Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре на два голоса. Здравствуйте, Андрей!

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!

Иван Толстой: Сегодня в программе:
«Прото-Лолита» - эссе Бориса Парамонова о раннем рассказе Владимира Набокова.
40-летие романа «Пнин» в рубрике «Переслушивая Свободу».
Гоголь в Риме – тема нашего итальянского автора Михаила Талалая.
Не забудем и новые музыкальные записи, которые всякий раз приносит в студию Андрей Гаврилов.

Андрей Гаврилов: Я сегодня попытался принести новый альбом, хотя запись не новая, но альбом вышел только что. Это уже знакомые нам музыканты - Владимир Волков, Сергей Старостин, и новичок нашей программе Святослав Курашов. Альбом называется “Хождение по Лукам”.

Иван Толстой: Апрель – в европейский литературе – месяц шекспировский и сервантесовский, а в русской – это месяц Козьмы Пруткова, Владимира Набокова и, разумеется, Гоголя, о чем не дают нам забыть все газеты и журналы, все телепрограммы в России. Навалились нынче, как десять лет назад на Пушкина. Есть ли, Андрей, у вас ощущение, что журналисты из Гоголя уже сделали гоголь-моголь?

Андрей Гаврилов: Я все чаще и чаще вспоминаю, кажется, я об этом уже однажды говорил, рассказ Даниила Клугера, который в свое время казался фантастическим, о культурной войне между Украиной и Россией, в то время еще был СССР, по вопросу о том, чей великий писатель Гоголь. Тогда радостно смеялись над его фантазией. Я думаю, что сейчас тоже смеются, но уже не так весело и не с такой готовностью.


Иван Толстой: Ну, а мы разговор о Гоголе в Риме отложим до второй половины нашей программы и предложим нашим слушателям размышления о другом писателе, тоже апрельском юбиляре. Владимиру Набокову 23-го апреля исполнилось бы 110 лет. Свое эссе, названное «Прото-Лолита», прислал наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.


Борис Парамонов: Среди первых опытов молодого Владимира Сирина, когда он не решался еще выступать под настоящим своим именем Набокова, есть рассказ, назовем его лучше новеллой – по нездешнему, несколько гофманианскому колориту, как нельзя ловчей вписывающему сюжет в неопрятную атмосферу передвижного и, тем самым, бойкого цирка. Со времен Кармен, а то и раньше, любовные страсти, раздирающие тряпичные цирковые треугольники, протекают не только на видимой зрителем арене, но в самой что ни на есть закулисной глубине и затишке. Такую вот новеллу и написал молодой русский автор, всё никак не находивший привычных с рождения пейзажей и характеров, в том разноцветном тряпье, что окружило и замотало его на чужих перепутьях и стоянках. Это сочинение, под каким-то даже нарочито прячущимся названием, включено в первый сборник начинающего автора, робко собравшего под одной обложкой всё, чем был тогда небогат, - рассказики и стихи. Пробы пера, пробы пера. Но, есть, ощущается следок молодого когтя. Эва. Как процарапал. Царапина называется “Картофельный эльф”. Опять же – камуфляж, куда как цирковой. Эльф – это ведь нечто из захолустной мифологии, а картошка – она картошка и есть. Нос картошкой – вот и клоун готов. А клоун из эльфов – уже как бы и рыцарь. А где рыцарь – там и прекрасная дама. А прекрасную даму сторожит злодей, хотя бы и Кощей Бессмертный, он же -фокусник по имени Шок, англичанин. Дама эта - жена и ассистент фокусника. Зовут ее Нора. А третьего лишнего (ой, не лишнего!) звать Фредерик Добсон, Фред – карлик.
Завязка, как видим, есть - и ожидаемая, и чреватая вполне цирковыми страстями. Карлик, понятно, влюбится в Нору, в несчастную Нору, пренебрегаемую, как думает Фред, ее гениальным фокусником. Это – артист, поэт, художник жизни, а то и теург, некоего доморощенного извода. Бедная Нора при нем – как какая-нибудь Маргарита Сабашникова при своем Максе Волошине. Ей не остается ничего другого, как одарить капризным вниманием влюбленного карлика. Треугольник вполне стандартный, разве что бедный рыцарь ростом не вышел.

Диктор: “Глядя на него сквозь ресницы, она старалась представить себе, что это сидит не карлик, а ее несуществующий сын, и рассказывает, как его обижают в школе. Протянув руку, Нора легко погладила его по голове, и в то же мгновенье, по непонятному сочетанию мыслей, ей померещилось другое, мстительное и любопытное.
Почувствовав у себя на волосах ее шевелящиеся пальцы, карлик застыл и вдруг начал молча и быстро облизываться. Скосив глаза в сторону, он не мог оторвать взгляд от изумрудного помпона на туфле госпожи Шок.
И внезапно каким-то нелепым и упоительным образом всё пришло в движение”.

Борис Парамонов: Понятно, что реакция взбалмошной дамочки была быстрой и брезгливой: неопрятный червячок. Не то с героем-любовником: он находит себя в этой любви, себя и Нору, которой самым корректным образом делает марьяжное предложение и, будучи джентльменом, пишет письмо обманутому мужу, оповещая его о новом их семейном раскладе. Шок, артистическая натура, устраивает новый цирковой номер: имитируя трагедию разбитого сердца, принимает яд и со слезами на глазах просит Нору вызвать санитарную карету. Когда карета прибывает, артист, посвистывая, вывязывает перед зеркалом галстук-бабочку, готовясь к очередному выходу на арену.
Проходит несколько лет. Наш чувствительный карлик живет на покое в сонном английском городке, так и названном – Дрозитаун. Гулять выходит только по ночам, когда нет риска с кем-то встретиться и раскрыть свое необычное инкогнито. Молчаливая экономка оповещает соседей, что ее хозяин – хронически больной человек, живущий на скромную ренту.
Фред Добсон так и живет, забывая прошлое, все, что бы там ни было в его такой эксцентричной и такой унылой жизни. Но однажды к нему является с визитом госпожа Шок и сообщает ему, что у них был сын. Сообщив это, она уходит. Поначалу растерявшийся Фред приходит в себя и устремляется за ней в погоню – среди бела дня, на виду у всех жителей городишки, как нарочно всем составом высыпавших на улицу. Происходит незапланированное цирковое представление: под свист и улюлюканье соглядатаев Фред догоняет и не может догнать госпожу Шок, и падает на улице, и умирает.
Взволнованные люди подбегают к даме, которую, похоже, преследовал неожиданно объявившийся на улицах Дрозитауна карлик. К ней пристают с вопросами, пытаются что-то объяснить и сами ищут объяснений. Оставьте меня, - говорит скорбная женщина. – У меня сегодня умер сын.
Ну а теперь посмотрим, что всё это значит – и с каким Набоковым мы тут имеем дело: с робким дебютантом или с весьма амбициозно размахнувшимся вундеркиндом.
Я склонен трактовать этот фантастический рассказ как протообраз и первый промельк того замысла, который, в конце концов, стал Лолитой. Есть та же ситуация сексуального совращения с ощутимыми обертонами инцеста. Госпожа Шок совращает собственного сына, которого как бы рождает в акте этого совращения. Это тема художественного воображения, творящего красоту из самой грязи бытия. В то же время она приехала сообщить, что сын ее умер – как раз в тот момент, когда умирает, не выдержав уличной погони за ней, Фред Добсон, тем самым выступающий в двух ипостасях – как муж Норы и отец ее ребенка и как самый этот ребенок. Это ситуация короткого замыкания, неизбежно возникающего, когда ностальгирующий изгнанник норовит заново породить себя в браке с разлученной матерью-женой. Такой сюжет – отнюдь не монополия Набокова. Это сквозная тема Блока: О Русь моя, жена моя!.. Сюда же ложится и Данте: О Дева-Мать, Дочь собственного Сына! Писатель как автохтонный гений-творец, демиург собственного мира – вот такую заявку можно услышать уже в этом глухо-затерявшимся наброске молодого эмигранта с сомнительным будущим.


Иван Толстой: Наша следующая рубрика – «Переслушивая Свободу». 40 лет назад, 20 апреля 1957-го года, Радио Освобождение (как мы тогда назывались) рассказало о книжной новинке – только что вышедшем английском романе Набокова «Пнин».


Диктор: Сын известного общественного деятеля, лидера Кадетской партии, Владимир Набоков ушел на запад в 1919 году. За рубежом - в Берлине и Париже, - печатаясь под псевдонимом Сирин, он скоро выдвинулся в первый ряд молодых русских писателей. Прославили его романы “Защита Лужина”, “Приглашение на казнь”, “Камера обскура”, “Дар”. С 40-го года Владимир Набоков живет в Соединенных Штатах.
Только что вышедшая книга Набокова “Пнин” - не перевод с русского, этот роман написан по-английски. Само по себе это не так уж удивительно. Достаточно указать на поляка Джозефа Конрада, создавшего себе крупное имя в английской литературе, или на русских по происхождению молодых современных французских писателей, лауреатов премии Гонкуров Анри Труайя, Ромена Гари и Роже Икора. Однако для Набокова характерно то, что он пришел в английскую литературу уже как сложившийся русский писатель и большой русский стилист. Но первые же написанные Набоковым по-английски книги - “Подлинная жизнь Себастьяна Найта”, “Гоголь” и другие - были так же написаны, и написаны настолько блестяще, что вызвали самые лестные отзывы американской и английской критики. Эдмунд Уилсон, известный американский литературный критик, писал: “Набоков исключительный мастер английской прозы. Это самое необыкновенное явление подобного рода после Джозефа Конрада”.
Герой нового романа Набокова Тимофей Павлович Пнин - преподаватель русской литературы в одном из американских колледжей. Это добродушный чудак и неудачник. Со своим невероятным английским языком и несчастной способностью делать как раз то, чего не нужно, он постоянно попадает в самые нелепые положения: то садится не в той поезд, то теряет рукопись своей лекции, то принимает одних людей за других. Читая приключения незадачливого Пнина, нельзя удержаться от смеха. Американский критик Джон Чивер пишет: “Я читал “Пнина” в поезде и громко хохотал всю дорогу. Но это вовсе не значит, что это только забавная книга. Она очень глубокая книга. Это прекрасная книга”. В том же духе высказываются и другие критики. Но что же заставляет их находить прекрасным насмешливый рассказ Набокова о чудаке Тимофее Пнине? Секрет, вероятно, в том, что портрет, нарисованный автором, глубоко человечен. Когда Набоков рассказывает о нелепой женитьбе Пнина или о трогательной его любви к неверной жене и к ее сыну от любовника, читатель проникается к бедному Пнину все большим сочувствием. А когда в последней сцене, потерявший место преподавателя, никому не нужный Пнин уезжает из колледжа на своем маленьком старом автомобиле, читателю становится совестно, что он мог смеяться над этим, пусть и нелепым, но добрым и великодушным человеком. Критики считают теперь Набокова одним из самых выдающихся американских писателей. Но русский читатель сразу узнает в романе Набокова знакомые и любимые черты русской литературы. Тимофей Пнин это прямой потомок бессмертного героя гоголевской “Шинели” Акакия Акакиевича. Роман Набокова проникнут тем глубоким чувством любви к человеку, даже к самому униженному и жалкому, который составляет лучшую традицию нашей литературы 19-го века.


Иван Толстой: Набоковский “Пнин” в рецензии Радио Свобода. Диктор Екатерина Горина. Непривычное (по крайней мере, для меня) сочетание: Набоков и Радио Свобода. В советские годы я о Набокове по Свободе никогда не слышал, хотя в некоторые годы месяцами регулярно ловил свободовские передачи где-нибудь за городом: на даче под Ленинградом или, особенно, в Пушкинских горах. Например, о смерти Набокова в 77-м я услышал по “Немецкой волне” и по Голосу Америки. А у вас, Андрей, имя Набокова с какой радиостанцией больше связано?


Андрей Гаврилов: Наверное, нет. Для меня имя Набокова всегда связано с самиздатом или с американскими, по-моему, это были американские издания в мягких обложках, которые каким-то образом проникали в СССР, но не с радио, ни, тем более, с юбилеем. Всегда от слова юбилей веет чем-то нафталинным. Вот ни с чем этим у меня имя Набокова не связано.


Иван Толстой: А вообще, когда вам впервые попался Набоков на бумаге?


Андрей Гаврилов: Вы никогда не поверите, но это была “Лолита”. Мне было 14 лет, она была на английском языке, я ее увидел, она совершенно открыто стояла на полке у родителей, и единственное, чем она мне показалась интересной, почему я взял ее с полки, что имя, русское имя Владимир Набоков было написано английскими буквами. Я снял посмотреть, что это такое.

Иван Толстой: Это была английская книжка?

Андрей Гаврилов: Это было английское издание, английский вариант, который я до сих пор считаю по языку превосходящим русский вариант “Лолиты”.


Иван Толстой: Так, впрочем, считал и сам автор.

Андрей Гаврилов: Вот этого я не знал. Но мне представляется, что русский вариант “Лолиты” это тот редкий случай, когда проявилась у Набокова некоторая оторванность от языковой культуры, современной, ежедневной, актуальной языковой культуры его бывшего отечества. Английский вариант, по-моему, с точки зрения языка, безупречен, а русской вариант до сих пор в некоторых местах для меня как ножом по стеклу.

Иван Толстой: “Холщевые штаны” вместо “джинсы”. Набоков не мог себе представить, что по-русски тоже говорят “джинсы”.

Андрей Гаврилов: Нет, “холщевые штаны” я воспринимаю совершенно спокойно, потому что действительно джинсы это холщевые штаны. Я имею в виду некоторые просто выражения, попытку игры слов, и так далее, которая у него обычно получается блистательно. До конца его жизни у него это получалось блистательно, вспомните роман “Ада”. Но вот в “Лолите”, почему-то, может быть, из-за осторожности в некоторых скользких ситуациях, эта игра слов, эти попытки игры слов мне показались менее удачными. Первым роман был “Лолита”, я прочел первые страниц двадцать, наверное, ничем меня роман не привлек, он у меня так и валялся долгое время в ящике, не прочитанным. Долгое время это, наверное, года два.

Иван Толстой: Как это в ящике, вы должны были поставить родителям на полку, откуда вы его сняли!

Андрей Гаврилов: Нет, я не поставил, я положил в ящик стола, и он у меня там благополучно провалялся, я забыл про него.

Иван Толстой: Удивительно, что я тоже в 14 лет прочел “Лолиту”, но только по-русски на фотографических карточках. Кто-то принес моим старшим братьям и сестрам почитать, и пока они увлеклись каким-то пьянством и слушанием какой-то музыки, я быстренько почти полкниги прочел. А потом эти фотографии задержались, и я дочитал до конца. Надо сказать, что скучно было необычайно в 14 лет читать этого автора, ничего до этого я Набокова не читал, понимал, что это запрещенная литература, но никакого серьезного впечатления она на меня тогда не произвела.
И все-таки связь Набокова с Радио Свобода гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. Ему были посвящены беседы Георгия Адамовича в его цикле об эмигрантской литературе, его английские книги регулярно рецензировались на наших волнах. Родной брат Набокова Кирилл Владимирович недолгое время работал на Радио Свобода в Мюнхене – в 64-м. А в 66-м и 67-м годах набоковская связь с радио была тайной: дело в том, что два романа – «Защита Лужина» и «Приглашение на казнь», выпущенные никому прежде не известными издательствами Editions Victor и Editions de la Seine, на самом деле подготовлены и напечатаны Радио Свобода, имевшем в те годы свое законспирированное издательство - небольшое, -готовившее книги, интересные для советских туристов. Так что и Владимир Владимирович поучаствовал в холодной войне, поразлагал советскую систему.
В первой половине программы мы отвлеклись на историю. Какие новые культурные события, Андрей, достойны упоминания, с вашей точки зрения?

Андрей Гаврилов: Мне кажется, обязательно нужно сказать о том, что компания “Warner Brothers” теперь предоставит всем желающим возможность приобрести фильмы из своего архива, которые ранее никогда не издавались на дисках. А таковых большинство. Компания “Warner Brothers” выпустила более 6800 полнометражных лент, на ДВД вышли 1200 или что-то в этом роде. Остальные 4600, в общем, оставались закрытыми для зрителя. Но теперь на сайте warnerarchive.com можно заказать любой фильм из архива компании, заплатив за это 19 долларов 95 центов. Пользователь получает по почте ДВД, изготовленный специально для него, с фирменной обложкой студии. Если вспомнить, что хранится в архивах “Warner Brothers”, то я считаю, что это чисто революционное начинание компании, которая отчаялась, наверное, может быть, это связано с кризисом, отчаялась проводить широкомасштабную рекламную компанию в связи с выпуском старых лент и предоставила возможность точечно заказывать людям то, что им интересно.

Иван Толстой: Андрей, а вы какие первые три фильма себе купили бы?

Андрей Гаврилов: Я не знаю, какие первые три, потому что я жду, когда они выложат то, что называется на языке киноведов “культовая фантастика 70-х годов”, но то, что там лежит фильм “Однажды в медовый” месяц с Кери Грантом и Джинжер Рождерс, фильм 42-го года, либо “Одержимый дьяволом” с Кларком Гейблом и Джан Кроуфорд, это уже, конечно, событие. Честно говоря, я не чаял когда-нибудь эти фильмы посмотреть.

Иван Толстой: Ай да “Warner Brothers”!

Андрей Гаврилов: Доступ к культурным явлениям древности, конечно, не ограничивается киноархивами или вообще тем, что было создано в 20-м веке, и здесь нельзя не упомянуть о том, что обнаружена, судя по всему, единственная скульптурная работа Леонардо да Винчи. Сообщение об этом в интернете начиналось с фантастической фразы: “Найденный среди груды мусора терракотовый бюст мужчины может оказаться единственной дошедшей до наших дней скульптурой знаменитого Леонардо да Винчи”. Я могу только поднять шляпу перед теми, кто начал копаться в груде терракотового мусора и, увидев там чей-то бюст, не поленился сделать необходимые проверки, анализы и прочее. Леонардо да Винчи пробовал свои силы как скульптор, когда он еще был учеником в мастерской Андреа Вероккио, но после этого все-таки решил заниматься живописью. Судя по всему, это единственное, что мы когда-либо увидим из его первых скульптурных опытов. И в этой связи, кстати, я подумал вот о чем. Вы, наверное, обратили внимание, что пару дней назад в Берлине то ли уже уничтожена, то ли вот-вот будет уничтожена, а пару дней назад об этом было принято решение, пожалуй, самая знаменитая граффити последних лет – на обломке Берлинской стены были нарисованы целующиеся Брежнев и Хонеккер. Если я не ошибаюсь, лозунгом или названием этой картины было “Спаси меня, Боже, от этой смертельной братской любви”. В связи с ремонтом этого фрагмента Берлинской стены эта картина или была, или вот-вот будет уничтожена. В качестве компенсации художнику предложили три тысячи евро.


Иван Толстой: И, по-моему, не только деньги, но предложили нарисовать новое графитти.
1 апреля, как всем уже, кажется, известно, исполняется 200 лет со дня рождения Николая Васильевича Гоголя. Сейчас не так просто отыскать новое о Гоголе. Но наш корреспондент в Италии отыскал – целую книгу “Гоголь в Риме”.


Михаил Талалай: В этом году исполняется 100 лет со дня рождения Дарии Олсуфьевой, замечательного литератора и художника. На своей родине она почти неизвестна, так как покинула Россию, ради Италии, вслед за родителями, когда ей было всего десять лет, в 1919 году. Впоследствии все свои книги и статьи она писала на итальянском: лишь в прошлом году в московском издательстве “Паломник” впервые вышли переводы ее очерков – о Риме.
Италия, впрочем, была для ее семьи в некотором смысле “родиной”, ибо ее отец, граф Василий Алексеевич Олсуфьев, и мать Ольга Павловна (урожденная графиня Шувалова), будучи страстными почитателями искусства этой страны, проводили в ней немало времени. Кроме того, Ольга Павловна обзавелась во Флоренции доверенной повитухой и время от времени ездила в Италию рожать очередное дитя.
Сама Дария, в отличие от своих трех сестер, родилась 5 июня 1909 года в Москве, в фамильной олсуфьевской усадьбе на Поварской улице, что теперь, еще с советских времен – Дом писателей. Еще был жив тогда ее дед, граф Алексей Васильевич, маститый царский сановник, посвящавший свободное время переводам древнеримских поэтов. Жили Олсуфьевы согласно старым барским обычаям: лето проводили в поместье Ершово, вблизи Звенигорода, тешась сельским забавами, а зимой — в доме на Поварской, полном вышколенной прислуги. Иногда отлаженный ритм жизни прерывался, и мать семейства отправлялась в Италию к знакомой повитухе. Дети росли во многоязыковой среде: мать предпочитала читать и писать на французском (в доме прислуживала и француженка); любимая няня, литовка Кета, изъяснялась по-немецки; особый гувернер обучал детей английскому; дед разъяснял любимый им церковнославянский, а во время поездок во Флоренцию все семейство погружалось в итальянскую стихию.
Все это старомосковское, с европейским привкусом, бытие оборвалось в 14-м году.
Отец Дарии, полковник в отставке, сразу после начала мировой войны ушел на фронт добровольцем. Его послали на Кавказ; следом за ним, в сопровождении приставленного казака, отправилась супруга, чуть позднее – все пятеро детей. Революция застигла семейство Олсуфьевых в Кисловодске, где, в надежде на защиту казаков и горцев, укрылись бывшие аристократы. Советская власть, водворившись и в этом курортном городке, лихо взялась за грабежи и расстрелы. Летом 1918 года граф Василий Алексеевич вместе с другими офицерами уходит в горы, к отрядам Добровольческой армии. Осенью того же года “белые” и казаки занимают Кисловодск, но ненадолго. При подходе “красных” Олсуфьевы бегут к Черноморскому берегу, и с помощью добрых людей добираются до Батуми. Настала весна 1919 года, и “красное” кольцо заметно сжалось. И вот в один из весенних дней к Батуми причалил английский военный корабль. В смятении Ольга Павловна поднялась на его борт, слезно умоляя увезти ее и детей в Италию. Британский морской капитан тут же предлагает всем Олсуфьевым явиться на судно. В марте 1919 года беженцы оказались в итальянском порту Таранто...
В эмиграции Олсуфьевы жили относительно безбедно. В немецких банках сохранились их капиталы, а во Флоренции Олсуфьевы имели “собственный уголок”. Дарья, окончив лицей, поступила в Художественное училище изучать итальянское искусство. Одновременно решила пройти курсы медсестер. Все четыре сестры, Дария, Ольга, Александра и Мария, получив хорошее образование, славились во Флоренции своими талантами и красотой: среди искателей невест возникло даже собирательное выражение “сестры Олсуфьевы”. Самая блестящая партия ожидала Дарью — ее суженым стал молодой морской офицер, князь Юнио-Валерио Боргезе, представитель знаменитого итальянского рода. В 1931 году во Флоренции они сыграли пышную свадьбу. Родились дети - четверо.
Время было грозное. Шла война в Эфиопии, и Дария отправилась в Африку медсестрой, а ее супруга командировали в Испанию, там он командовал подводной лодкой, на стороне франкистов, понятное дело. Главная драма началась в 1941 году, когда “вторая” родина Олсуфьевой, Италия, стала воевать с “первой”, с Россией.
Муж Дарии, сражавшийся на морях с британцами, не раз награжденный знаками отличия, получил и высшую награду королевства — Золотую медаль. Муссолини высоко ценил военные таланты князя Юнио-Валерио Боргезе и до последних дней своего режима доверял ему высокие посты. Война заканчивалась, дуче был расстрелян партизанами, а его самых видных генералов арестовали и посадили в тюрьму на острове Прочида, в Неаполитанском заливе. Поговаривали о показательном судебном процессе итальянских военных. В те тяжкие дни графиня Олсуфьева, теперь уже княгиня Боргезе, часто ездила на этот рыбацкий остров, пытаясь облегчить положение супруга, обивала пороги адвокатских контор, и мужественно растила четырех детей. Через три года князя Боргезе вместе с другими генералами выпустили на свободу. Возобновилась спокойная жизнь.
У Дарии крепли таланты — писательский и художественный. Долгие годы она делала зарисовки видов Рима и собирала городские истории. Эти изящные иллюстрированные эссе периодически публиковала в престижной столичной газете, затем выпустила их в 1954 году отдельной книгой “Vecchia Roma – “Ветхий Рим”. Именно она и вышла в прошлом году на русском языке в Москве.
Итало-русская душа Олсуфьевой нашла выражение еще в одном замечательном труде “Gogol’ a Roma” - “Гоголь в Риме”. По сути дела первой она уточнила гоголевские адреса на берегах Тибра и постаралась передать душевный настрой творца, сочинявшего в Италии один из главных романов русской литературы “Мертвые души”. Вместе с тем, она попыталась вырвать писателя из когорты “критиков” царской России, куда его поместила советская идеология.
Лет 20 тому назад, когда я впервые приехал в Рим, меня сопровождал по нему исключительный гид – литератор Дмитрий Вячеславович Иванов, сын знаменитого поэта. На мой вопрос о русском Риме и о соответствующей литературе он указал на книгу Олсуфьевой-Боргезе “Гоголь в Риме”.
Вероятно, она написала бы еще много книг, но судьба распорядилась иначе. Четвертого февраля 1963 года Дарья Васильевна возвращалась в Рим с загородной прогулки на машине. Произошло нелепое столкновение с другим автомобилем, и она погибла. Ей было 54 года. В следующем году ее овдовевший супруг учредил литературную премию имени Дарии Боргезе – вот уже более сорока лет, в конце мая, ее вручают лучшим знатокам Рима.

Когда 20 лет назад я спросил у Дмитрия Иванова, нет ли смысла сделать перевод книги “Гоголь в Риме”, он, подумав, сказал: “Главная ее прелесть – в том, что она на итальянском”. Сейчас, взяв книгу в руки, я оценил правдивость такого отзыва – многое в ней для русского читателя уже известно, уже сказано, и не раз. И все же ряд ее мыслей и наблюдений мне показались интересными и для носителей языка Гоголя.

Мы впервые представляем переведенные на русский язык отрывки из книги Дарии Олсуфьевой-Боргезе “Гоголь в Риме”.


Диктор: “Гоголь прибыл в Рим в Страстную субботу, 26 марта 1837 года, в самый последний миг, дабы успеть побывать на пасхальной мессе папы Григория XVI в ватиканском соборе – о таковом намерении он сообщал еще в Париже, готовясь к поездке в Италию.
Его самые первые дни в Риме отравлены трагической вестью о гибели Пушкина, и эта утрата заслоняет другие чувства, что выражено и в письмах (например, к Погодину, от 30 марта 1837 г.). Постепенно все-таки письма насыщаются радостью открытия нового мира и его полного совпадения с еще неясными юношескими мечтаниями. Велико счастье Гоголя от любования римскими красотами: он не перестает восхищаться великолепием ночей, прозрачностью воздуха, отсутствие туманов, серебристыми переливами облаков. Писателя, правда мучает болезнь желудка, которая и сведет в могилу в возрасте всего 43 лет, но при этом его дух старается превозмочь физический недуг.
Сначала Рим показался ему маленьким, но постепенно город «рос» в его сознании, вместе с памятниками, садами, руинами. Медленное вчувствование в Вечный Город в течение первых недель в итоге привело его к убеждению, что тому, кто познал Рим, невозможно жить в ином месте.
Жизнь литератора скромна, но деньги все равно тают. Гоголь мечтает о государственном пансионе, подобному тому, что получают российские художники, беспечно фланирующие по Испанской площади. Да ему хватило бы и скромного жалования певчих при посольской церкви, тоже не обремененных обязанностями.
Жуковский в Петербурге откликается на просьбу приятеля и хлопочет перед императором: Гоголь получает от царских щедрот пять тысяч рублей. Этого ему хватает на год с лишком римской жизни, да еще на летнюю поездку на воды в Баден-Баден. <…>
В течение всей своей краткой и странной жизни Гоголя не покидало ощущение некоего предначертания. С первых римских дней, и даже много раньше, он “знал”, что Вечный Город будет его великой любовью и что именно тут он сочинит свою главную книгу. <…>
Размышляя, с духовной позиции, о Европе, писатель отрицал за Германией и еще меньше за Парижем роль центра цивилизации, как то делали его современники. Блистательная сила Рима, несмотря на кажущуюся летаргию, для Гоголя, с его южной, и в некотором смысле даже средиземноморской душой и с его чувствительностью, представляла непреходящий источник человеческой жизни высшего порядка.
Вернувшись в середине октября из Германии, он выплескивает радость от очередной встречи с Римом в истинные любовные гимны. Его привязанность к римскому пейзажу и к его обитателям становится более интимной. Многие писатели той поры описывали Вечный Город с большей компетентностью и подробностями, но никто – с большей любовью.
Теперь он живет на via Felice, № 126, на последнем этаже. Исторический дом существует и поныне, изменилось название улицы, теперь via Sistina, и нумерация, теперь № 125 . К дому прибавилось два этажа, а на фасаде – мемориальная доска, водруженная римской колонией в итальянской столице к 1902 году, к 50-летию со дня смерти Гоголя. Ее текст, на русском и итальянском, гласит: “Здесь жил в 1838-1842 гг. Николай Васильевич Гоголь, здесь писал “Мертвые души””.
Действительно, именно в этих стенах роман обрел свою конкретную форму. “Окрестил” его Пушкин, Рим взрастил. В России, где Чичиковы, Ноздревы, Коробочки встречаются на каждом шагу, гоголевский текст не смог бы оторваться от плоского бытового фона, не смог получить объемность и густую суть.
Гоголю, впрочем, нужна непосредственная публика – для проверки воздействия фраз, текущих с его пера. Так, по необходимости, он сближается с русской колонией в Риме, состоящей из завсегдатаев салона княгини Волконской в Риме и виллы Репниных-Балабановых во Фраскати и из транзитной кампании путешественников, художников-пансионеров, любителей старины и просто бездельников, избравших своей штаб-квартирой Испанскую площадь. Помимо этого, он делит квартиру на via Felice c двумя русскими жильцами, которым и читает “поэму”, по мере ее написания. Это – посредственный литератор Панов, и столь же посредственный Анненков: ему мы, впрочем, обязаны ценным свидетельством, обширным воспоминаниям “Гоголь в Риме летом 1841 года” (и у Анненкова его сосед выведен пусть гениальным творцом, но ограниченным ханжою). <…>
Рим являлся для писателя косвенным источников вдохновения, неким фильтром, сквозь который персонажи “Мертвых душ” просеивались в четкие силуэты, с могучим сатирическим зарядом. Город стал и непосредственным источников вдохновения, но только в одном случае, – незаконченного романа “Аннунциата”. Его начало получило при публикации в “Москвитянине” (1842 г.) временное название “Рим”, оставшееся навсегда. Фоном для романа избрана папская столица XIX века, и уже одно противоположение Вечного Рима эфемерному Парижу должно было вызвать ярость у западников (что и произошло – см. критику Белинского в “Отечественных записках”). <…>
Для итальянцев же отрывок “Рим”, с трудом поддающийся операции перевода, лишен той чарующей экзотичности, что их привлекает в других произведениях Гоголя. В результате этот текст знают мало, ссылаясь на него только в тех случаях, когда приходится писать о Риме XIX столетия в описаниях иностранцев – судьбу отрывка можно сравнить с судьбой акварелей “Утраченный Рим” Рослера Франца, удовлетворяющих ностальгию коллекционеров.
Нам же отрывок “Рим” представляется оригинальным и сильным, а для русской литературы – уникальным, ибо нигде более не встречается подобной слитности темы (бессмертия Рима) и языка. В самом деле, стиль автора – это точный слепок с итальянского барокко, весь в извивах и бесчисленных волютах, в игре светотеней, что создает композицию, схожую с великими римскими храмами эпохи Сейченто [XVIII в.]. По отношению к “Вечерам на хуторе близ Диканьки” этот язык, все равно что оркестровка Палестрины по отношению к украинской колядке. Такую работу нельзя оценивать привычным мерилом, тем более – с позиций классовой борьбы! В ней звучит с полной силой искрящаяся музыка гоголевской прозы – и в правду, скорее поэзии.

Иван Толстой: Андрей, наступило время вашей авторской рубрики. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о сегодняшней музыке.

Андрей Гаврилов: Как я уже сказал, сегодняшний выбор был обусловлен тем, что Сергей Старостин стал обладателем Гран при Четвертого международного конкурса фольклорной музыки “Еврорадио”. Успех ему принесла “Южно-русская колыбельная песня”. Мы не можем, к сожалению, дать ее послушать, она еще не вышла на дисках, но мы даем нашим слушателям возможность насладиться только что вышедшим альбомом, который называется “Хождение по Лукам” в связи с тем, что он был записан в городе Великие Луки Сергеем Старостиным и его друзьями - контрабасистом Владимиром Волковым и гитаристом Святославом Курашовым. В каком-то роде это продолжение их популярнейшего альбома “Под светлым месяцем”, который был записан и выпущен в 2000 году. После этого музыканты не раз участвовали в проектах друг друга, не раз вместе выступали, но долгожданного продолжения альбома по разным причинам не было. И вот, наконец-то, “Хождение по Лукам” вышло в свет буквально на прошлой неделе. Мы послушаем песню “Горе, горе мне”, напомню, трио Старостин, Волков, Курашов. Кстати, мастеринг альбома произвел близкий друг и соратник музыкантов, руководитель группы “Аукцыон” Леонид Федоров. “Горе, горе мне”.