Вадим Руднев. Гурджиев и современная психология. – М.: Аграф, 2010. – 160 с.
Не могу отделаться от мысли (впрочем, не уверена, что от неё стоит отделываться), что всё, что бы ни писал известный российский философ и теоретик культуры Вадим Руднев, - это ещё и его интеллектуальная автобиография: прослеживание истоков собственной культурной позиции и тем самым как бы её обоснование. Книга о Георгии Гурджиеве (1878–1947), философе, мистике и духовном учителе, фигуре, столь же "знаковой" (так сказано в аннотации к книге) для русской и европейской культуры, сколь и проблематичной для неё – совершенно укладывается в эту линию.
Дело в том, что Руднев – в чём он прямо и признаётся – считает себя в некотором смысле последователем Гурджиева. Но – в смысле весьма широком, примерно в том же, в каком относил себя к гурджиевцам американский психолог, исследователь изменённых состояний сознания Чарльз Тарт, известный у нас переведённой в 1997 году книгой "Пробуждение: Преодоление препятствий к реализации человеческих возможностей" и статьёй "Динамика сна наяву", вошедшей в состав сборника "Гурджиев: Эссе и размышления о Человеке и его Учении" (2002). Руднев на него неоднократно ссылается.
Трудно сказать, наследует ли автор эзотерической и религиозной стороне гурджиевского учения – может быть, и нет, хотя на этот счёт он ничего внятного не говорит. Но уже ясно, что он во многом разделяет его взгляды, касающиеся устройства человека, и представления о том, что в свете этого человеку с самим собой следует делать.
Мы, однако, не увидим в книге ни метафизических обоснований этой позиции, ни её подробного развития, ни подробного же рассказа о гурджиевской Системе и её основательного анализа (за полным и связным представлением о ней автор отсылает нас к другим книгам - написанным сплошь гурджиевцами). Собственно, не найдём мы здесь никакой метафизики и эзотерики вообще. Об этих областях Руднев, похоже, принципиально ничего не говорит. Только об антропологии и антропотехнике.
Он всё-таки написал то, что намеревался писать изначально – ещё до основательного знакомства с гурджиевским учением: сопоставление Системы Гурджиева и его ученика-продолжателя Петра Успенского "с современными психотерапевтическими методами и направлениями". Почти не затрагивая "коллег" своего героя по мысли религиозной и эзотерической, Руднев подходит к нему со стороны столь же нетипичной для понимания Гурджиева, сколь и привычной для себя самого: ищет у него общие черты и расхождения с психотерапией, которая, как известно, именно в гурджиевское время – в первой половине ХХ века – стала претендовать в западной культуре на роль ведущей формы понимания человека и работы с ним.
Правда, к психотерапевтам – Юнгу, Перлзу, Фрейду, основателям НЛП – в книге присоединяются – и на равных правах сопоставляются с Гурджиевым - персонажи, первоначальным замыслом явно не предусмотренные и в своих занятиях далёкие от психотерапии. Зато, может быть, эти герои рудневского размышления помогут нам нечто понять о намеченном здесь – и, не исключено, ещё не до конца ясном самому автору - замысле. Это – философ Людвиг Витгенштейн, писатель и мыслитель Лев Толстой и писатель, но уж вовсе, казалось бы, не мыслитель, Владимир Сорокин. В том, как видит человека каждый из них, Руднев обнаруживает общие черты с идеями Гурджиева. Понятно, что прежде всего для него здесь идёт речь о некоторой антропологии, которую ещё предстоит прояснить. И скорее всего, это – собственная, будущая антропология Вадима Руднева, которая ищет – и создаёт – себе предшественников.
Очень, кстати, похоже на то, что родство собственного мировосприятия с гурджиевским сам автор обнаруживает, а в какой-то мере, пожалуй, и вырабатывает – в ходе работы над книгой. И процесс этого открытия-становления не просто далёк от завершения – он, может быть, ещё в самом начале.
Руднев и сам говорит, что эту книгу начал писать один человек – "уверенный в себе философ психологии, автор десятка книг", а заканчивал спустя несколько месяцев - уже совсем другой, "прошедший через мучительные горнила Работы" (так – с большой буквы – на гурджиевском языке назывались усилия по выделке человеком самого себя), "почти полностью <…> осознавший своё ничтожество перед лицом Абсолюта, понявший, что он ничего не понимал, не понимает и вряд ли когда-нибудь поймёт…"
И это единственная строчка, в которой Абсолют вообще упоминается.
Книга неспроста оставляет впечатление не вполне законченной, открытой. Читатель ждал бы в конце синтезирующее рассуждение о Гурджиеве, Система которого, обнаруживая все черты "школьной психологии" своего века, всё-таки ею не является. Нет, книгу завершает – почти обрывает - очень типичное для Руднева размышление о важности шизофренического опыта.
О смысле же гурджиевских усилий кое-что, конечно, сказано – но посередине книги и почти вскользь: если "школьная психотерапия" нормализует человека и встраивает его в социум, то задача Системы – преодоление эмпирического, "нормального" человека и достижение сверхчеловеческого состояния.
Альфред Оридж, один из последователей Гурджиева, как-то сказал о его книге "Рассказы Вельзевула", что написана она, в числе прочего, и для того, чтобы "индуцировать отчаяние в хорошо тренированных умах относительно типа их мышления". Очень возможно, что здесь, буквально на наших глазах, произошло что-то похожее: работа над собственной книгой о Гурджиеве если не подорвала прежнюю авторскую уверенность в своих основаниях, то по крайней мере поставила её под вопрос. А новая уверенность и новые основания – ещё в состоянии становления.
И может быть, мы ещё увидим совсем другого Руднева.
Не могу отделаться от мысли (впрочем, не уверена, что от неё стоит отделываться), что всё, что бы ни писал известный российский философ и теоретик культуры Вадим Руднев, - это ещё и его интеллектуальная автобиография: прослеживание истоков собственной культурной позиции и тем самым как бы её обоснование. Книга о Георгии Гурджиеве (1878–1947), философе, мистике и духовном учителе, фигуре, столь же "знаковой" (так сказано в аннотации к книге) для русской и европейской культуры, сколь и проблематичной для неё – совершенно укладывается в эту линию.
Дело в том, что Руднев – в чём он прямо и признаётся – считает себя в некотором смысле последователем Гурджиева. Но – в смысле весьма широком, примерно в том же, в каком относил себя к гурджиевцам американский психолог, исследователь изменённых состояний сознания Чарльз Тарт, известный у нас переведённой в 1997 году книгой "Пробуждение: Преодоление препятствий к реализации человеческих возможностей" и статьёй "Динамика сна наяву", вошедшей в состав сборника "Гурджиев: Эссе и размышления о Человеке и его Учении" (2002). Руднев на него неоднократно ссылается.
Трудно сказать, наследует ли автор эзотерической и религиозной стороне гурджиевского учения – может быть, и нет, хотя на этот счёт он ничего внятного не говорит. Но уже ясно, что он во многом разделяет его взгляды, касающиеся устройства человека, и представления о том, что в свете этого человеку с самим собой следует делать.
Мы, однако, не увидим в книге ни метафизических обоснований этой позиции, ни её подробного развития, ни подробного же рассказа о гурджиевской Системе и её основательного анализа (за полным и связным представлением о ней автор отсылает нас к другим книгам - написанным сплошь гурджиевцами). Собственно, не найдём мы здесь никакой метафизики и эзотерики вообще. Об этих областях Руднев, похоже, принципиально ничего не говорит. Только об антропологии и антропотехнике.
Он всё-таки написал то, что намеревался писать изначально – ещё до основательного знакомства с гурджиевским учением: сопоставление Системы Гурджиева и его ученика-продолжателя Петра Успенского "с современными психотерапевтическими методами и направлениями". Почти не затрагивая "коллег" своего героя по мысли религиозной и эзотерической, Руднев подходит к нему со стороны столь же нетипичной для понимания Гурджиева, сколь и привычной для себя самого: ищет у него общие черты и расхождения с психотерапией, которая, как известно, именно в гурджиевское время – в первой половине ХХ века – стала претендовать в западной культуре на роль ведущей формы понимания человека и работы с ним.
Правда, к психотерапевтам – Юнгу, Перлзу, Фрейду, основателям НЛП – в книге присоединяются – и на равных правах сопоставляются с Гурджиевым - персонажи, первоначальным замыслом явно не предусмотренные и в своих занятиях далёкие от психотерапии. Зато, может быть, эти герои рудневского размышления помогут нам нечто понять о намеченном здесь – и, не исключено, ещё не до конца ясном самому автору - замысле. Это – философ Людвиг Витгенштейн, писатель и мыслитель Лев Толстой и писатель, но уж вовсе, казалось бы, не мыслитель, Владимир Сорокин. В том, как видит человека каждый из них, Руднев обнаруживает общие черты с идеями Гурджиева. Понятно, что прежде всего для него здесь идёт речь о некоторой антропологии, которую ещё предстоит прояснить. И скорее всего, это – собственная, будущая антропология Вадима Руднева, которая ищет – и создаёт – себе предшественников.
Очень, кстати, похоже на то, что родство собственного мировосприятия с гурджиевским сам автор обнаруживает, а в какой-то мере, пожалуй, и вырабатывает – в ходе работы над книгой. И процесс этого открытия-становления не просто далёк от завершения – он, может быть, ещё в самом начале.
Руднев и сам говорит, что эту книгу начал писать один человек – "уверенный в себе философ психологии, автор десятка книг", а заканчивал спустя несколько месяцев - уже совсем другой, "прошедший через мучительные горнила Работы" (так – с большой буквы – на гурджиевском языке назывались усилия по выделке человеком самого себя), "почти полностью <…> осознавший своё ничтожество перед лицом Абсолюта, понявший, что он ничего не понимал, не понимает и вряд ли когда-нибудь поймёт…"
И это единственная строчка, в которой Абсолют вообще упоминается.
Книга неспроста оставляет впечатление не вполне законченной, открытой. Читатель ждал бы в конце синтезирующее рассуждение о Гурджиеве, Система которого, обнаруживая все черты "школьной психологии" своего века, всё-таки ею не является. Нет, книгу завершает – почти обрывает - очень типичное для Руднева размышление о важности шизофренического опыта.
О смысле же гурджиевских усилий кое-что, конечно, сказано – но посередине книги и почти вскользь: если "школьная психотерапия" нормализует человека и встраивает его в социум, то задача Системы – преодоление эмпирического, "нормального" человека и достижение сверхчеловеческого состояния.
Альфред Оридж, один из последователей Гурджиева, как-то сказал о его книге "Рассказы Вельзевула", что написана она, в числе прочего, и для того, чтобы "индуцировать отчаяние в хорошо тренированных умах относительно типа их мышления". Очень возможно, что здесь, буквально на наших глазах, произошло что-то похожее: работа над собственной книгой о Гурджиеве если не подорвала прежнюю авторскую уверенность в своих основаниях, то по крайней мере поставила её под вопрос. А новая уверенность и новые основания – ещё в состоянии становления.
И может быть, мы ещё увидим совсем другого Руднева.
