Бывший руководитель администрации президента РФ Сергей Филатов рассказывает о том, как и почему первая чеченская война стала неотвратимой и когда стало ясно, что ее необходимо заканчивать.
- В какой момент вам стало понятно, что широкомасштабное применение силы в Чечне неизбежно?
- 26 ноября, когда наши ребята на танках прорвались в Грозный и вся группа была либо уничтожена, либо взята в плен, все это вызвало неоднозначную реакцию в стране, в Москве особенно. С самого начала мы твердо понимали, что войска в Чечню введены не будут - если на то не будет крайней необходимости, если Чечня совсем не поднимется и не начнет безобразничать на территории уже российских регионов.
Мне думается, что та кампания, которая тогда разгорелась в прессе, потом эти выступления ребят и так неаккуратно сделанные контракты, которые были с ними заключены, чтобы они пошли туда - все это вызвало реакцию в непосредственном окружении Бориса Николаевича. Я, помню, готовил указ, по которому в тех местах объявлялось что-то наподобие чрезвычайного положения. Указ был завизирован практически всеми, за исключением Виктора Федоровича Ерина, бывшего тогда министром внутренних дел. И Борис Николаевич его не подписывал, потому что Ерин сказал ему, что обстановка иная, нежели докладывают. И мне кажется, в эти дни что-то начало происходить: пошли заседания Совета Безопасности, на одном из которых как раз было принято решение, что в течение 10 дней вводятся войска. Когда решался этот вопрос, было понятно, что Борис Николаевич внутри себя принял это решение - и, как правило, он не отступал от принятых решений. Но они были подтверждены на заседании Совета Безопасности. На нем выступал Егоров (министр по делам национальностей. - РС), ему оппонировал министр обороны Грачев. Первый говорил, что надо ввести войска, что они будут хорошо встречены в Чечне и на Кавказе; а другой говорил, что у него совсем иные сведения - и что это будет, в общем-то, война.
- Насколько правы те, кто утверждают, что решение использовать войска в Чечне - это была своего рода компенсация военным, которые в тот момент оказались в трудном положении и которые, с другой стороны, поддержали Бориса Николаевича в октябре 1993 года?
- Могу твердо сказать: военные не хотели этой войны. У меня побывали тогда многие генералы, которые очень не хотели - и, по-моему, вообще побаивались начала военных действий. Потому что было понятно, что мы к такой войне не готовы. Не случайно на Совете Безопасности Грачев просил дать ему возможность подготовиться к вводу войск. Тогда не было речи о войне, а разговор шел о лишь о вводе войск - и он просил отложить это. Как командующий, он понимал, что даже развернуть армию для того, чтобы ввести ее в предгорья - это довольно ответственное дело.
- То есть, никакой оформленной партии войны на тот момент в стране не существовало?
- Нет, она позже появилась - уже когда ввязались в войну. Выходить из войны военным уже не хочется, а хочется как раз довести дело до конца.
- Среди факторов, которые повлияли на решение Бориса Николаевича, значительную ли роль, на ваш взгляд, играли эмоции?
- Я думаю, что да. Но Борис Николаевич сам признал свою ошибку - и это была наша ошибка, поскольку мы все были около него. Но он такие решения принимал единолично - чтобы потом не делить ни с кем ответственность.
- А как вы понимаете его последовательное нежелание контактировать с Дудаевым? Это было что-то личное? Или Ельцин просто считал, что это умаляет статус президента Российской Федерации?
- У меня много раз были представители от Дудаева которые просили такой встречи. Но у Дудаева не было определенной позиции: то он считал Чечню республикой в составе Советского Союза, то независимой республикой Чечней, которая уже находится вне России. Естественно, всегда возникал вопрос: "Нет проблем, Борис Николаевич будет встречаться. Но с кем и как, на каких началах? Вы о чем будете говорить? И как? Как два независимых государства - о том, чтобы провести границу? О чем вообще может быть разговор на такой встрече?" Ответа от дудаевских представителей мы никогда не слышали, лишь: вот будет у нас встреча, там мы договоримся. Как вы понимаете, при отсутствии внятного ответа такие встречи проводить было бессмысленно.
- В какой момент Борис Николаевич испытал сожаление по поводу того, что война началась? Когда для него отчетливо стало понятно, что это трагическая ошибка?
- Мне трудно сказать. Но мы все испытали - и я лично - совершенно дикий стыд, когда на Новый год наши войска попытались овладеть Грозным. Тогда было подожжено, если память мне не изменяет, более 100 единиц техники. Это сразу дало понять степень готовности армии к тому, чтобы вести такие операции.
- Можно ли утверждать, что Борис Николаевич гордился Хасавюртовским договором?
- Это был вынужденный договор, и он это понимал. С одной стороны, мы праздновали 50-летие Победы, и надо было к этой дате подойти или с победой, или с закончившейся войной. С другой стороны, начался процесс вступления в Совет Европы, а Совет Европы ставил вопрос о том, чтобы мы закончили войну в Чечне. Поэтому Борис Николаевич несколько раз пытался любым путем приостановить военные действия.
Но они постоянно - после пауз - продолжались. Я не знаю, кто был виноват в этом, но их невозможно было остановить. Войну можно было приостановить, но останавливать ее оказалось очень трудно и почти невозможно. И тогда вмешались новые силы - уже после выборов 96-го года. Когда была сменена команда, когда люди у власти по-новому стали смотреть на все то, что происходит, когда мир начал вмешиваться во все эти процессы - именно тогда встал вопрос о том, чтобы любыми путями заключать мирный договор. В этом плане, конечно, была очень сильная инициатива со стороны Вольского и Лебедя, которые настоятельно требовали закончить эту войну. И Борис Николаевич понимал, что нужно действительно как-то это все заканчивать.
- Вам удавалось ли когда-нибудь обсудить с Борисом Николаевичем вопрос второй чеченской кампании: была ли она неизбежной и что вообще это было?
- Во-первых, я был уже вне власти, и мы на эту тему не говорили. Мы даже о первой войне с ним не говорили после того, как она началась. Как-то так... веяло все время от Бориса Николаевича, чтобы я эту тему не поднимал.
- В какой момент вам стало понятно, что широкомасштабное применение силы в Чечне неизбежно?
- 26 ноября, когда наши ребята на танках прорвались в Грозный и вся группа была либо уничтожена, либо взята в плен, все это вызвало неоднозначную реакцию в стране, в Москве особенно. С самого начала мы твердо понимали, что войска в Чечню введены не будут - если на то не будет крайней необходимости, если Чечня совсем не поднимется и не начнет безобразничать на территории уже российских регионов.
Мне думается, что та кампания, которая тогда разгорелась в прессе, потом эти выступления ребят и так неаккуратно сделанные контракты, которые были с ними заключены, чтобы они пошли туда - все это вызвало реакцию в непосредственном окружении Бориса Николаевича. Я, помню, готовил указ, по которому в тех местах объявлялось что-то наподобие чрезвычайного положения. Указ был завизирован практически всеми, за исключением Виктора Федоровича Ерина, бывшего тогда министром внутренних дел. И Борис Николаевич его не подписывал, потому что Ерин сказал ему, что обстановка иная, нежели докладывают. И мне кажется, в эти дни что-то начало происходить: пошли заседания Совета Безопасности, на одном из которых как раз было принято решение, что в течение 10 дней вводятся войска. Когда решался этот вопрос, было понятно, что Борис Николаевич внутри себя принял это решение - и, как правило, он не отступал от принятых решений. Но они были подтверждены на заседании Совета Безопасности. На нем выступал Егоров (министр по делам национальностей. - РС), ему оппонировал министр обороны Грачев. Первый говорил, что надо ввести войска, что они будут хорошо встречены в Чечне и на Кавказе; а другой говорил, что у него совсем иные сведения - и что это будет, в общем-то, война.
- Насколько правы те, кто утверждают, что решение использовать войска в Чечне - это была своего рода компенсация военным, которые в тот момент оказались в трудном положении и которые, с другой стороны, поддержали Бориса Николаевича в октябре 1993 года?
Могу твердо сказать: военные не хотели этой войны
- Могу твердо сказать: военные не хотели этой войны. У меня побывали тогда многие генералы, которые очень не хотели - и, по-моему, вообще побаивались начала военных действий. Потому что было понятно, что мы к такой войне не готовы. Не случайно на Совете Безопасности Грачев просил дать ему возможность подготовиться к вводу войск. Тогда не было речи о войне, а разговор шел о лишь о вводе войск - и он просил отложить это. Как командующий, он понимал, что даже развернуть армию для того, чтобы ввести ее в предгорья - это довольно ответственное дело.
- То есть, никакой оформленной партии войны на тот момент в стране не существовало?
- Нет, она позже появилась - уже когда ввязались в войну. Выходить из войны военным уже не хочется, а хочется как раз довести дело до конца.
- Среди факторов, которые повлияли на решение Бориса Николаевича, значительную ли роль, на ваш взгляд, играли эмоции?
- Я думаю, что да. Но Борис Николаевич сам признал свою ошибку - и это была наша ошибка, поскольку мы все были около него. Но он такие решения принимал единолично - чтобы потом не делить ни с кем ответственность.
- А как вы понимаете его последовательное нежелание контактировать с Дудаевым? Это было что-то личное? Или Ельцин просто считал, что это умаляет статус президента Российской Федерации?
- У меня много раз были представители от Дудаева которые просили такой встречи. Но у Дудаева не было определенной позиции: то он считал Чечню республикой в составе Советского Союза, то независимой республикой Чечней, которая уже находится вне России. Естественно, всегда возникал вопрос: "Нет проблем, Борис Николаевич будет встречаться. Но с кем и как, на каких началах? Вы о чем будете говорить? И как? Как два независимых государства - о том, чтобы провести границу? О чем вообще может быть разговор на такой встрече?" Ответа от дудаевских представителей мы никогда не слышали, лишь: вот будет у нас встреча, там мы договоримся. Как вы понимаете, при отсутствии внятного ответа такие встречи проводить было бессмысленно.
- В какой момент Борис Николаевич испытал сожаление по поводу того, что война началась? Когда для него отчетливо стало понятно, что это трагическая ошибка?
- Мне трудно сказать. Но мы все испытали - и я лично - совершенно дикий стыд, когда на Новый год наши войска попытались овладеть Грозным. Тогда было подожжено, если память мне не изменяет, более 100 единиц техники. Это сразу дало понять степень готовности армии к тому, чтобы вести такие операции.
- Можно ли утверждать, что Борис Николаевич гордился Хасавюртовским договором?
- Это был вынужденный договор, и он это понимал. С одной стороны, мы праздновали 50-летие Победы, и надо было к этой дате подойти или с победой, или с закончившейся войной. С другой стороны, начался процесс вступления в Совет Европы, а Совет Европы ставил вопрос о том, чтобы мы закончили войну в Чечне. Поэтому Борис Николаевич несколько раз пытался любым путем приостановить военные действия.
Но они постоянно - после пауз - продолжались. Я не знаю, кто был виноват в этом, но их невозможно было остановить. Войну можно было приостановить, но останавливать ее оказалось очень трудно и почти невозможно. И тогда вмешались новые силы - уже после выборов 96-го года. Когда была сменена команда, когда люди у власти по-новому стали смотреть на все то, что происходит, когда мир начал вмешиваться во все эти процессы - именно тогда встал вопрос о том, чтобы любыми путями заключать мирный договор. В этом плане, конечно, была очень сильная инициатива со стороны Вольского и Лебедя, которые настоятельно требовали закончить эту войну. И Борис Николаевич понимал, что нужно действительно как-то это все заканчивать.
- Вам удавалось ли когда-нибудь обсудить с Борисом Николаевичем вопрос второй чеченской кампании: была ли она неизбежной и что вообще это было?
- Во-первых, я был уже вне власти, и мы на эту тему не говорили. Мы даже о первой войне с ним не говорили после того, как она началась. Как-то так... веяло все время от Бориса Николаевича, чтобы я эту тему не поднимал.
