Александр Генис: Как бы ни вел себя термометр и что бы ни говорил календарь, настоящее лето приходит в Нью-Йорк вместе с самым живописным и самым шумным парадом города – пуэрто-риканским. С него начинается безобразно жаркая пора, которая скорее радует, чем огорчает всех выходцев с тропического острова - включая и тех, кто живет а Нью-Йорке третье поколение.

Пуэрториканцы, так же неохотно, как и наши соотечественники, растворяющиеся в Америке, берегут своей образ жизни, свои обычаи, язык, культуру. Благодаря им, Нью-Йорк приобрел изрядную толику пылкого карибского темперамента, который далеко не всегда делает жизнь в нашем городе тихой и спокойной.

Я точно знаю, о чем говорю, потому что провел свои первые американские годы во второй (после островного Сан-Хуана) пуэрто-риканской столице – Вашингтон-Хайтс, районе, расположенном на северной окраине Манхэттана. Тогда, треть века назад, политкорректность еще не изобрели, и мои соседи ядовито заявляли, что «тараканы - единственный вклад пуэрториканцев в нью-йоркскую культуру». Сейчас это звучит не только обидно, но и глупо. Огромная и самая знаменитая испано-язычная община города стала незаменимой в культурном пейзаже Нью-Йорка. Со своим музеем, книжными магазинами, поэтическими кафе, со своими мировыми звездами кино и музыкальной сцены, пуэрториканцы отбили себе свое, очень особое место в городе. И этому, надо сказать, немало способствовала полувековая традиция парадов, которые и были-то задуманы с целью создать у горожан позитивный образ пуэрто-риканской общины. Ее бурная политическая и культурная активность, можно сказать, на моих глазах, переломила настороженное общественное мнение. Лучше всего мне, как старожилу, это заметно по тому же Вашингтон-Хайтс. В определенном смысле, его судьба напоминает Брайтон-Бич: район разбогател, не изменившись. Теперь в этой, по-прежнему чисто испанской части Манхэттана, фасады прихорошились, вывески стали неоновыми, столики в ресторанах покрылись крахмальными (розовыми) скатертями, манекены в витринах приоделись в модное, газеты распухли от рекламы, машины обновились, стрелять перестали, но тише на улицах все равно не стало. Здесь, по-прежнему, поют и танцуют, невзирая на время суток и тех горемык, которым по утрам надо вставать на работу…

В День Пуэрто-Рико наш понаторевший на парадах специальный корреспондент Рая Вайль отправилась на Пятую авеню.

Рая Вайль: Июнь – месяц роз и... пуэрториканцев, которых, согласно данным Американского бюро переписи населения, в Нью-Йорке и окрестностях зарегистрировано 873 тысячи.

Самая большая этническая группа «латинос» в Нью-Йорке, пуэрториканцы с гордостью называют себя «ньюйориканцами», и когда они устраивают свой традиционный ежегодный парад - от 44-й улицы до 86-й, движение в Манхэттене останавливается - ни проехать, ни пройти - повсюду полицейские заграждения. Начало - в 11 утра, но я решила приехать пораньше, чтобы занять удобное местечко. Куда там, зрители расположились вдоль Пятой авеню еще с ночи. В сабвее, в одном вагоне со мной, на парад спешила живописная группа молодых парней, сплошь обвешанных пуэрто-риканскими флажками. Позднее я их встретила уже на Пятой авеню, им как-то удалось пробиться в первые ряды и без журналистского удостоверения... Говорит 36-летний Карлос, знающий свой родной язык, культуру и традиции гораздо лучше, чем английский, хотя и закончил здесь обычную среднюю школу.

Карлос: Я родился здесь, а родители в Пуэрто-Рико. В Нью-Йорке можно прожить и с одним испанским, а я, все-таки, говорю, даже читать и писать умею немного, хотя для работы мне это даже не нужно. Работа у меня хорошая - строитель, профсоюз имеется, все «бенефиты». Женился в 20 лет, пятерых детей имею, старшему уже 15, можно и на парад взять с собой, не задавят, он у меня здоровый парень. А до этого один каждый год ездил, потому что нет ничего красочнее, чем пуэрто-риканский парад, и нет человека на земле, который бы гордился своим культурным наследием больше, чем пуэрториканцы…

Мы прошли через все, прежде чем первые эмигранты поселились в Нью-Йорке. Среди нас есть африканцы, есть индейцы-таино, которых многие игнорируют, но они-то и населяли остров до того, как его, якобы, открыл Христофор Колумб. Потом в Пуэрто-Рико начали ввозить рабов из Африки, которые сегодня вместе с потомками испанских колонистов, смешавшихся с индейцами-карибами, и составляют коренное население страны.

Рая Вайль: Самые красивые индейцы в мире это – пуэрто-риканские индейцы, создавшие уникальную культуру, которая до сих пор считается главной в Пуэрто-Рико, хотя большую часть коренного населения в 15-м веке уничтожили захватившие остров конквистадоры. Лишь небольшой части таино удалось тогда выжить, укрывшись в горах. От них, как выяснилось, и ведет свою генеалогию Карлос...

Карлос: Колумб думал, что он открыл Пуэрто-Рико. Это неправда, мы-то существовали задолго до его открытия. А вот после него начались насилия и убийства. Ну ладно, что ворошить старое, главное, что мы сохранились, как народ, который гордится своими корнями. И хоть сейчас Пуэрто-Рико имеет статус свободно присоединившейся к Соединенным Штатам территории, мы все равно считаем себя пуэрториканцами, нью-йоркскими пуэрториканцами, со своими обычаями, музыкой и едой, которую готовим так, как это делали наши предки, например, рис с фасолью...

Рая Вайль: Никогда не думала, что это скромное блюдо, которое я впервые попробовала в Пуэрто-Рико, а затем уже стала заказывать в пуэрто-риканских ресторанчиках в Нью-Йорке, способно вызвать такой энтузиазм. В толпе радостно загалдели: «Райс энд бинс, ура, да здравствует Пуэрто-Рико, Пуэрто-Рико из Ньюйоркрико...»

28-летний Рубен, тоже весь обвешанный пуэрто-риканскими флажками, и тоже в первых рядах, пришел сюда в 6 утра, чтобы вблизи увидеть своего кумира, суперзвезду Марка Энтони, который в этом году является маршалом парада, рядом с ним его жена, красавица Дженифер Лопес, знаменитая на весь мир певица, танцовщица и актриса...

Рубен: Все это так, но мне она не нравится. Она какая-то не настоящая, не наша, нет в ней огня, жизни, души, того, что отличает пуэрто-риканских певцов, способных и мертвого поднять, таких, как Эдди Сантъяго, или Марк Энтони. Вот это настоящая пуэрто-риканская музыка, живая, заводная, душа поет. Марк Энтони сейчас новую волну представляет, вот он свой, он вырос на нью-йоркских улицах…

Рая Вайль: Надо сказать, что пуэрто-риканский парад - самый музыкальный из всех нью-йоркских парадов. Около трехсот групп участвует, музыканты, танцовщики, певцы, исполняющие сальсу, румбу, меренге, реггей, каллипсо, традиционную пуэрто-риканскую музыку. Одним словом - пятичасовой бесплатный концерт. Рамон – один из организаторов парада.

Рамон: Согласно нашим данным, участвуют в параде около 80-ти тысяч, а зрителей более 2,5 миллионов. Такое впечатление, что со всех штатов пуэрториканцы приехали. В Америке их примерно три миллиона, а на всем острове Пуэрто – 3,900, представляете, какое это удивительное чувство - быть пуэрториканцем в Нью-Йорке. Мы говорим, что у нас две страны, одна, это остров Пуэрто-Рико, а другая - здесь, в Америке...

Рая Вайль: Рамон, очень похожий на красавчика Рики Мартина, только чуть постарше и посолиднее, как оказалось, мой коллега, только репортажи делает для испанского телевидения.

Рамон: Суть этого парада в том, чтобы познакомить здешний народ с культурой Пуэрто-Рико, традициями, фольклором, музыкой. Ну, и, конечно, показать, какое влияние оказали пуэрториканцы на Америку. Прошли времена «Вестсайдской истории». Сегодня пуэрториканцы играют важную роль и в политике, и в культуре Соединенных Штатов. Их вклад в нью-йоркскую общину невозможно переоценить...

Рая Вайль: Я ушла, не дождавшись конца парада, слегка обалдевшая от восторженного рева толпы, и заводной пуэрто-риканской музыки, которая еще долго звучала по всему Манхэттену. А ночью мне приснился огромный пуэрто-риканский флаг, дизайн которого, кстати, придумали первые пуэрто-риканские поселенцы в Нью-Йорке...

Александр Генис: В прежние времена, когда мир был большим, а читатели домоседами, путевая проза считалась незаменимой частью большой литературы. Поэтому записки великих путешественников, будь-то капитан Кук, доктор Ливингстон, или полярник Скотт, давно вошли в состав универсального образования, и вышли из моды, когда кино, самолеты, телевизор и Интернет создали у нас иллюзию вседоступности. О том, что это не так, рассказывает книга по-настоящему бесстрашного путешественника, решившегося в одиночку пересечь край, который сегодня, пожалуй, опаснее Антарктиды и Эвереста.

Новую книгу, получившуюся из этого, почти безумного, путешествия, представляет слушателям обозреватель «Американского часа» Марина Ефимова.

РОРИ СТЮАРТ. «НИ ТАМ, НИ ЗДЕСЬ» (“ Places in Between ”).

Марина Ефимова: Пожалейте современного писателя-путешественника. Массовый читатель относится к нему, как к заболтавшемуся автору путеводителя. Эксперты сладострастно выискивают мельчайшие неточности. А если это путешествие в страну Третьего мира, то к критике присоединяются идеологи и налепляют на всё предприятие клеймо «этнографического империализма». Кроме того, в современной литературе давно уж и жанров таких нет: «Записки путешественника», «Мемуары странствующего философа», «Приключенческая литература».

Но хуже всего то, что, по мнению начитанной публики, все великие путешествия уже давно совершены и описаны, и любая новая книга об этом, в каком-то смысле – плагиат.

Вот на каком фоне журналист Рори Стюарт выпускает описание своего путешествия по Афганистану в январе 2002-го года. Об условиях, в которых проходило это путешествие, дает представление рецензия Тома Биссела:

Диктор: «Даже в хорошую погоду, даже выбрав в качестве средства передвижения танк, путешествовать по воюющему Афганистану было бы смертельным номером. Стюарт же отправился в свое путешествие в середине января, пешком, по районам, всё еще находившимся в руках талибов. Как часто и как близко к смерти он находился, вы узнаете из книги. Скажу только, что его предупреждали об опасности. И никто иной, как сотрудник Афганской Секретной Службы. “Вы – первый турист в Афганистане, - сказал он. – В середине зимы в горах снег будет глубиной в три метра (повторяю: три метра, а не три фута). Там полно волков. И там идет война. Вы погибнете - даю вам в этом полную гарантию».

Марина Ефимова: У Стюарта, как у героя какой-нибудь народной сказки, было три волшебных вещи: во-первых, он знал персидский язык - фарси. Во-вторых, будучи сообразительным героем сказки, он заручился благословением местного атамана, которого привлек исключительно неосуществимостью своей затеи. И, наконец, Стюарт выбрал трёх попутчиков. Никто из них не обладал никакими волшебными умениями, кроме умения стрелять. Стрелять им Стюарт не давал, хотя они всю дорогу грозились. Их лояльность была, естественно, сомнительной, равно, как и польза от их присутствия. И, в конце концов, они его бросили, распустив слух, что Стюарт – врач, украинец, знает русский язык и по окончании путешествия получит 2 миллиона долларов.

Диктор: «Стюарт – редкий писатель-путешественник: он совершенно не пишет о себе, он начисто лишен сентиментальности и общую картину он создает короткими главками, каждая из которых обладает напряженностью и завершенностью японской хайку. Совершенно очевидно, что за время путешествия Стюарт полюбил афганцев – «иногда жадных, лицемерных и жестоких» (по его же словам), часто - «ленивых и всегда невежественных». «Но они ни разу, - пишет он, - не попытались похитить или убить меня, хотя я был очевидным представителем культуры, которую у них принято ненавидеть».

Марина Ефимова: Стюарт с ужасом описывает твердокаменных талибов, как «деспотов с опасным пониманием Бога, одержимых страстью распоряжаться чужой жизнью и смертью». Но у него язык не поворачивается осуждать простых афганцев. Он пишет:

Диктор: «Я видел бывшего командира местных талибов. Он живет лучше других, а именно: насос у колодца, дровяная печь в доме и дощатая уборная во дворе. Неужели он, действительно, угрожает западным свободам? А его односельчане? Никто из них никогда не видел телевизора и не бывал в большом городе. И ни один из них не понимает, почему из-за двух башен, взорванных кем-то в Нью-Йорке, небо над ними бороздят американские военные самолеты».

Марина Ефимова: Сам Стюарт не уверен в своем отношении к американскому вторжению. Но его близкое знакомство с афганцами заставляет его сильно сомневаться в действенности западной политики. И он с симпатией, но и с иронией описывает своих друзей (западных дипломатов и чиновников), которые работают по 12-14 часов в сутки, составляя планы богато субсидируемых мероприятий по «демократизации» и «экономическому развитию» страны.

Конечно, американским дипломатам и чиновникам легче быть идеалистами, чем человеку, который закончил свое путешествие по Афганистану, вооруженный лишь палкой с железным наконечником, и в компании старого бойцового пса, вышвырнутого за ненадобностью. Пёс был размером с пони, но почти все зубы у него были выбиты, а уши и хвост обрезаны. Стюарт назвал его Бабур, в честь потомка Тамерлана, прошедшего по тем же местам в 16-м веке. Биссел замечает в своей рецензии:

Диктор: «Появление собаки грозило превратить записки Стюарта в версию трогательной книги Стейнбека. Что-то, вроде «Путешествие с Чарли под неприцельным огнем из автоматов Калашникова». Но, на счастье, у Стюарта – аллергия к сантиментам. Только раз он описывает, как свалился от холода и усталости. «Полузасыпанный глубокой снежной пудрой, - пишет Стюарт, - я вдруг увидел, что Бабур стоит и лает на меня. Будничность его поведения очевидно указывала на недопустимую мелодраматичность моего. Если уж он готов продолжать, то мне сам Бог велел».

Марина Ефимова: В книгу Стюарта включено несколько полезных советов путешественнику, например: «Если вам придется врать, что вы мусульманин, говорите, что вы – из Индонезии – о ней Афганистане никто ничего не знает. Открытое поле, не загаженное овечьим пометом, - скорее всего, заминировано. На очень высоких перевалах надрезайте своему ослу ноздри – чтобы он мог вдыхать больше кислорода. Не носите с собой подробных карт, иначе вас примут за Джеймса Бонда». И, последний совет, добавляет рецензент Биссел:

Диктор: «Если вы были достаточно глупы, чтобы решиться на смертельно опасное путешествие и на последующее его описание, то есть только один способ избежать критики - превратить рассказ о своих приключениях в шедевр. Рори Стюарт именно это и сделал».

Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.

Григорий Эйдинов: Чикаго - один из самых интересных музыкальных центров Америки, а группа "Хаш Саунд" - одна из самых интересных рок-групп в Чикаго. Собственно, сама классификации "рок" далеко не достаточна, чтобы определить направление поиска молодой команды. Это сразу становится ясным, когда слушаешь их новый альбом "Как Лианы" ( Like Vines ). "Хаш Саунд" можно перевести просто как призыв: "Тише!", но квартет друзей не считает, что группа должна оставаться в рамках какого-либо музыкальных жанров или уровня громкости. Нарастающая известность пришла стремительно для Боба Мориса, Греты Салпитер, Криса Фалер и Дарена Уилсона, сразу после того, как Питер Вентц из популярной группы "Фол Аут Бой" начал толкать чикагских коллег направо и налево. В пять утра они закончили свой новый альбом, а в восемь уже уезжали на свои первые гастроли вместе с "Фол Аут Бой". Их первая живая репетиция прошла перед пятнадцатитысячной толпой – и вызвала её общий восторг. Не чураясь минимализма, блюза, кабаре и классической музыки, "Хаш Саунд" звучат освежающе. Это, пожалуй, самый подходящий эпитет. Их песни - маленькие истории. Собранные вместе, они оставляют кинематографическое впечатление от всего альбома. Вот одна из таких "короткометражек".

Многообещающие "Хаш Саунд": "Не Буди Меня" ( Don ' t Wake Me Up ) .

Александр Генис: С год назад мы рассказывали слушателям об открытии культурного центра фонда Барышникова в Нью-Йорке. Постепенно, эта, как теперь говорят «площадка» входит в расписании богатой театральной, музыкальной и художественной жизни города. Об этом говорит и состоявшаяся здесь выставка фотографий нашего соотечественника Леонида Лубяницкого. Один из любимых фотографов журнала «Вог», сотрудник Аведона и портретист знаменитостей, Лубяницкий треть века снимал всех, кто этого заслужил. Среди его моделей – Дюк Эллингтон, Ростропович, Артур Миллер, Синявский, Дональд Сазерлэнд, Высоцкий и, хочется сказать, все остальные. Хваля его фотографии, Бродский нашел для них очень подходящий эпитет. Он назвал эти снимки «исчерпывающими». Это определение прежде всего подходит и к портрету самого Бродского, который на снимке Лубяницкого удивляет своим обаянием.

В 1993-м пожар уничтожил четверть миллиона негативов и сорвал готовившуюся ретроспективу Лубянцкого. Нынешняя камерная выставка, конечно, не может искупить ту непоправимую потерю, но она дает представление о ярком таланте фотографа. Как написал рецензент «Файнэншл Таймс», на всей выставки нет «ни одной случайной, а тем паче слабой работы».

Сегодня я пригласил в нашу студию своего старого знакомого Леонида Лубяницкого, чтобы поговорить с ним об его любимом искусстве.

Леонид, давайте начнем с вашей выставки. Прежде всего, она происходила в Фонде Барышникова. Это первая выставка в этом фонде?

Леонид Лубяницкий: Это не только первая выставка в Арт-центре Барышникова, но это моя первая выставка в Америке.

Александр Генис: Ах вот как? Несмотря на то, что вы здесь живете, сколько уже?

Леонид Лубяницкий: 34 года.

Александр Генис: Как эта выставка образовалась? Из чего она состоит? Как она прошла?

Леонид Лубяницкий: Эта выставка образовалась из моих старых работ. Большинство были опубликованы в различных американских журналах. Честно говоря, я бы никогда в жизни ее не делал, но Барышников настоял, еще до открытия центра. Разговор шел об этой выставке в течение двух лет, пока строился центр. Это была его инициатива. Это меня подвинуло сделать эту выставку.

Александр Генис: Я слышал, что именно вы научили Барышникова фотографировать?

Леонид Лубяницкий: Это большое преувеличение. Но однажды я его подвинул на это дело. Он куда-то ехал отдыхать, на какие-то острова, в южные страны. Я купил ему камеру, показал как ей пользоваться и сказал: «Ты, что видишь, то и снимай, а потом мы посидим и разберемся с этим материалом». Он привез очень много интересного материала, с которым можно было работать.

Александр Генис: Сейчас Барышников очень увлекается фотографией?

Леонид Лубяницкий : Его фотография всегда интересовала и привлекала. Он часто ходил на фотографические выставки в музеи и в галереи. Он сейчас занимается более серьезно.

Александр Генис: Хорошо, хватит о Барышникове, о Барышникове и без нас поговорят. Давайте о вас поговорим. А как вы открыли фотографию, вы помните?

Леонид Лубяницкий: Дело в том, что я фотограф в третьем поколении. Фотографией я начал заниматься в 6 лет. Мой отец был фотограф и дизайнер по декорациям и костюмам для театров. Также, до войны, он преподавал фотографию в Ленинградском институте повышения квалификации работников искусств. И меня очень заинтриговала магия лабораторной обработки. Мой папа это заметил во мне и начал исподволь меня учить фотографии. Он мне подарил камеру (она не пленочная, она пластиночная была – девять на 12 сантиметров, кассетная камера), и я начал снимать. Он мне даже сделал маленькую лабораторию, где я обрабатывал этот материал, сам проявлял, печатал и он потихонечку мне давал все новые и новые знания и понятия о том, что это такое. И не только технические, но и чисто эстетические знания. Я очень рано начал не понимать, а ощущать, на подсознательном уровне, что такое хорошая фотография.

Александр Генис: А что такое хорошая фотография, для вас?

Леонид Лубяницкий: В одном предложении это, во-первых, уникальность образа, во-вторых, это уникальность видения, и вот этот симбиоз умения не только увидеть, но и интерпретировать финальный результат технически.

Александр Генис: Мне очень понравилось ваше определение «уникальность образа». Дело в том, что я видел сотни, тысячи фотографий Бродского, наверное, но именно ваша фотография, действительно, оставляет впечатление уникального Бродского. Такого Бродского я никогда в жизни не видел. Вся ваша выставка состоит из людей, она называется «Люди», и все эти люди, в общем-то, знаменитости. Что означает войти в комнату, где находится такая звезда, скажем (сейчас Чемпионат мира по футболу), как Пеле? Как можно находится в одной комнате с Пеле? Что вы при этом чувствовали?

Леонид Лубяницкий: Большинство работ, которые были выставлены на этой выставке, были сделаны для различных журналов. В частности, Пеле я снимал для журнала « Vogue ». Я приехал на тренировку Пеле и, естественным образом, очень много снял материала, но это был обычный репортажный материал, который был как бы грамотно сделан, но там ничего выдающегося не было. Потому что это тренировка как тренировка. Таких фотографий существует если не тысячи, то миллионы. Они устроили передышку, Пеле сел отдыхать после очень напряженной тренировки. С него пот катился по лицу, а я сел неподалеку на землю и длинным объективом стал его снимать. Он не заметил, что я его снимаю. Я снял много материала. Там есть такой интересный элемент – он сидит на фоне ноги Бакенбауэра, если вы помните такого немецкого игрока.

Александр Генис: Я хотел задать вам вопрос, который всегда задаю фотографам. Вы понимаете, что самым массовым из всех видов искусств является не кино, а фотография. Фотографируют все, даже обезьяны. Энди Уорхолл, кстати, говорил, что фотограф это как обезьяна – он должен нажать кнопку, это каждый может сделать. Какой совет вы дадите любителям? Человек, который выходит с фотоаппаратом и хочет сделать что-то, что осталось бы у него на память.

Леонид Лубяницкий: Любителям я могу посоветовать заниматься фотографией серьезно. Тогда может что-то получиться. К сожалению, если в музыке можно прослушать ребенка в пять-шесть лет и понять, есть у него слух или нет, то для того, чтобы понять, есть ли видение у человека, он должен три-четыре года заниматься фотографией и показать что-то. Поэтому я ничего не могу посоветовать любителям, кроме того, что пусть снимают. Пусть каждый человек снимает столько, сколько хочет. Потому что, кроме всего прочего, это очень позитивное занятие. Даже если человек не достигнет совершенно невероятных высот в этом занятии, он шлифует свой глаз и в состоянии оценить работы других мастеров, которые заслуживают внимания.

Александр Генис: Исподволь в Нью-Йорк и его окрестности проникает культурное влияние второго из двух азиатских гигантов - Индии. Раньше, скажем, за индийскими фильмами надо было ездить в наш Маленький Бомбей, в Квинс, теперь есть целые кинотеатры Болливуда, представляющего Новому Свету самую большую в мире киноиндустрию. И все же в сегодняшней Америке индийское кино пока замерло на том пороге, который уже решительно переступили картины с Дальнего Востока – Китая, Гонконга, Южной Кореи, не говоря уже о Японии. Тем важнее шаг навстречу американскому зрителю, который делает новая индийская картина, о которой сейчас нам расскажет ведущий «Кинообозрения» Андрей Загданский.

Андрей Загданский: Фильм «Вода», индийского режиссера, живущей в Канаде, в Торонто, Дипа Мета – ( Deepa Mehta ) – картина, шокирующая западного человека. И меня в том числе. Так же он шокирует всех, кто не был знаком с индуистским обычаем, установленным для вдов.

Александр Генис: Вы, конечно, говорите о «сати», обряде самосожжении вдов. Он очень подробно описан у старых путешественников, включая Марка Твена. Англичане запретили этот ритуал в своей империи.

Андрей Загданский: Совершенно верно. Но не все в прошлом. Индийская жена, если ее муж умер, должна либо сжечь себя вместе с телом мужа во время кремации, либо навсегда удалиться от жизни. Она не может выйти замуж, не может жить самостоятельно. Вдовий приют - ее судьба, и судьба это страшная.

К этому добавим, что девочек в Индии выдают замуж и в шесть-семь лет. Так, собственно говоря, и начинается фильм. Отец спрашивает у главной героини, девочки лет семи-восьми:

- Чуя, ты помнишь, как ты вышла замуж?

- Нет, - качает головой ребенок.

- Теперь ты - вдова, - говорит отец.

- Надолго? - спрашивает ребенок.

И ей никто не отвечает.

Ее стригут, бреют наголо, одевают в белые траурные одежды и отдают в приют, где живут только вдовы – всех лет.

История, рассказанная в картине, – это история вдов-старух, которые прожили в приюте многие годы, и женщин моложе, которые еще не расстались с надеждой на жизнь за пределами приюта. Если не на уровне сознания, то на уровне тела, желания спрятанного глубоко, но не навсегда.

Собственно говоря, четыре главные героини – старуха, девочка, девушка и женщина около сорока - представляют четыре разных поколения. Четыре различных способа адоптации к приюту.

Самая молодая отказывается как-либо адаптироваться, старуха – управляет приютом и через своего приятеля евнуха – заставляет проституировать молодую женщину, четверная героиня находится на пороге бунта - взрыва.

Все это происходит в Индии в тридцатые годы, во времена движения за независимость, и имя Ганди у всех на устах.

Картина развивается через вполне предсказуемые гипер-мелодраматические ходы, но чрезмерная сентиментальность не уменьшает в моих глазах драму: ужас этого бесправного существования и бесчеловечного обращения индийского общества с вдовами.

И я уверен, что все, кто посмотрят эту картину запомнят главную героиню: Чуи – девочку с бритой головой, обреченную на одиночество в обществе старух и пожилых браминов, покупающих сексуальные услуги несовершеннолетних вдов.

Александр Генис: В творчестве режиссера Дипы Меты этот фильм завершает «трилогию элементов». Была лента «Земля», был «Огонь», теперь – «Вода». Что «водяного» в фильме?

Андрей Загданский: Хороший вопрос. Есть несколько объяснений. Одно – все действие фильма происходит на берегу реки. Река не имеет названия, но мы полагаем, что это Ганг. Священная река. Течение жизни. Вода, приносящая изменения и остающаяся сама неизменной.

Александр Генис: Место действия картины – Варанаси, священный город Бенарес, и, по-моему, об этом следует сказать. Потому что это самый древний город в мире, как считают археологи, и сюда приезжают умирать все верующие индусы, кто может себе это позволить. Я бывал в Бенаресе. Это самое экзотическое место в мире, которое мне когда-либо доводилось видеть. И, действительно, по Гангу, этот обычай остается, плывут плоты с полусожженными трупами. Это город живых и город мертвых. Оскорбленные жрецы прогнали группу, и фильм доделывали в Шри Ланке. Но на этом беды картины не кончились. Хотя этот фильм получил главный приз канадского «Оскара», в Индии картину встретили в штыки. Почему? Ведь речь в картине идет о прошлом, о колониальном прошлом?

Андрей Загданский: И да, и нет.Дело в том, что традиция подобного обращения с вдовами насчитывает тысячи лет. И если Ганди возглавляет движение за независимость Индии от Англии, то кто освободит Индию от собственных бед?

В конце картины нам сообщают, что на сегодняшний день в Индии 34 миллиона вдов и многие вынуждены жить в приютах, как и пятьдесят лет назад.

Александр Генис: Я хотел задать вам более общий вопрос. «Болливуд» - могучая организация, которая снимает больше фильмов, чем любая страна в мире. И индийское кино даже здесь, в Нью-Йорке, получает свое признание. Мы знаем, что есть несколько кинотеатров, где идут только индийские фильмы. Помните, и в России в свое время индийское кино было популярным. Вопрос мой такой: есть ли у индийского кино будущее на мировой арене? Такое же будущее, как у других пришельцев из Азии – из Китая, Японии, Кореи? Что вы думаете о перспективах «Болливуда» на Западе?

Андрей Загданский: Я думаю, что им вполне под силу повторить успех китайских соседей. Но для этого, мне кажется, им нужно решать одну принципиальную проблему своего стиля повествования. Чрезмерная сентиментальность, чрезмерная мелодраматичность истории, которая сконцентрирована, как правило, в индийских фильмах (мы еще в России часто подшучивали над этим стилем повествования), мешает западному скептическому зрителю. В тот момент, когда они смогут переступить через эту черту, они смогут добиться большего успеха на международной арене, потому что, если говорить о фильме «Вода», то он совершенно замечательно снят, в нем играют абсолютно профессиональные актеры, его визуальная сторона очень достоверна, и если говорить о зрелищной стороне, то это зрелище соответствующее нашим западным стандартам в кино. Осталось только одно – переступить через супермелодраматичность истории, супермелодраматичность драматургии тех фильмов, которые делают в «Болливуде».

Александр Генис: В последние 10-15 лет главным новшеством в музейном деле стали музеи, представляющие не экспонаты, а опыт, музеи эмоционального сопереживания, своеобразные музеи-театры, оркеструющие чувства посетителя. К таким относительно новым и очень сейчас популярным музеям относится мемориал Холокоста в Вашингтоне и музей эмиграции на Эллис-Айленде, острове в нью-йоркской гавани, известном как ворота Америки, через которые прошло более 24 миллионов иммигрантов. Очень удачно, что именно здесь, начав свое большое турне по Америке, этим летом открылась важная выставка под названием "Гулаг, советские лагеря принудительного труда и борьба за свободу". Выставка организована Службой национальных парков Америки, организацией «Международная амнистия» и Музеем Гулага в Перми.

На вопросы корреспондента "Американского часа" Ирины Савиновой отвечает главный исследователь культурного и исторического наследия при бостонском национальном парке Мартин Блатт.

Ирина Савинова: Мартин, расскажите историю выставки?

Мартин Блатт: Еще в 1999 году Служба национальных парков северовосточного региона и музей Гулага в Перми были приглашены к участию в первом собрании Международной коалиции мемориальных музеев совести. Миссия Службы национальных парков – охранять ценные ресурсы культуры и истории нашей страны. Миссия музея Гулага, учрежденного в России в 1995 году, – продвигать демократические ценности и гражданское самосознание в современной России, сохраняя экспонаты, связанные с историей лагерей принудительного труда. Через два года после учредительного собрания, в 2001 году, Служба национальных парков Америки послала команду технической поддержки в Пермь для совместной работы с командой музея. Затем Служба национальных парков пригласила директора музея Гулага в Перми Виктора Шмырова и его коллег в Америку для ознакомления с тем, как аналогичные мемориалы преподносят свою историю. Шмыров предложил Службе национальных парков организовать передвижную выставку истории Гулага, и три года позднее она состоялась.

Ирина Савинова: Чем примечательна на фоне других мемориальных музеев совести выставка музея Гулага на Эллис-Айленде?

Мартин Блатт: Прежде всего эта выставка – первая в своем роде в Соединенных Штатах. К тому же, она – передвижная. На Эллис-Айленде она будет до 4-го июля, затем она переедет в Бостон, в город Индепенденс, штата Калифорния, в Атланту штата Джорджия, там она будет экспонироваться в мемориале Мартина Лютера Кинга и в мемориале Элеаноры Рузвельт Гайд-Парк в штате Нью-Йорк. Турне завершится в Вашингтоне. Выставка будет путешествовать в течении нескольких лет.

Ирина Савинова: Как ее принимают?

Мартин Блатт: Пока что очень хорошо. В газете «Нью-Йорк Таймс» была рецензия с иллюстрациями. Одна из них наверняка напомнила многим американцам о нацистских концентрационных лагерях.

Это репродукция рисунка художницы. У нас их в экспозиции несколько. Она была заключенной. У нас нет оригиналов, но это высококачественные копии.

Ирина Савинова: Чьи это работы?

Мартин Блатт: Простите мое произношение. Я не знаю русского. Е-ф-р-о-с-и-н-и-я К-е-р-с-н-о-в-с-к-а-я. В экспозиции есть работы и мужчин-заключенных и женщин.

Ирина Савинова: На выставке на Эллис-Айленде не так много экспонатов. Какой запомнился Вам больше всего?

Мартин Блатт: Самое волнующее и сильное впечатление произвели два очень заземленных экспоната, но именно они – прекрасный пример стремления заключенных к свободе. Это две зубные щетки с ручками из пластмассы, принадлежавшие заключенному Ивану Ковалеву и его жене Татьяне Осиповой, сегодня, кстати, живущих в Нью-Джерси. Они выцарапывали микроскопические тайные послания друг другу на пластмассовых ручках щеток, настолько незаметные, что они остались необнаруженными охранниками. Есть еще один экспонат, как мне кажется интересный. Это лопата, посланная во время Второй мировой войны Америкой Советскому Союзу, каким-то образом попавшая в Гулаг. Конечно, Америка не намеревалась поддерживать трудлагеря.

Александр Генис: Чтобы понять контекст, в котором возникла идея выставки, мы обратились к исполнительному директору Музея иммиграции в Нью-Йорке Лиз Шевченко, которая рассказывает историю создания в Америке Международной коалиции мемориальных музеев совести.

Лиз Шевченко: В 1999 году Музей иммиграции на нижнем Истсайде Манхеттена собрал представителей 9 мемориалов из стран всего мира. Все эти мемориалы посвящены трагическому прошлому: торговля рабами в Сенегале, освободительное движение в Бангладеше, нацистский концентрационный лагерь Терезин в Чехословакии, музей пропавших без вести "Мемориа авьерто" в Аргентине. Так было положено начало Международной коалиции мемориальных музеев совести. На этом учредительном собрании присутствовал представитель музея Гулага в Перми. Мы не пытались сравнивать или оценивать человеческие страдания, но мы не могли не заметить общее для этих мемориалов стремление найти себе новую роль в сегодняшней жизни. Мемориалы такого рода создают возможность заново взглянуть на историю своего народа и определить причастность прошлого к настоящему. Возьмем пример музея Гулага. В России сегодня идет широкое обсуждение приемлемых форм демократии, какова роль в ней граждан страны, какие ограничения свобод допустимы, какие – нет. Эти дебаты во многом обязаны преподнесенной музеем истории.

Александр Генис: Может, имеет больше смысла отправить выставку в турне по России, а не по Америке?

Лиз Шевченко: Конечно. И музей посылает экспозиции по России. В основном в районе Перми, где музей находится. Музей намерен перевести на русский нашу американскую экспозицию и повозить ее по России. То есть начать широкую дискуссию о том, какой отпечаток накладывает на сегодняшнюю жизнь исторический опыт красного террора. Музей посылает свои экспозиции и в отдаленные места, куда Гулаг отправлял заключенных или ссыльных, делает аудио-визуальные презентации, помогает местным учителям пособиями, собирает устные рассказы бывших узников Гулага.

Александр Генис: Другим партнером в организации выставки стала знаменитая своей правозащитной деятельностью «Международная амнистия». Говорит директор ее северо-восточного отделения Джош Рубинстейн.

Ирина Савинова: О чем рассказывает выставка посетителю?

Джош Рубинстейн: Выставка истории Гулага отличается от выставок других мемориалов совести. Сравните мемориалы Холокоста: в их распоряжении была хроника освобождения концлагерей и другие материалы. В случае Гулага у нас было мало визуального материала, с помощью которого можно воззвать к совести человечества. Конечно, есть книги о Гулаге Солженицына и Анатолия Марченко. Но этого мало. Поэтому мы старались собрать как можно больше фотоматериала, показаний бывших заключенных, включая тех, кто находился в тюрьмах и лагерях в конце 70-х и 80-х, то есть, в конце Гулага, и был выпущен на свободу при Горбачеве. У нас есть кинохроника строительства Беломорканала заключенными в 30-х годах при Сталине, у нас есть скульптуры (одна изображает женщину, толкающую тачку), макет камеры, показывающий насколько мрачной была атмосфера лагерей.

Александр Генис: Что делается для того, чтобы проект приобрел более широкую известность?

Джош Рубинстейн: На Эллис-Айленде каждую субботу бывший узник Гулага проводит группу посетителей по экспозиции, сопровождая экскурсию воспоминаниями о своем сроке в Гулаге. Мы открыли сайт на Интернете, который, надеемся, будут посещать все чаще, его адрес: www.gulaghistory.org Турне, в которое мы отправляем выставку, значительно расширит нашу аудиторию. Мы делаем все, что можем.

Александр Генис: Какой экспонат выставки истории Гулага запомнился Вам больше всего?

Джош Рубинстейн: История женщины, потерявшей детей и семью в тридцатые годы, когда она получила срок лагерей за то, что похитила немного зерна. Мы знаем, что в Советском Союзе все принадлежало государству. Так вот она украла небольшое количество государственного зерна, чтобы испечь хлеба – ее семья голодала. За это ее посадили. Личные истории особенно трогают.

Я также хочу особо отметить, что важная часть выставки, к сожалению, недостаточно обширная, посвящена движению за права человека, возникшему в России в 60-е годы, пытавшемуся составить оппозицию режиму изнутри. Андрей Сахаров, Юрий Орлов, Владимир Буковский послали международной общественности сигнал тревоги о нарушениях прав человека в бывшем Советском Союзе.