В Минске продолжают выносить приговоры оппозиционерам, арестованным в декабре прошлого года после выборов президента страны. Суд Заводского района Минска приговорил жену экс-кандидата в президенты Андрея Санникова, журналистку Ирину Халип к двум годам лишения свободы с двухлетней отсрочкой. Андрей Санников приговорен к пяти годам колонии усиленного режима. Ирина Халип рассказала Радио Свобода о своем тюремном опыте и судьбе своего мужа.
– Вы участвовали в программе радиостанции "Эхо Москвы", когда вас арестовали. В прямом эфире прозвучали ваши слова "Меня бьют по лицу, руки заламывают!" – и связь прервалась. Что было дальше?
– Когда им удалось выхватить мой телефон и отключить его, меня увели в милицейскую машину и повезли в центр изоляции правонарушителей на улице Окрестина. Это у нас такая знаменитая тюрьма для политических, где за участие в акциях протеста отбывают 15-суточные аресты. Я знала, что моего мужа везут в другой машине. Мы встретились на Окрестина. Он был сильно избит, у него страшно болела нога, по которой спецназовец со всей дури ударил щитом. Ему сказали, что ему срочно нужна медицинская помощь, его отвезут в больницу. Но отвезли в СИЗО КГБ. А меня до следующего вечера таскали по разным изоляторам, я часами сидела в автозаке. Никто не мог понять, что со мной делать, но, в конце концов, видимо, мою судьбу определили вышестоящие органы, и меня привезли в СИЗО КГБ, где сообщили, что я подозреваюсь в организации массовых беспорядков.
– Вы представляли тогда размах арестов, знали, что сотни людей арестованы в Минске?
– Я даже представить такого не могла. На следующий день меня вызвали и предъявили дежурное обвинение, где было написано, что я вступила в сговор, и дальше следовал список. Там было, по-моему, 25 фамилий, половину из которых я вообще слышала впервые. Я поняла, что происходит нечто такое, чего прежде не случалось. А если учесть, что коридоры всех изоляторов временного содержания были просто забиты людьми, люди стояли в коридоре толпами в окружении милиции, и их развозили куда-то, я поняла, что стала не только свидетелем, но участником исторических событий.
– Вы больше месяца провели в тюрьме, до конца января. Каким был ваш тюремный опыт?
– Тюремный опыт для любого журналиста полезен. Впрочем, для меня это было полезно не только как для журналиста, но и как человека. Потому что в тюрьме мобилизуются все человеческие силы, все ресурсы, определяется стрессоустойчивость, вырабатываются социальные навыки, которые мы с вами уже утратили, наверное, со времен пионерского лагеря. Четыре человека находятся на территории 12 квадратных метров, они вынуждены там жить постоянно, каким-то образом выстраивать быт и уважать принципы друг друга. Одну ночь нас было 7 человек в четырехместной камере. Я спала валетом с чиновницей Министерства экономики, которая была арестована за взятку. Не могу сказать, что на меня как-то очень сильно давили, чего-то требовали. Что с меня требовать? Они не идиоты, они прекрасно понимают, что на площади я видела гораздо меньше, чем те, кто смотрел это по телевизору. Думаю, они прекрасно понимали, что никаких массовых беспорядков не было. Но после заявления моего мужа в суде о том, что его шантажировали, угрожали, что убьют меня и ребенка, очевидно, я была им там нужна в качестве заложницы. Во всяком случае, мне известно, что после того, как мне изменили меру пресечения, мой муж оговорил себя и дал те показания, которых от него требовали.
– В конце января вас перевели под домашний арест. Сейчас вот посадили под домашний арест Доминика Стросс-Кана: с электронным браслетом, в фешенебельной резиденции в Нью-Йорке. А как КГБ Белоруссии держит оппозиционного журналиста, женщину под домашним арестом в Минске?
– Пожалуйста, про браслетики – оставьте для Европы. Когда я оказалась под домашним арестом, меня крайне удивила европейская реакция. Уже 31 января европейские структуры стали говорить: мы приветствуем освобождение Ирины Халип. И я, сидя под надзором двух кагэбешных офицеров, думала: они что, полные идиоты? Какое освобождение? А потому поняла – они просто не знают. Потому что на Западе домашний арест – это браслет на ноге. У нас домашний арест выглядит так: в квартире постоянно дежурят два офицера КГБ, мне запрещено подходить к окнам, к дверям, разговаривать по телефону, пользоваться компьютером, любая связь с миром запрещена. Полный запрет на выход из квартиры, я не могла даже вынести мусор. Полный запрет на посещение меня кем бы то ни было. Только маме и папе было дано разрешение меня посещать. Понятное дело – иначе, кто мне воды принесет и хлеба? Моему сыну было три с половиной года, и послать в магазин его я уж точно не могла. Это невероятно тяжело, бесчеловечно. Вместе со мной узником оказался мой маленький сын, который не мог понять, почему мама не может с ним погулять, почему мама не может открыть ему дверь, почему какие-то дяди в доме вместо папы появились. Это морально было гораздо тяжелее, чем тюрьма. В тюрьме ты знаешь, что это тюрьма, там другие правила, там ты не хозяин. А тут ты не хозяин в собственном доме, в доме появляются оккупанты, ключи от твоего дома находятся у них. Я спрашивала, что будет, если я заболею, вдруг что-то срочное. Оказывается, даже "скорую" вызвать они не имеют права, они сначала должны запросить начальство.
– И как они – ели, спали, жили у вас в квартире?
– Да, они пользовались холодильником, микроволновкой, посудой, они ночью спали на диванах.
– Одни и те же люди – или менялись?
– Их было три смены. Менялись каждые три дня. В конце концов, я к ним привыкла, они ко мне тоже. Я старалась не обострять отношения. Было, конечно, дикое нестерпимое желание с самого начала запретить им все. Знаете, как на коммунальных кухнях: свет не жечь, в туалет не ходить, не пользоваться моей плитой, моей конфоркой, не пользоваться моей полкой в холодильнике, ничем не пользоваться. Но я не хотела никаких обострений потому, что пострадал бы мой сын. Он и так пережил то, что не всякий взрослый человек переживет. И поэтому я старалась вести себя отстраненно и корректно. Точно так же вели себя они.
– Вы после заседания суда сказали, что первым делом хотите изгнать гэбистский дух из дома и провести дезинфекцию. Успели?
– К сожалению, пока нет, потому что первым делом я помчалась в суд, который судил моего мужа, получить разрешение на свидание с ним. И была уверена, что назавтра с ним встречусь, после чего смогу спокойно восстанавливать свой быт. Но напоследок мне решили нагадить еще и тем, что практически три дня меня перебрасывали из тюрьмы в тюрьму и везде говорили: у нас его нет, к нам он не поступал. Нигде нет. И так было ровно до тех пор, пока разрешение на свидание не утратило свою силу, оно действует только три дня. И потом я получила повторное разрешение, спасибо моим коллегам: журналисты подняли шум и европейские политики, западные посольства в Минске начали задавать вопросы: а где, собственно, Санников и почему его не хотят показать жене? Может быть, он избит, может быть, что-то с ним не так. После этого в пятницу я наконец встретилась с мужем. То есть у меня вся неделя ушла на беготню по тюрьмам.
– Расскажите, пожалуйста, об этой встрече.
– Честно скажу, я очень боялась этой встречи. Я ведь даже не могла письмо ему написать. Человек, который сидит в тюрьме, может писать письма, а человек под домашним арестом не имеет права писать писем. Если другие политзаключенные имели связь со своими женами, то Андрей никакой связи со мной не имел. Я его видела только по телевизору, когда начались репортажи из зала суда, я увидела своего мужа в клетке. Я поразилась тому, насколько он измученный, худой, изможденный, и я просто боялась, что не выдержу и расплачусь. Но в пятницу я его увидела бодрым, веселым, подтянутым, оптимистичным. Он помог мне освободиться от этого ужаса перед мыслями о том, что с ним может происходить. Он очень оптимистично настроен, он абсолютно убежден, что эта власть все равно долго не продержится. Я тоже с ним согласна, я тоже надеюсь, что он не будет сидеть пять лет. В общем, сейчас я наконец смогу обустраивать свою жизнь, восстанавливать ее из руин. Мне было главное увидеть мужа, я его увидела.
– Многие сейчас гадают, почему именно вашему мужу вынесли такой тяжелый приговор в то время как другим бывшим кандидатам в президенты Владимиру Некляеву и Виталию Рымашевскому дали условные сроки. Одна из версий, самая простая, состоит в том, что это месть со стороны Александра Лукашенко, который считает Санникова своим личным врагом и, может быть, самым опасным противником.
– Я думаю, именно эта версия и является наиболее вероятной. Думаю, Александр Лукашенко не может простить моему мужу даже знание иностранных языков. Потому что Андрей Санников – это совершенно другой тип политика. Это политик XXI века, это политик европейский, с блестящим образованием, который находит общий язык с кем угодно, начиная от дворника и заканчивая президентом европейского государства.
– За то время, которое вы провели под арестом, в белорусской экономике произошли большие перемены, начался финансовый кризис. Как изменилась атмосфера в стране за время вашего вынужденного отсутствия?
– Вы знаете, я еще не общалась с людьми, исключение составляют родственники заключенных, с которыми я стояла в очередях под тюрьмами. Но там не ведутся разговоры о валютном кризисе, там говорят об условиях содержания и о зонах, на которые будут направляться мужья. Но про очереди в обменниках я, безусловно, знаю. Мне даже кагэбешники, которые дежурили в моей квартире, рассказывали, что вот уже начались ночные дежурства у обменных пунктов, люди приходят с табуреточками и сидят. Что составляются списки, что идут переклички, что иногда приезжает ОБЭП и эти списки изымает, потому что таким способом они пытаются установить, кто валютчик, кто для себя покупает, а кто валютой торгует на черном рынке. Какой-то абсурд, честное слово.
Сейчас еще у нас началась андроповщина, потому что на фоне экономического кризиса, этой разрухи, приближающейся к послевоенной, Александр Лукашенко заявил, что нужна дисциплина, как во время Андропова, – и тут же начали во время рабочего дня закрывать торговые центры, допрашивать людей, требовать документы, спрашивать, почему они в рабочее время в магазине. Ну, ребята, тут я могу сказать – это уже конец. Расправу над политзаключенными народ еще может стерпеть – это все-таки другие, вроде как не я, а мой сосед. Но андроповщина, да плюс еще отсутствие валюты и дикое падение курса рубля, в результате чего за считанный месяц зарплаты белорусов опустились на уровень середины 90-х… Люди не знают, сколько они зарабатывают, сколько эти разноцветные бумажки стоят. Зарплату выдают новенькими хрустящими банковскими упаковочками. Такое ощущение, что станок работает круглосуточно для того, чтобы иллюзию создать, что какие-то деньги в стране есть.
– Интересную игру затеяла с Лукашенко Россия. Без помощи Москвы он обойтись не может, но ему предлагают варианты, которые все эти годы его категорически не устраивали, фактически хотят взять экономику под московский контроль. Как вам видится эта игра?
– Мне кажется, что все эти "Белтрансгазы" – это такая мелочь для того же Владимира Путина. Зачем ему "Белтрансгаз"? Это ему, как мне глазированный сырок купить. А вот режим полной экономической оккупации – это да, это интересно, за это можно заплатить. Но если Москва получает власть экономическую, то это, считайте, уже и политическая власть. Я не знаю, что будет сейчас, потому что знаю, что для Лукашенко это неприемлемо. Прежде он всегда затевал игры с Западом в тот момент, когда переговоры с Россией заходили в тупик. И всякий раз ему удавалось убедить Запад, что он будет проводить политические реформы, что начнется либерализация, что будет свобода слова, что не будет никаких политзаключенных. И ему несколько раз удавалось получать западные кредиты под честное слово, просто под обещания и не выполнять никаких обязательств. Но сейчас ситуация изменилась, западные политики доведены уже, по-моему, до бешенства поведением Лукашенко. И заявили ему предельно четко, что никакой помощи Белоруссии не будет и никаких диалогов с властью не будет до той поры, пока он не выпустит политзаключенных. Так что у Лукашенко выбор: или освобождать нас всех и начинать разговаривать с Западом, или не освобождать и терять страну. Интересно, что он выберет?
Фрагмент программы "Итоги недели".
– Вы участвовали в программе радиостанции "Эхо Москвы", когда вас арестовали. В прямом эфире прозвучали ваши слова "Меня бьют по лицу, руки заламывают!" – и связь прервалась. Что было дальше?
– Когда им удалось выхватить мой телефон и отключить его, меня увели в милицейскую машину и повезли в центр изоляции правонарушителей на улице Окрестина. Это у нас такая знаменитая тюрьма для политических, где за участие в акциях протеста отбывают 15-суточные аресты. Я знала, что моего мужа везут в другой машине. Мы встретились на Окрестина. Он был сильно избит, у него страшно болела нога, по которой спецназовец со всей дури ударил щитом. Ему сказали, что ему срочно нужна медицинская помощь, его отвезут в больницу. Но отвезли в СИЗО КГБ. А меня до следующего вечера таскали по разным изоляторам, я часами сидела в автозаке. Никто не мог понять, что со мной делать, но, в конце концов, видимо, мою судьбу определили вышестоящие органы, и меня привезли в СИЗО КГБ, где сообщили, что я подозреваюсь в организации массовых беспорядков.
– Вы представляли тогда размах арестов, знали, что сотни людей арестованы в Минске?
– Я даже представить такого не могла. На следующий день меня вызвали и предъявили дежурное обвинение, где было написано, что я вступила в сговор, и дальше следовал список. Там было, по-моему, 25 фамилий, половину из которых я вообще слышала впервые. Я поняла, что происходит нечто такое, чего прежде не случалось. А если учесть, что коридоры всех изоляторов временного содержания были просто забиты людьми, люди стояли в коридоре толпами в окружении милиции, и их развозили куда-то, я поняла, что стала не только свидетелем, но участником исторических событий.
– Вы больше месяца провели в тюрьме, до конца января. Каким был ваш тюремный опыт?
– Тюремный опыт для любого журналиста полезен. Впрочем, для меня это было полезно не только как для журналиста, но и как человека. Потому что в тюрьме мобилизуются все человеческие силы, все ресурсы, определяется стрессоустойчивость, вырабатываются социальные навыки, которые мы с вами уже утратили, наверное, со времен пионерского лагеря. Четыре человека находятся на территории 12 квадратных метров, они вынуждены там жить постоянно, каким-то образом выстраивать быт и уважать принципы друг друга. Одну ночь нас было 7 человек в четырехместной камере. Я спала валетом с чиновницей Министерства экономики, которая была арестована за взятку. Не могу сказать, что на меня как-то очень сильно давили, чего-то требовали. Что с меня требовать? Они не идиоты, они прекрасно понимают, что на площади я видела гораздо меньше, чем те, кто смотрел это по телевизору. Думаю, они прекрасно понимали, что никаких массовых беспорядков не было. Но после заявления моего мужа в суде о том, что его шантажировали, угрожали, что убьют меня и ребенка, очевидно, я была им там нужна в качестве заложницы. Во всяком случае, мне известно, что после того, как мне изменили меру пресечения, мой муж оговорил себя и дал те показания, которых от него требовали.
В тюрьме ты знаешь, что это тюрьма, там другие правила, там ты не хозяин. А тут ты не хозяин в собственном доме, в доме появляются оккупанты, ключи от твоего дома находятся у них
– Пожалуйста, про браслетики – оставьте для Европы. Когда я оказалась под домашним арестом, меня крайне удивила европейская реакция. Уже 31 января европейские структуры стали говорить: мы приветствуем освобождение Ирины Халип. И я, сидя под надзором двух кагэбешных офицеров, думала: они что, полные идиоты? Какое освобождение? А потому поняла – они просто не знают. Потому что на Западе домашний арест – это браслет на ноге. У нас домашний арест выглядит так: в квартире постоянно дежурят два офицера КГБ, мне запрещено подходить к окнам, к дверям, разговаривать по телефону, пользоваться компьютером, любая связь с миром запрещена. Полный запрет на выход из квартиры, я не могла даже вынести мусор. Полный запрет на посещение меня кем бы то ни было. Только маме и папе было дано разрешение меня посещать. Понятное дело – иначе, кто мне воды принесет и хлеба? Моему сыну было три с половиной года, и послать в магазин его я уж точно не могла. Это невероятно тяжело, бесчеловечно. Вместе со мной узником оказался мой маленький сын, который не мог понять, почему мама не может с ним погулять, почему мама не может открыть ему дверь, почему какие-то дяди в доме вместо папы появились. Это морально было гораздо тяжелее, чем тюрьма. В тюрьме ты знаешь, что это тюрьма, там другие правила, там ты не хозяин. А тут ты не хозяин в собственном доме, в доме появляются оккупанты, ключи от твоего дома находятся у них. Я спрашивала, что будет, если я заболею, вдруг что-то срочное. Оказывается, даже "скорую" вызвать они не имеют права, они сначала должны запросить начальство.
– И как они – ели, спали, жили у вас в квартире?
– Да, они пользовались холодильником, микроволновкой, посудой, они ночью спали на диванах.
– Одни и те же люди – или менялись?
– Их было три смены. Менялись каждые три дня. В конце концов, я к ним привыкла, они ко мне тоже. Я старалась не обострять отношения. Было, конечно, дикое нестерпимое желание с самого начала запретить им все. Знаете, как на коммунальных кухнях: свет не жечь, в туалет не ходить, не пользоваться моей плитой, моей конфоркой, не пользоваться моей полкой в холодильнике, ничем не пользоваться. Но я не хотела никаких обострений потому, что пострадал бы мой сын. Он и так пережил то, что не всякий взрослый человек переживет. И поэтому я старалась вести себя отстраненно и корректно. Точно так же вели себя они.
– Вы после заседания суда сказали, что первым делом хотите изгнать гэбистский дух из дома и провести дезинфекцию. Успели?
– К сожалению, пока нет, потому что первым делом я помчалась в суд, который судил моего мужа, получить разрешение на свидание с ним. И была уверена, что назавтра с ним встречусь, после чего смогу спокойно восстанавливать свой быт. Но напоследок мне решили нагадить еще и тем, что практически три дня меня перебрасывали из тюрьмы в тюрьму и везде говорили: у нас его нет, к нам он не поступал. Нигде нет. И так было ровно до тех пор, пока разрешение на свидание не утратило свою силу, оно действует только три дня. И потом я получила повторное разрешение, спасибо моим коллегам: журналисты подняли шум и европейские политики, западные посольства в Минске начали задавать вопросы: а где, собственно, Санников и почему его не хотят показать жене? Может быть, он избит, может быть, что-то с ним не так. После этого в пятницу я наконец встретилась с мужем. То есть у меня вся неделя ушла на беготню по тюрьмам.
– Расскажите, пожалуйста, об этой встрече.
– Честно скажу, я очень боялась этой встречи. Я ведь даже не могла письмо ему написать. Человек, который сидит в тюрьме, может писать письма, а человек под домашним арестом не имеет права писать писем. Если другие политзаключенные имели связь со своими женами, то Андрей никакой связи со мной не имел. Я его видела только по телевизору, когда начались репортажи из зала суда, я увидела своего мужа в клетке. Я поразилась тому, насколько он измученный, худой, изможденный, и я просто боялась, что не выдержу и расплачусь. Но в пятницу я его увидела бодрым, веселым, подтянутым, оптимистичным. Он помог мне освободиться от этого ужаса перед мыслями о том, что с ним может происходить. Он очень оптимистично настроен, он абсолютно убежден, что эта власть все равно долго не продержится. Я тоже с ним согласна, я тоже надеюсь, что он не будет сидеть пять лет. В общем, сейчас я наконец смогу обустраивать свою жизнь, восстанавливать ее из руин. Мне было главное увидеть мужа, я его увидела.
– Многие сейчас гадают, почему именно вашему мужу вынесли такой тяжелый приговор в то время как другим бывшим кандидатам в президенты Владимиру Некляеву и Виталию Рымашевскому дали условные сроки. Одна из версий, самая простая, состоит в том, что это месть со стороны Александра Лукашенко, который считает Санникова своим личным врагом и, может быть, самым опасным противником.
– Я думаю, именно эта версия и является наиболее вероятной. Думаю, Александр Лукашенко не может простить моему мужу даже знание иностранных языков. Потому что Андрей Санников – это совершенно другой тип политика. Это политик XXI века, это политик европейский, с блестящим образованием, который находит общий язык с кем угодно, начиная от дворника и заканчивая президентом европейского государства.
– Вы знаете, я еще не общалась с людьми, исключение составляют родственники заключенных, с которыми я стояла в очередях под тюрьмами. Но там не ведутся разговоры о валютном кризисе, там говорят об условиях содержания и о зонах, на которые будут направляться мужья. Но про очереди в обменниках я, безусловно, знаю. Мне даже кагэбешники, которые дежурили в моей квартире, рассказывали, что вот уже начались ночные дежурства у обменных пунктов, люди приходят с табуреточками и сидят. Что составляются списки, что идут переклички, что иногда приезжает ОБЭП и эти списки изымает, потому что таким способом они пытаются установить, кто валютчик, кто для себя покупает, а кто валютой торгует на черном рынке. Какой-то абсурд, честное слово.
Сейчас еще у нас началась андроповщина, потому что на фоне экономического кризиса, этой разрухи, приближающейся к послевоенной, Александр Лукашенко заявил, что нужна дисциплина, как во время Андропова, – и тут же начали во время рабочего дня закрывать торговые центры, допрашивать людей, требовать документы, спрашивать, почему они в рабочее время в магазине. Ну, ребята, тут я могу сказать – это уже конец. Расправу над политзаключенными народ еще может стерпеть – это все-таки другие, вроде как не я, а мой сосед. Но андроповщина, да плюс еще отсутствие валюты и дикое падение курса рубля, в результате чего за считанный месяц зарплаты белорусов опустились на уровень середины 90-х… Люди не знают, сколько они зарабатывают, сколько эти разноцветные бумажки стоят. Зарплату выдают новенькими хрустящими банковскими упаковочками. Такое ощущение, что станок работает круглосуточно для того, чтобы иллюзию создать, что какие-то деньги в стране есть.
– Интересную игру затеяла с Лукашенко Россия. Без помощи Москвы он обойтись не может, но ему предлагают варианты, которые все эти годы его категорически не устраивали, фактически хотят взять экономику под московский контроль. Как вам видится эта игра?
– Мне кажется, что все эти "Белтрансгазы" – это такая мелочь для того же Владимира Путина. Зачем ему "Белтрансгаз"? Это ему, как мне глазированный сырок купить. А вот режим полной экономической оккупации – это да, это интересно, за это можно заплатить. Но если Москва получает власть экономическую, то это, считайте, уже и политическая власть. Я не знаю, что будет сейчас, потому что знаю, что для Лукашенко это неприемлемо. Прежде он всегда затевал игры с Западом в тот момент, когда переговоры с Россией заходили в тупик. И всякий раз ему удавалось убедить Запад, что он будет проводить политические реформы, что начнется либерализация, что будет свобода слова, что не будет никаких политзаключенных. И ему несколько раз удавалось получать западные кредиты под честное слово, просто под обещания и не выполнять никаких обязательств. Но сейчас ситуация изменилась, западные политики доведены уже, по-моему, до бешенства поведением Лукашенко. И заявили ему предельно четко, что никакой помощи Белоруссии не будет и никаких диалогов с властью не будет до той поры, пока он не выпустит политзаключенных. Так что у Лукашенко выбор: или освобождать нас всех и начинать разговаривать с Западом, или не освобождать и терять страну. Интересно, что он выберет?
Фрагмент программы "Итоги недели".
