"Свисаю с вагонной площадки, прощайте…"
Умер Андрей Вознесенский.
В этом поразительном стихотворении 1961 года, "Осень в Сигулде", он объявил себя гением: "В прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак…". Поднялся вой. Он поменял "гениальность" на "прозренье". Раздались крики презрения. Поменял, чтобы можно было тогда напечатать. Наверное, зря поменял. Как поменял, так и стало. Или – не стало. Прозренье и "уберите Ленина с денег" не рифмуются. Однако жаль, что Пастернак не дожил год до "Осени в Сигулде" - он бы оценил по достоинству.
Вознесенский умер ровно через полвека после Пастернака. На большой сцене в ЦДЛ он лежал с мученическим лицом, будто еще не отошел от многолетней войны со смертью. Он лежал таким не похожим на себя, что какой-то "народный человек" в пестром прикиде идиота, таких у нас полно не только на громких похоронах, подойдя ко мне, сказал: "Это не он. У него был нос картошкой, я его знал". Но на отпевании, когда пели "Вечная память!" и люди плакали, лицо Андрея вдруг просветлело.
На поминках вдова, Зоя Богуславская, его всегдашний телохранитель и душехранитель, сказала, что в смертельной болезни Андрея повинен Хрущев, тыкавший в него кулаком, и – через годы – свора бездомных переделкинских собак. Собаки повалили поэта в поле и чуть не загрызли. Он спасся чудесным образом. Ядовитая слюна попала, однако, в кровь.
Но было и много людей, которые в масках бешеных собак травили поэта долгие годы. Одна свора – власть, считавшая поэта антисоветчиком и голосом Хрущева гнавшая его из страны. Они не удивились, что Вознесенский оказался с нами в "Метрополе" – они знали, что он враг и что его нужно приручать. Другая свора – милейшие интеллигентные люди, которые считали, что поэт недостаточно радикален в стихах и трусоват в поступках.
Андрей прожил между двух огней. Сильно обжегся, защищая свой талант. Но и талант обжегся. Однако для вечности он написал несколько поразительных стихов. Наверное, он их и прочтет Пастернаку.
Умер Андрей Вознесенский.
В этом поразительном стихотворении 1961 года, "Осень в Сигулде", он объявил себя гением: "В прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак…". Поднялся вой. Он поменял "гениальность" на "прозренье". Раздались крики презрения. Поменял, чтобы можно было тогда напечатать. Наверное, зря поменял. Как поменял, так и стало. Или – не стало. Прозренье и "уберите Ленина с денег" не рифмуются. Однако жаль, что Пастернак не дожил год до "Осени в Сигулде" - он бы оценил по достоинству.
Вознесенский умер ровно через полвека после Пастернака. На большой сцене в ЦДЛ он лежал с мученическим лицом, будто еще не отошел от многолетней войны со смертью. Он лежал таким не похожим на себя, что какой-то "народный человек" в пестром прикиде идиота, таких у нас полно не только на громких похоронах, подойдя ко мне, сказал: "Это не он. У него был нос картошкой, я его знал". Но на отпевании, когда пели "Вечная память!" и люди плакали, лицо Андрея вдруг просветлело.
На поминках вдова, Зоя Богуславская, его всегдашний телохранитель и душехранитель, сказала, что в смертельной болезни Андрея повинен Хрущев, тыкавший в него кулаком, и – через годы – свора бездомных переделкинских собак. Собаки повалили поэта в поле и чуть не загрызли. Он спасся чудесным образом. Ядовитая слюна попала, однако, в кровь.
Но было и много людей, которые в масках бешеных собак травили поэта долгие годы. Одна свора – власть, считавшая поэта антисоветчиком и голосом Хрущева гнавшая его из страны. Они не удивились, что Вознесенский оказался с нами в "Метрополе" – они знали, что он враг и что его нужно приручать. Другая свора – милейшие интеллигентные люди, которые считали, что поэт недостаточно радикален в стихах и трусоват в поступках.
Андрей прожил между двух огней. Сильно обжегся, защищая свой талант. Но и талант обжегся. Однако для вечности он написал несколько поразительных стихов. Наверное, он их и прочтет Пастернаку.
