Дмитрий Волчек: К восьмидесятитрехлетнему чешскому художнику Павлу Бразде слава и известность пришли только несколько лет назад. Начало нового века ознаменовалось для него выставками и книгами о его жизни и творчестве. Биографию художника – точнее, своеобразный “роман без вранья” о нем, написанный Пржемыслом Аратором, прочитала Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Пржемысл Аратор рассказывает о личной и творческой жизни художника и его жены Веры. Есть в этой книге и размышления о чешской истории, о европейском искусстве и, конечно, репродукции картин Павла Бразды. Предисловие написал директор Чешской Национальной галереи, многолетний ректор Академии художеств – Милан Книжак.
Диктор: Павел Бразда – типичная жертва чешской ограниченности. Его творчество развивалось в полной изоляции, его не признавал ни официальный художественный мир, ни оппозиционные круги. К альтернативным художникам его причислять не желали, на важные выставки и в картинные галереи его работы не принимали даже после 1989 года. Решусь сказать, что это случилось именно потому, что его творчество было самобытным, находилось в русле мирового искусства. Павел Бразда – настоящий европеец, его картины близки британскому поп-арту, опирающемуся на классическую технику: ей он остается верен. Бразда критически относится к тому, что мы именуем цивилизацией. Так что его работы принципиально отличаются от поп-арта американского, который, благодаря своей формальной упрощенности и декларативному восхвалению техники, заискивал перед публикой и поэтому стал более популярным.
Из-за своей исключительности Бразда долго оставался там, куда его бессердечно задвинули – на окраине чешского мира. Мне удалось добиться, чтобы коллекция картин Бразды была включена в постоянную экспозицию современного искусства пражской Национальной галереи.
Нелли Павласкова: Павел Бразда родился в 1926 году в аристократической семье в Брно. Его отец был одним из лидеров Аграрной партии Чехословакии, мать была племянницей Карела Чапека. С детства его окружали музыка, книги, поэзия. Он любил Стравинского и Аполлинера, в юности увлекался Камю, Сартром, Незвалом, средневековой музыкой, грегорианскими хоралами, и в то же время джазом, а позже роком. В 1947 году он увидел в Париже выставку сюрреалистов. Под влиянием сюрреализма возникло его знаменитое монументальное полотно “За пять минут до конца света”. Бразда завершил его в 1953 году после первой пятилетки коммунистического режима, который художник раз и навсегда возненавидел. В центре этой картины огромное глазастое яйцо с крылышками, в одном зрачке – Сталин, в другом – Гитлер. В 1948 году Бразда поступил в Академию художеств, но в начале второго семестра, через год после коммунистического переворота, был исключен. Предлогом послужили его картины. Интересно, что исключали его не педагоги, а коммунистический совет студентов, проводивший чистки во всех вузах страны. Студенты-коммунисты назвали его картины чудовищными. Вместе с Браздой из Академии была исключена и его молодая жена - художница Вера Новакова.
В ответ обидчикам Бразда создает картину с ироническим названием “Чудовище идет, у чудовища есть время”. Это автопортрет: Бразда изображает себя в старости. Его морщинистое лицо с прищуренным глазом помещено в круге увеличительного зеркала, посаженного на торс обнаженной женщины. В руках она держит гнездо, а в нем возлежит любовная пара. Из-за гнезда высовывается голова Веры в виде солнышка, а за ней видна мрачная, темно-серая Прага с грозными башнями.
Но не всегда Павел Бразда был отчаянным антикоммунистом. В мае 1945 года он даже работал в секретариатах компартии в Брно и Праге, но восторг и энтузиазм прошли у него уже в июне того же года. Политические процессы и казни конца сороковых и начала пятидесятых окончательно убедили его в преступности режима. Те же самые события повлияли и на его жену Веру. Но она избрала иной путь. Пржемысл Аратор пишет, что она перешла в католичество и стала фанатичной верующей. Этот ее шаг привел к ссоре с мужем, наотрез отказавшимся последовать ее примеру. Аратор пишет:
Диктор: Церковное учение Бразда считал аналогом тоталитарной системы, но власть церкви была в Европе, к счастью, преодолена и обезврежена. К этому отживающему свой век институту он не мог относиться серьезно и видел только комические его черты. Римско-католическая церковь была для Бразды империалистической оккупационной державой, агент которой – жена Вера – взяла в свои руки дом, доставшийся ему по наследству, и постепенно подчинила себе и дочь, и ее пятерых детей. В доме вечно молились и принимали священников. Вера укрепила отвращение Павла и к христианству, и к браку как таковому, и он нашел другую женщину.
Нелли Павласкова: В течение нескольких лет Бразда, не уходя из семьи, часто менял подруг.
Диктор: Параллельно с так называемой «нормализацией», наступившей после советского вторжения, супружеский террор в семье Бразды тоже принял характер деструктивной нормализации. Вера, считающая себя мученицей, в 1989 году, после бархатной революции, поставила вопрос ребром: “Или я, или она”.
Бразда и Новакова – пара не совсем обычная. То, что они продолжают жить вместе, свидетельствует не только о постоянстве, но и о неистребимой силе их по сути хорошего альянса, спайки двух сильных личностей, которые даже после десятилетнего двоеженства Бразды, не успели погубить друг друга.
Нелли Павласкова: Недавно в Праге закончилась ретроспективная выставка работ Павла Бразды, и я попросила его рассказать о ней.
Павел Бразда: Большая честь для меня то, что мои картины привлекли такое внимание, и что пришло много молодежи. На выставке показаны картины, возникшие за последние два года, и ретроспектива полотен сороковых-пятидесятых годов. В последние годы я полюбил новую технику комбинирования. Работа начинается с эскиза, наброска, рисунка, потом я его дорабатываю, переношу в компьютер, и там начинается процесс создания картины, смешения красок. В результате получаются графические листы, но даже художники-профессионалы принимают их за картины ручной работы.
Нелли Павласкова: Несмотря на то, что творчество Бразды с самого начало было постмодернистским и критическим по отношению к модернизму и авангарду, оно все равно связано с дадаизмом и с сюрреализмом. А к какому направлению он сам себя относит?
Павел Бразда: Мои вещи невозможно запрятать в какую-то шкатулку. Они отталкиваются от модерна, но в них прочитываются и другие стили. Их, конечно, нельзя назвать сюрреалистическими, если только не понимать сюрреализм в очень широком смысле, как, например, романтизм. Они не постмодернистские, потому что были своего рода реакцией на модерн еще до того, как понятие постмодернизм возникло. В сороковые и в начале пятидесятых они были оппозицией к модерну, в особенности это был протест против излишнего формализма в современном искусстве. Конечно, я многое брал у сюрреалистов, но обращался с этим совершенно свободно. Думаю, что к концу сороковых годов у меня уже был свой собственный стиль. Кое-кто из искусствоведов пишет, что я был предтечей поп-арта, но я считаю, что это весьма неточные характеристики. Мои картины не были прямо связаны с этими направлениями, я не подражал моде.
Нелли Павласкова: Какие художники вам особенно близки?
Павел Бразда: Пикассо, Шагал, Кирико, художники, которые относились к парижской школе, но при этом не были французами. Шагала я очень любил. Произведения Шагала мне несравненно ближе, чем ортодоксальный сюрреализм Сальвадора Дали. Близок мне и круг Аполлинера. Я люблю русскую культуру – литературу, музыку и живопись.
Нелли Павласкова: Как вам жилось до 1989 года, как жилось художнику, которому запрещено поделиться с миром своими работами?
Павел Бразда: Мы с Верой были по политическим причинам исключены в 1949 году из Академии художеств. Нам было позволено заниматься только физическим трудом. Так молодая коммунистическая страна хотела наказать интеллигенцию и неугодных. Я начал учиться на маляра, но потом нас с женой приняли в среднюю художественную школу, мы ее окончили и стали так называемыми “профессиональными художниками”. Нам разрешено было заниматься творчеством, но выставлять работы было запрещено. Для этого надо было состоять в Союзе художников. Но мы не хотели вступать, а нас не хотели принимать.
В шестидесятые годы стало чуть полегче, мы могли делать книжные иллюстрации, но после советской оккупации положение резко ухудшилось, и мы делали что придется. И, наконец, этот этап я завершил тем, что поступил работать истопником в котельную. Так я провел последних десять лет перед пенсией. В этой котельной и до меня, и со мной работали диссиденты, подписавшие Хартию-77. Я тоже хотел подписать, но мой друг, один из первых руководителей Хартии Вацлав Бенда посоветовал мне не делать этого, а устроить в котельной подпольный центр, печатать и хранить самиздат. И жил я тогда не дома, а в общежитии при котельной, там же были ночные смены. Я работал там с удовольствием и чувствовал себя абсолютно независимым.
До 1989 года я не выставлялся, но вместе с молодыми художниками участвовал в борьбе с коммунистическим Союзом художников Чехословакии. Мои молодые друзья вынуждены были быть членами этого Союза, если хотели заниматься живописью, ну а я никогда в этот Союз не стремился. Я написал статью “Против неосталинского Устава Союза художников Чехословакии”, и когда пришел ноябрь 1989-го, я принял участие в бурных событиях бархатной революции. Основал Центр по распространению воззваний Гражданского форума, и был очень рад, что помогаю информировать чешский народ о том, что происходит в столице.
Нелли Павласкова: Были ли у вас выставки в России?
Павел Бразда: Я в России не был никогда, и мои работы там не были, но недавно я получил предложение выставить их в Чешском центре в Москве и в других городах. Так что я с удовольствием поеду. Это будет для меня большая радость, если российская интеллигенция, молодежь придет посмотреть мои работы, а я сам буду гулять по Москве. Спасибо за оказанную мне честь выступать по вашему радио.
