Нью-йоркский русский литературный журнал "Стороны света" подготовил первый за историю своего существования англоязычный выпуск. Редакторы Олег Вулф и Ирина Машинская собрали под одной обложкой впечатляющий состав авторов и переводчиков. Среди материалов номера — короткая проза, критика, поэзия. Немалую часть выпуска составляют переводы: сюда вошли рассказы Варлама Шаламова, проза Андрея Платонова, Василия Гроссмана, эссе Марины Цветаевой.
Роберт Чандлер, известный британский поэт и переводчик, поучаствовал в создании номера в качестве приглашенного редактора, а также одного из авторов. Он рассказал о том, как появилась идея этого проекта:
– Думаю, это произошло постепенно. Помню, Ирину Машинскую весьма заинтересовала моя статья, посвященная переводу "Капитанской дочки". Прошло много времени, и у редакторов появилась мысль сделать выпуск на английском языке. Я и не предполагал, что могу внести какой-то существенный вклад. Правда, у меня, конечно, много знакомых переводчиков. Например, Стэнли Митчелл, который недавно закончил переводить "Онегина". Он был очень рад возможности написать несколько страниц о том, какие чувства остались у него от собственной работы. Это был один из материалов, специально заказанных для номера. В других случаях речь шла о вещах уже опубликованных – например, о нескольких отрывках перевода цветаевской поэмы "Крысолов", выполненного Анджелой Ливингстон. Она прислала кое-что оттуда и кое-что из других произведений Цветаевой, над переводом которых она сейчас работает.
Затем появился еще один автор, прежде мне незнакомый, по имени Питер Дэниелс – я слышал о нем как о поэте, но не более того. Он написал мне всего полгода назад с вопросом, не знаю ли я кого-нибудь, кто мог бы помочь ему переводить Ходасевича. Мне кажется, у Питера есть русские корни; он изучал русский в школе, но это было давно. Так вот, он заинтересовался Ходасевичем. Русский он знает не очень хорошо, многое забыл. Я связал его с человеком, говорящим по-русски. Питер присылал мне свои переводы, чтобы я посмотрел, оценил их с точки зрения англоязычной поэзии. Внезапно я понял, что это – еще одна возможность, что Питер мог бы впервые опубликовать что-то из своих переводов.
– Темы, включенные в номер, достаточно разнообразны. С одной стороны, тут много русской поэзии: от Пушкина до Цветаевой, Ахматовой, Бродского; есть эссе о вопросах перевода Мандельштама и Высоцкого. Другая линия, которую вы избрали, – проза Платонова, Шаламова, Гроссмана; связь между этими вещами не нуждается в пояснении. Наконец, попадаются материалы, на первый взгляд имеющие мало отношения ко всему вышеперечисленному – скажем, статья о Теде Хьюзе. Руководствовались ли вы при составлении номера некой общей идеей?
– Полагаю, никто из нас поначалу не имел в виду какую-то всеобщую, объединяющую идею. У нас образовался ряд материалов, связанных между собой, как вы только что отметили. В последнее время, кажется, все больше и больше людей занимаются Цветаевой. Мне стали попадаться на глаза разные вещи, близкие по теме: и переводы из нее, и статьи о ней. Очень приятно было, когда Саша Дагдейл, поэт и переводчик, которая мне очень нравится, вдруг сама предложила нам включить ее перевод работы Цветаевой о Пушкине. Тем самым, возникла связь между Цветаевой и Пушкиным.
Что до других писателей – да, действительно, в номере есть подборка авторов, которые до некоторой степени близки друг другу по духу. Шаламов, Платонов, Гроссман – советские прозаики, к которым признание на Западе пришло относительно поздно. Солженицын, Булгаков, Пастернак – все они добились немалой славы в англоязычном мире достаточно быстро. В случае Солженицына и Пастернака это произошло главным образом по причинам, с литературой не связанным – дело тут в основном было в крупных международных скандалах вокруг них. Те же писатели, о которых идет речь, стали известны не сразу, на то, чтобы они вышли из тени, ушло больше времени.
И здесь та же история: я очень рад был, что в свое время мне самому довелось перевести кое-что из Шаламова. Переводчица Анна Гунин – ее перевод одного из рассказов Шаламова тоже вошел в номер – моложе меня и полна энтузиазма, ей хотелось бы перевести на английский "Колымские рассказы" целиком. Издательство Йельского университета готово напечатать ее перевод. Дело идет достаточно медленно – необходимо выяснить вопрос авторских прав и так далее, но все, кажется, хотят, чтобы оно сдвинулось, а значит, так и будет. Я считаю, для человека, начинающего большой проект, весьма важно, чтобы какая-то небольшая его часть появилась в печати. Поэтому мне приятно было дать Анне эту возможность – опубликовать в журнале пробный перевод, который она закончила к тому времени.
– Одним словом, изначально общей темы не существовало – вы не собирались делать номер тематическим в обычном понимании этого слова.
– Нет – пожалуй, я никогда не стал бы так поступать с переводными вещами. Ведь вопрос о том, что звучит в переводе удачно, а что нет, настолько непредсказуем. Если поставить перед собой задачу чересчур определенную, дело может кончиться тем, что придется печатать множество плохих переводов. Тогда как мы, если можно так выразиться, начинали с другого конца – пытались понять, какие хорошие переводы уже есть, искали для них издателя.
– Помимо ваших переводов и эссе, в номер вошли два коротких стихотворения, "Дима" и "Елена". Расскажите, пожалуйста, об истории их написания.
– Эти две вещи открывают написанный мной цикл, в котором около дюжины стихотворений. Все они – своего рода стихотворения-рассказы. Я выбрал для них определенную форму – каждое состоит из одного предложения, разбито на длинные строки. Первое, "Елена" – им начинается цикл – это правдивая от начала до конца история. Мне рассказала ее Надя Бурова, вдова Дмитрия Пригова. По сути, это история ее семьи; я всего лишь изменил там несколько имен, ничего не прибавляя. Другое стихотворение – история, рассказанная мне самим Дмитрием Приговым. Помню, как это произошло. Как-то раз мы с ним и еще одним другом были в центре искусств "Барбикан". Почему у нас зашел разговор о дне смерти Сталина, я уже не помню, но это случилось. И он рассказал мне эту историю – она прозвучала необычайно ярко. Вернувшись домой, я написал это стихотворение. А потом, по прошествии довольно долгого времени, год или два спустя, Дмитрий опубликовал свою собственную версию этого рассказа. Это вошло... не помню точное название, но книга получилась – как будто мемуары, как будто воспоминания; она появилась через какое-то время после той беседы. Там он излагает эту историю в несколько более сложном виде. Мне всегда думалось: я предпочитаю тот, более простой вариант, который он рассказал нам тогда, в "Барбикане" – тот, что я попытался воссоздать в своем стихотворении.
– Какую читательскую аудиторию вы имели в виду, когда составляли номер?
– Я, пожалуй, более склонен сосредотачиваться на самой работе, предполагая, что читатель со временем появится. Если это стоит читать, слушать – значит, найдется и аудитория. Одним словом, я не особенно задумываюсь над подобными вопросами. Мой опыт подсказывает, что такая вера в будущего читателя со временем себя оправдывает. Знаете, я перевел "Жизнь и судьбу" Гроссмана более 25 лет назад. Меня слегка разочаровали ранние отзывы на роман – они были неплохие, но особенным энтузиазмом не отличались. Книгу постоянно переиздавали – по крайней мере, в Британии; в Америке, по-моему, она исчезла из печати на короткое время. Пожалуй, мне было несколько неудобно: понимаете, меня спрашивали о том, что я переводил, я упоминал эту вещь с ее названием, до такой степени русским, едва ли не чересчур, а про нее никто даже не слышал.
По сути, лишь в последние пять-шесть лет ее популярность неимоверно выросла. Продажи увеличились за какие-нибудь пару лет, в этой стране вместо 500 экземпляров в год стало продаваться 5000 экземпляров, и цифры продолжают расти. Меня это поразило – видите ли, понять такие вещи очень трудно. Но поражает то, в каком тоне пишутся рецензии – будь то отклики на новый перевод повести "Все течет" или упоминания романа "Жизнь и судьба". Все, что появляется в газетах, дышит энтузиазмом, тогда как 25 лет назад тон рецензий был несколько покровительственным. Знаете, в таком духе: да, это смелая вещь, смелая, стоящая, хотя и слишком серьезная в некотором роде.
Поэтому я надеюсь, что еще лет через 10 наши переводы Платонова найдут свою аудиторию – возможно, не столь большую, как переводы Гроссмана; ведь Платонов – писатель куда более сложный. Я уверен, что намного больше станут читать Шаламова – ведь это великий писатель.
Только на днях мне рассказали такую историю о Бродском – о том, как его спросили: "Кого вы считаете величайшим поэтом ХХ века?" Он ответил: "Цветаеву". Интервьюер продолжал: "Да, но кого вы считаете величайшим поэтом ХХ века в мировом масштабе?" Бродский с некоторым раздражением повторил: "Я же только что сказал вам: Цветаеву". Я приятно удивлен тем, что сегодня над Цветаевой работает столько людей, в разных направлениях. Она – поэт, которым я сам с годами все больше и больше восхищаюсь.
Думаю, некогда она была моим наименее любимым поэтом из признанных русских мастеров 20 века. Теперь же я восхищаюсь ей сильнее, чем Мандельштамом или Пастернаком – да кем бы то ни было. Она, как мне представляется, невероятным образом сочетает в себе великий разум и великую страсть. И я убежден в том, что перевод "Крысолова", сделанный Анджелой Ливингстон, – один из величайших переводов русской поэзии на английский. Мне очень нравится и тот отрывок из "Федры", который Анджела Ливингстон перевела для этого выпуска. Мечтаю прочесть "Федру" в переложении Анджелы Ливингстон целиком. Одним словом, да, Цветаева уже достигла признания на Западе, но хочется надеяться, что ее станут читать еще больше.
По мнению Роберта Чандлера, лучше всех из авторов журнала о русской словесности сказал Доналд Рэйфилд – известный славист, переводчик. Роберт зачитал отрывок из интервью, данного Рэйфилдом журналу "Стороны света":
– Он говорит: "Что до того, можно ли изучить Гоголя, то, погрузившись в него на год, – речь идет о том времени, что он провел за переводом "Мертвых душ", – "погрузившись в него на год, в конце концов понимаешь, насколько он был непостижим. Узнаешь лишь о том, чем он не был. Он не был слабоумным, не был сочинителем комических скетчей, не был пророком. Вероятно, он был величайшим для своей эпохи мастером прясти лингвистическую пряжу". Пожалуй, лучше сущность Гоголя не выразить. Казалось бы, очень простое высказывание, однако оно подводит итог немалому количеству дискуссий. Доналд отвергает идею о том, что Гоголь – пророк. Я доверяю своим суждениям о тех книгах, которые сам перевел, – о тех, которые лишь прочел, я не могу судить в полной мере. Точно так же суждениям Доналда о Гоголе я доверяю больше, чем своим собственным.
Тот же принцип можно применить к любому, кто читает "Онегина" и "Мертвые души" в оригинале на родном языке: его восприятие всегда будет отличаться от восприятия переводчика. Одного этого достаточно, чтобы выпуск "Сторон света" на английском вызвал интерес у всякого любителя русской словесности.
Роберт Чандлер, известный британский поэт и переводчик, поучаствовал в создании номера в качестве приглашенного редактора, а также одного из авторов. Он рассказал о том, как появилась идея этого проекта:
– Думаю, это произошло постепенно. Помню, Ирину Машинскую весьма заинтересовала моя статья, посвященная переводу "Капитанской дочки". Прошло много времени, и у редакторов появилась мысль сделать выпуск на английском языке. Я и не предполагал, что могу внести какой-то существенный вклад. Правда, у меня, конечно, много знакомых переводчиков. Например, Стэнли Митчелл, который недавно закончил переводить "Онегина". Он был очень рад возможности написать несколько страниц о том, какие чувства остались у него от собственной работы. Это был один из материалов, специально заказанных для номера. В других случаях речь шла о вещах уже опубликованных – например, о нескольких отрывках перевода цветаевской поэмы "Крысолов", выполненного Анджелой Ливингстон. Она прислала кое-что оттуда и кое-что из других произведений Цветаевой, над переводом которых она сейчас работает.
Затем появился еще один автор, прежде мне незнакомый, по имени Питер Дэниелс – я слышал о нем как о поэте, но не более того. Он написал мне всего полгода назад с вопросом, не знаю ли я кого-нибудь, кто мог бы помочь ему переводить Ходасевича. Мне кажется, у Питера есть русские корни; он изучал русский в школе, но это было давно. Так вот, он заинтересовался Ходасевичем. Русский он знает не очень хорошо, многое забыл. Я связал его с человеком, говорящим по-русски. Питер присылал мне свои переводы, чтобы я посмотрел, оценил их с точки зрения англоязычной поэзии. Внезапно я понял, что это – еще одна возможность, что Питер мог бы впервые опубликовать что-то из своих переводов.
– Темы, включенные в номер, достаточно разнообразны. С одной стороны, тут много русской поэзии: от Пушкина до Цветаевой, Ахматовой, Бродского; есть эссе о вопросах перевода Мандельштама и Высоцкого. Другая линия, которую вы избрали, – проза Платонова, Шаламова, Гроссмана; связь между этими вещами не нуждается в пояснении. Наконец, попадаются материалы, на первый взгляд имеющие мало отношения ко всему вышеперечисленному – скажем, статья о Теде Хьюзе. Руководствовались ли вы при составлении номера некой общей идеей?
– Полагаю, никто из нас поначалу не имел в виду какую-то всеобщую, объединяющую идею. У нас образовался ряд материалов, связанных между собой, как вы только что отметили. В последнее время, кажется, все больше и больше людей занимаются Цветаевой. Мне стали попадаться на глаза разные вещи, близкие по теме: и переводы из нее, и статьи о ней. Очень приятно было, когда Саша Дагдейл, поэт и переводчик, которая мне очень нравится, вдруг сама предложила нам включить ее перевод работы Цветаевой о Пушкине. Тем самым, возникла связь между Цветаевой и Пушкиным.
Что до других писателей – да, действительно, в номере есть подборка авторов, которые до некоторой степени близки друг другу по духу. Шаламов, Платонов, Гроссман – советские прозаики, к которым признание на Западе пришло относительно поздно. Солженицын, Булгаков, Пастернак – все они добились немалой славы в англоязычном мире достаточно быстро. В случае Солженицына и Пастернака это произошло главным образом по причинам, с литературой не связанным – дело тут в основном было в крупных международных скандалах вокруг них. Те же писатели, о которых идет речь, стали известны не сразу, на то, чтобы они вышли из тени, ушло больше времени.
И здесь та же история: я очень рад был, что в свое время мне самому довелось перевести кое-что из Шаламова. Переводчица Анна Гунин – ее перевод одного из рассказов Шаламова тоже вошел в номер – моложе меня и полна энтузиазма, ей хотелось бы перевести на английский "Колымские рассказы" целиком. Издательство Йельского университета готово напечатать ее перевод. Дело идет достаточно медленно – необходимо выяснить вопрос авторских прав и так далее, но все, кажется, хотят, чтобы оно сдвинулось, а значит, так и будет. Я считаю, для человека, начинающего большой проект, весьма важно, чтобы какая-то небольшая его часть появилась в печати. Поэтому мне приятно было дать Анне эту возможность – опубликовать в журнале пробный перевод, который она закончила к тому времени.
– Одним словом, изначально общей темы не существовало – вы не собирались делать номер тематическим в обычном понимании этого слова.
– Нет – пожалуй, я никогда не стал бы так поступать с переводными вещами. Ведь вопрос о том, что звучит в переводе удачно, а что нет, настолько непредсказуем. Если поставить перед собой задачу чересчур определенную, дело может кончиться тем, что придется печатать множество плохих переводов. Тогда как мы, если можно так выразиться, начинали с другого конца – пытались понять, какие хорошие переводы уже есть, искали для них издателя.
– Помимо ваших переводов и эссе, в номер вошли два коротких стихотворения, "Дима" и "Елена". Расскажите, пожалуйста, об истории их написания.
– Эти две вещи открывают написанный мной цикл, в котором около дюжины стихотворений. Все они – своего рода стихотворения-рассказы. Я выбрал для них определенную форму – каждое состоит из одного предложения, разбито на длинные строки. Первое, "Елена" – им начинается цикл – это правдивая от начала до конца история. Мне рассказала ее Надя Бурова, вдова Дмитрия Пригова. По сути, это история ее семьи; я всего лишь изменил там несколько имен, ничего не прибавляя. Другое стихотворение – история, рассказанная мне самим Дмитрием Приговым. Помню, как это произошло. Как-то раз мы с ним и еще одним другом были в центре искусств "Барбикан". Почему у нас зашел разговор о дне смерти Сталина, я уже не помню, но это случилось. И он рассказал мне эту историю – она прозвучала необычайно ярко. Вернувшись домой, я написал это стихотворение. А потом, по прошествии довольно долгого времени, год или два спустя, Дмитрий опубликовал свою собственную версию этого рассказа. Это вошло... не помню точное название, но книга получилась – как будто мемуары, как будто воспоминания; она появилась через какое-то время после той беседы. Там он излагает эту историю в несколько более сложном виде. Мне всегда думалось: я предпочитаю тот, более простой вариант, который он рассказал нам тогда, в "Барбикане" – тот, что я попытался воссоздать в своем стихотворении.
– Какую читательскую аудиторию вы имели в виду, когда составляли номер?
– Я, пожалуй, более склонен сосредотачиваться на самой работе, предполагая, что читатель со временем появится. Если это стоит читать, слушать – значит, найдется и аудитория. Одним словом, я не особенно задумываюсь над подобными вопросами. Мой опыт подсказывает, что такая вера в будущего читателя со временем себя оправдывает. Знаете, я перевел "Жизнь и судьбу" Гроссмана более 25 лет назад. Меня слегка разочаровали ранние отзывы на роман – они были неплохие, но особенным энтузиазмом не отличались. Книгу постоянно переиздавали – по крайней мере, в Британии; в Америке, по-моему, она исчезла из печати на короткое время. Пожалуй, мне было несколько неудобно: понимаете, меня спрашивали о том, что я переводил, я упоминал эту вещь с ее названием, до такой степени русским, едва ли не чересчур, а про нее никто даже не слышал.
По сути, лишь в последние пять-шесть лет ее популярность неимоверно выросла. Продажи увеличились за какие-нибудь пару лет, в этой стране вместо 500 экземпляров в год стало продаваться 5000 экземпляров, и цифры продолжают расти. Меня это поразило – видите ли, понять такие вещи очень трудно. Но поражает то, в каком тоне пишутся рецензии – будь то отклики на новый перевод повести "Все течет" или упоминания романа "Жизнь и судьба". Все, что появляется в газетах, дышит энтузиазмом, тогда как 25 лет назад тон рецензий был несколько покровительственным. Знаете, в таком духе: да, это смелая вещь, смелая, стоящая, хотя и слишком серьезная в некотором роде.
Поэтому я надеюсь, что еще лет через 10 наши переводы Платонова найдут свою аудиторию – возможно, не столь большую, как переводы Гроссмана; ведь Платонов – писатель куда более сложный. Я уверен, что намного больше станут читать Шаламова – ведь это великий писатель.
Только на днях мне рассказали такую историю о Бродском – о том, как его спросили: "Кого вы считаете величайшим поэтом ХХ века?" Он ответил: "Цветаеву". Интервьюер продолжал: "Да, но кого вы считаете величайшим поэтом ХХ века в мировом масштабе?" Бродский с некоторым раздражением повторил: "Я же только что сказал вам: Цветаеву". Я приятно удивлен тем, что сегодня над Цветаевой работает столько людей, в разных направлениях. Она – поэт, которым я сам с годами все больше и больше восхищаюсь.
Думаю, некогда она была моим наименее любимым поэтом из признанных русских мастеров 20 века. Теперь же я восхищаюсь ей сильнее, чем Мандельштамом или Пастернаком – да кем бы то ни было. Она, как мне представляется, невероятным образом сочетает в себе великий разум и великую страсть. И я убежден в том, что перевод "Крысолова", сделанный Анджелой Ливингстон, – один из величайших переводов русской поэзии на английский. Мне очень нравится и тот отрывок из "Федры", который Анджела Ливингстон перевела для этого выпуска. Мечтаю прочесть "Федру" в переложении Анджелы Ливингстон целиком. Одним словом, да, Цветаева уже достигла признания на Западе, но хочется надеяться, что ее станут читать еще больше.
По мнению Роберта Чандлера, лучше всех из авторов журнала о русской словесности сказал Доналд Рэйфилд – известный славист, переводчик. Роберт зачитал отрывок из интервью, данного Рэйфилдом журналу "Стороны света":
– Он говорит: "Что до того, можно ли изучить Гоголя, то, погрузившись в него на год, – речь идет о том времени, что он провел за переводом "Мертвых душ", – "погрузившись в него на год, в конце концов понимаешь, насколько он был непостижим. Узнаешь лишь о том, чем он не был. Он не был слабоумным, не был сочинителем комических скетчей, не был пророком. Вероятно, он был величайшим для своей эпохи мастером прясти лингвистическую пряжу". Пожалуй, лучше сущность Гоголя не выразить. Казалось бы, очень простое высказывание, однако оно подводит итог немалому количеству дискуссий. Доналд отвергает идею о том, что Гоголь – пророк. Я доверяю своим суждениям о тех книгах, которые сам перевел, – о тех, которые лишь прочел, я не могу судить в полной мере. Точно так же суждениям Доналда о Гоголе я доверяю больше, чем своим собственным.
Тот же принцип можно применить к любому, кто читает "Онегина" и "Мертвые души" в оригинале на родном языке: его восприятие всегда будет отличаться от восприятия переводчика. Одного этого достаточно, чтобы выпуск "Сторон света" на английском вызвал интерес у всякого любителя русской словесности.
