совершенно разные вещи. У нас, во-первых, культура полностью другая, абсолютно другая. У нас лидер нормальный мужик. Я попытаюсь даже интонировать – нормальный мужик, нормальный парень он. А у них блистательный герой! И это разные вещи, абсолютно разные вещи, и они культурно отсылают нас к разным пластам, безусловно. Здесь - один из нас, он не герой, он никуда нас не ведет, просто один из нас. У нас не клеится, и у него не клеится, мы недотепы, ну и он недотепа. Ну а если бы он был героем, как мы думаем про своего лидера, если бы он был героем, если бы он был выше нас на две головы, наверное, они или бы крал или бы был евреем. А так он один из нас, нормальный мужик. Чего вы хотите? У нас не получается, и у него не получается. То есть мы не ждем героя. Герой – это, скорее всего, и мы знаем по 90-м годам, если он герой, то он скорее всего нас всех обмишурит, обманет, без корки хлеба оставит. Если он герой, то он хапнет себе что-то, у страны украдет. Ну нет, нам не нужно героев, нам нужен нормальный парень. А у них именно отсылка к герою, к вождю, к лидеру масс, человек, который транслирует чувства, зажигает и конструирует будущее.
Мы сейчас после 90-х мы очень этого боимся. В 90-е годы мы узнали, убедились (я говорю «мы», пытаясь обобщить чувства), мы узнали и убедились, что всякий герой, всякий человек неординарный, всякий человек более чем посредственных возможностей обязательно у нас конкретно, у нас как общества и как страны, чего-нибудь крадет немедленно. И мы говорим: да ну их к черту, этих чемпионов. Пусть будет ни рыба, ни мясо, размороженная треска, но один из нас, короче, нормальный мужик и все. Вот этот поиск не героя – это такое всеобщее русское похмелье, желание жить хорошо в том смысле, что бросить курить, бросить пить, начать бегать по утрам – вот это и есть Путин. Путин, я уже говорил, кажется, это такой всероссийский понедельник, который уже подкатил к четвергу, я так чувствую, и не за горами суббота – это правда.
Владимир Тольц: И вот, наступает «суббота» 13 августа и для Фиделя. «Мирская слава» и «всенародная любовь» проходят. Да и любви этой отнюдь не все возрасты и социальные слои были покорны. Директор Государственного архива России Сергей Мироненко вспоминает:
Сергей Мироненко: Я был мальчиком в это время, могу сказать про себя, что для меня Фидель Кастро никогда не был героем. Не знаю - почему, но никогда не был героем. Очень хорошо помню и кубинский кризис, и как мы собирались в московском дворе и обсуждали о том, как нас будут эвакуировать из Москвы. Потому что мы были твердо уверены, мне было тогда 11 лет, что война вот-вот начнется. Никакого восторга по поводу того, что эта война начнется из-за какого-то неведомого острова Куба, из-за каких-то совершенно неясных представлениях о какой-то революции, у нас не было. Очень хорошо помню негативное отношение и к политике помощи Африке, и ко всему этому революционному движению, которое раздувалось по всему миру. И совершенно ясное представление, может быть осознанное мною более отчетливо позже, но и тогда, что хорошо бы и про свою страну вспомнить. Помню в 63 году первый хлебный кризис в Москве, когда вдруг в Москве исчез белый хлеб, а потом появился хлеб с кукурузой, и все были совершенно ошеломлены. И помню, как родители говорили: «Ну да, вот помогаем Африке, а сами без портков ходим».
Теперь насчет Фиделя. Понимаете, когда я стал постарше и когда стал читать разные книжки, мое представление об этом пламенном революционере несколько изменилось. Во-первых, я узнал, что он из очень богатой семьи, что вообще-то он образованный юрист, что социалистом он стал как-то странно в одну минуту. Да, его брат Рауль был социалист, а он социалистом не был – он был антиамериканист. Да, я хорошо себе представляю, что крупные фундисты, как угодно назовите, богатеи на Кубе не очень любили Батисту и законно его не любили. Очень не любили американский диктат, хотели сами на своем острове править. Фидель, в чем я убежден, он, конечно, ярый антиамериканист. То, что он социалист, коммунист, вы знаете, позвольте мне в это не поверить. Для него это просто, как я себе представляю, был инструмент. На кого-то надо было опереться. На кого? Вот есть большой друг – Советский Союз, тоже против Америки, холодная война, у русских ракеты. Так, конечно, Фидель бросился в объятия Хрущева. И бросился как: с расчетом на то, что тот его поддержит. И был страшно недоволен, что убирают ракеты с Кубы, что Хрущев пошел на попятную. Он-то надеялся, что сейчас взгреем как-то и он что-то урвет в этой борьбе. Так что расчетливый политик. Талантливый? Безусловно, талантливый. Не был бы талантливый, не был бы такой пассионарной личностью, не удержался бы у власти столь долго. Мне кажется, что в роли кумира вряд ли он годится где-то за пределами Кубы, может быть только в Венесуэле.
Владимир Тольц: На Кубе, Сережа, почему он годится? Ведь он ничего для этого народа, кроме разговоров, не сделал, долгих, правда, разговоров.
Сергей Мироненко: Почему Сталин для русских кумир и может быть для большинства уже сейчас пожилого поколения герой? Выиграл войну, не дал поработить русский народ, а то мы сейчас все были бы рабами. Пусть мы без штанов. Зато мы гордые, зато мы отстояли. Что отстояли – тоже не очень понятно. Что делать, мы живем в странном мире, когда кумирами иногда делаются жуткие бандиты и преступники.
Я не сравниваю Фиделя со Сталиным, думаю, что это сравнение совершенно неуместно, но понимаю, что Фидель подарил своему народу независимость, чувство гордости, что есть американцы, они думают, что они будут править, а они не правят. Я никогда не был на Кубе, не знаю, каков там уровень жизни, вообще не занимался Латинской Америкой. Это все вопросы национального самосознания, что для одних народов важно, что менее важно. Может быть солнце, воздух, ром и сиеста, может быть это важнее, чем упорный труд и благосостояние. Трудно сказать.
Владимир Тольц: А вот что вспоминает Петр Вайль:
Петр Вайль: В свои 15 лет я уже услышал замечательную частушку: «Куба, отдай наш хлеб,
Куба, возьми свой сахар.
Нам надоел твой косматый Фидель.
Куба, иди ты на …».
Владимир Тольц: Так когда же все это кончилось? – спрашиваю я Наталию Геворкян
Наталья Геворкян: Когда миф перестал быть мифом, когда Фидель постарел. Это все вместе. На самом деле я сейчас подумала, что вполне возможно, что из Фиделя создали в Советском Союзе миф, потому что своего не было. Не было такого своего. Зато был такой близкий нам. И вот он такой дивный, замечательный. А потом и мифа не стало. Я уже не помню, когда перестали говорить о Кубе. Ну уж в 90-е точно – своя революция началась, свое стало интересовать. Свои плейбои появились, даже отдаленно непохожие. Конечно, Ельцин был в известной степени плейбоем, с этим характером, с этим всем, но каким-то. Миф ушел, потому что своя жизнь заела, или возбудила, или заняла место каким-то ностальгическим рассуждениям о яркой революции на Кубе. Свое каждый день.
Владимир Тольц: Ныне отставной герой мифа встречает свое 80-летие на больничном одре. И в газетах безжалостно пишут, что его « персоналистский режим кончается вместе с персоной». А старую песню о главном «Куба, любовь моя» поют разве что в нашей передаче.
Так в 6 лет назад завершился выпуск "Разницы во времени", посвященный советскому мифу Фиделя.
