Петр Беломытцев – бывший дворянин и интеллигент, служащий управления Томской железной дороги, был арестован в Новосибирске в 1928 году и осужден на три года по 58-й статье. К тому моменту Сибирь ещё не обзавелась собственными концентрационными лагерями – система ГУЛАГа только создавалась, поэтому осужденного отправили отбывать наказание в западном направлении – на Соловецкие острова. Письма, которые Беломытцев посылал жене из лагеря, 60 лет спустя оказались антикварной ценностью и помогли семье пережить нелегкие времена.
Условия содержания в СЛОНе отличались от будущих суровых гулаговских лесоповалов – заключенные ходили в кино и даже посещали творческую встречу с Максимом Горьким, когда писатель приезжал на Соловки в 1929 году.
В семейном архиве Беломытцевых долгие годы хранились лагерные письма Петра Семеновича, которые сейчас принадлежат новосибирскому коллекционеру и антиквару Станиславу Савченко. В девяностых младшая дочь Беломытцева Наталья Петровна со своей дочерью Региной оказалась в трудной ситуации, и отец "помог" ей своими письмами – деньги, вырученные от их продажи, спасли семью от лишений тех лет. Позже Регина вышла замуж за иностранца и семья эмигрировала во Францию.
Острова особого назначения
История ссылки на Соловецкие острова насчитывает пять веков. Первые узники появились в здешней монастырской тюрьме в двадцатых годах 16-го века. На Соловках сидел первый граф Толстой, соправитель Ивана Грозного Симеон Бекбулатович, князь Василий Долгорукий, а также многочисленные еретики, сектанты и старообрядцы. Тюрьма, известная крайне суровыми условиями содержания, была официально закрыта при Александре III. Но, как оказалось, ненадолго. Большевики вскоре продолжили царские традиции ссылки на острова. В 1923 году было создано Управление Соловецкими Лагерями Особого Назначения (УСЛОН), которое стало "пробным камнем" советской пенитенциарной системы. По замыслу ОГПУ, в отрыве от большой земли должно было совершиться чудо перевоспитания политических и уголовных преступников.
Беломытцев коротко описывает население лагеря: "В комнате 12 человек, но некоторые – скверного поведения, так что я стараюсь от них подальше… Публика здесь самая разношёрстная, от маленьких воришек до рецидивистов". Надо заметить, что "комнатой" автор называет камеру.
Далее он сообщает, что среди заключенных немало аристократов (князья и графы), помещики, артисты и представители духовенства. "Вечерню на второй день пасхи служили 9 епископов. Служба на пасху была в церкви рядом с кладбищем", – пишет Беломытцев.
В обычное время девять епископов на одной службе – это невероятно торжественное церковное событие. Но на советских Соловках находилось в заключении более 80 митрополитов РПЦ. Большевики закрыли Соловецкий монастырь в 1920 году, чтобы передать его имущество лагерному управлению.
Первая партия заключенных прибыла на Соловки в 1923 году. Вначале мужчины содержались на территории монастыря, а женщины – в деревянной гостинице за монастырскими стенами. Через два года лагерь "шагнул" на материк и к концу 20-х годов занял огромные пространства Кольского полуострова и Карелии, а собственно Соловки остались одним из 12 отделений этого лагеря. К 1929 году численность заключённых здесь составляла 65 тысяч человек.
Эзопов язык и советская цензура
Свои письма Беломытцев писал ровным красивым почерком с завитушками, как положено выпускнику семинарии. Конверты помечены лагерным штемпелем и цветным карандашом цензора. На каждом – порядковый номер, проставленный автором. Все письма обращены к жене Нюсе – Анне Прокопьевне. Ее ответы не сохранились, поэтому мы можем только догадываться, о чем она писала мужу. Беломытцев дотошно выясняет: все ли его письма дошли, сличает номера и сам пишет – какого числа какой ответ получил.
– Письма в обязательном порядке читал цензор, причем делалось это быстро, корреспонденция из-за цензуры не задерживалась, – поясняет коллекционер Станислав Савченко. – А карандашом писали, потому что чернильница не всегда под рукой. Кстати, известно, что на столе у Сталина всегда был двухцветный карандаш – красно-синий. Такой карандаш бесследно стереть невозможно. Еще использовали "химический" карандаш. Он в обычном виде – простой, а если намочить грифель, то он становится чернильным, который вообще нельзя вывести. Письма, надо сказать, люди нумеровали не только в лагере. Это делали и в обычной жизни, потому что многие знали или догадывались, что почту перлюстрируют. Хочу отметить, что в письмах Беломытцева цензор не вычеркнул ни строчки. Это значит, что автор был хорошо осведомлен, о чем писать можно, а о чем нельзя. Еще примечательно, что у заключенных был специальный лексикон для писем родным: свою камеру Беломытцев называет комнатой, бараки и казармы – общежитиями, заключенных – сослуживцами, лагерные отряды – ротами, а сам лагерь – учреждением.
Твой совет относительно воздуха и моркови хорош, но то и другое здесь получить очень трудно
Текст писем в основном состоит из бытовых подробностей – лагерных и новосибирских. О лагере Беломытцев пишет скупо, зато вникает в жизнь оставшейся без него семьи. Например, он подробно разбирает скандал с квартирантом, который обманул жену Нюсю с деньгами. Расспрашивает: "Почему ты не пишешь мне, кто сдал китайцам под лавочку тот угол, где жили Коровины, и торгуют ли они по сиё время? И не беспокоят ли тебя своим соседством?"
Сам упоминает о проблемах с одеждой – просит выслать белье или деньги. Самое дешевое белье на Соловках стоит 2 рубля 60 копеек, более качественное значительно дороже – 6 рублей за пару.
В семейном архиве не сохранилось лагерной фотографии Беломытцева, хотя в одном из писем он спрашивает у жены: "Получила ли мою физиономию? Не послать ли еще одну? У меня их три штуки". Возможность фотографироваться – это признак вполне цивилизованной жизни, но он тут же добавляет, видимо, на какую-то реплику жены: "Твой совет относительно воздуха и моркови хорош, но то и другое здесь получить очень трудно".
В ответ на ее просьбу писать чаще Пётр Семёнович сообщает, что пишет столько, сколько разрешено – одно письмо и одна открытка в неделю.
Молодая жена, по всей видимости, ревновала супруга, и, чтобы её успокоить, Беломытцев сообщает ей об одном из правил лагерной дисциплины: "За один только разговор с женщиной на улице, вне работы, строго наказывают – сажают в карцер".
В свою очередь он тоже ревнует её и часто признается в любви. Страха перед лагерными реалиями он не показывает, наоборот, старается быть оптимистичным – перед семьей и, возможно, перед цензором.
Внучка Петра Семеновича Регина Беломытцева (дочь Натальи Петровны) рассказывает о том, что нежные чувства между бабушкой и дедушкой возникли ещё в ранней юности. Когда они познакомились, Анне было 13 лет, а семинаристу Петру – 17. Через три года, в 1919 году, они обвенчались в соборе Александра Невского в Новониколаевске.
– У моего дедушки был замечательный природный голос, еще в юности это заметили и Дебора Яковлевна Пантофель-Ничецкая, советская оперная певица, "сибирский соловей", и мать Мстислава Растроповича, Софья Николаевна – они советовали ему учиться пению. Будучи семинаристом, Петр участвовал в спектаклях, которые ставились на сцене теперешнего театра "Красный факел". Однажды, когда на представлении была бабушка, в зал ворвались красноармейцы, чтобы собрать "праздную" публику и отправить на принудительные работы. Дедушка быстро сориентировался, он спустился в зал, нашел бабушку, увел ее на сцену и спас от мобилизации, – вспоминает Регина Беломытцева эпизод из семейной хроники.
В соловецких письмах Беломытцев рассказывает жене о том, что уже дважды видел северное сияние. Описывает полярные ночи, когда солнце заходит на 40 минут, а в остальное время светло так, что можно книгу читать. Для Новосибирска это – экзотика…
Ключевое значение в жизни заключенных на островах играла навигация – морем подвозили продовольствие.
20 декабря он пишет: "Погода теплая, вечером – маленький морозец 15 градусов. Море еще не замерзло".
Когда море покрывается льдом, подвоз продуктов сокращается, и пайки заключенных худеют. "Получил перевод 15 рублей – купил конфет и сдобного хлеба с изюмом вместо кулича, и то рад. С приезда [на Соловки] белого хлеба не ел", – пишет Беломытцев.
Зимой рацион заключенных был особенно скудным. 9 мая Беломытцев сообщает: "Норма – 300 граммов черного была с февраля, теперь 500 граммов по желанию – белого или черного".
Навигация возобновляется в конце мая. "23-его мая был спуск воды из озера в док, где стоял пароход "Нева", потом его вывели в море и поставили около нашего учреждения, – рассказывает Беломытцев. – "Нева" отправилась в Кемь и вернулась с другим пароходом "Глеб Бокий", на котором я приплыл на Соловки, очень красивый пароход. Привез массу посылок и всякой всячины".
Позже появляется даже такой комментарий: "Чайки больше похожи на гусей. Хватают хлеб на лету, размером с кулак, и сразу глотают". Правда, Беломытцев не поясняет, кто бросал птицам хлеб. Вряд ли это были его "сослуживцы" по "учреждению".
"Слышали – Горький приехал к нам". – "На десять лет?"
Летом 1929-го жизнь заключенного становится полегче. "Я за хорошую работу, – пишет Беломытцев в письме от 20 июня, – получил гимнастерку, брюки и пару белья".
В это же время он поступил учиться на девятимесячные курсы мотористов. Учащихся освобождали от работы, каждый день им преподавали четыре часа теории и четыре часа практических занятий. Петр Семенович отчитывается перед женой (и цензором), что учится он хорошо и что его новая профессия будет востребована, потому что "в Сибирь собираются завезти множество автомобилей" – об этом он узнал из газеты.
"Собрал ягоды и наварил себе три баночки варенья, если бы можно – послал бы тебе", – пишет он осенью.
Довольно часто заключенный пишет о лагерном досуге, что также должно понравиться всем, кто читает его письма:
"20 мая был в театре, смотрел комедию Грибоедова "Горе от ума". Ничего, понравилось, особенно костюмы того времени… Смотрел драму "Малиновое варенье" из современной жизни, понравилось… Ходил в кино. Давно не было бесплатных спектаклей… Было "Доходное место", но денег пожалел, – сообщает он и наказывает жене. – Еще раз, Нюся! Настаиваю, чтобы ты чаще ходила в кино, хотя ты и называешь меня чудаком, и говоришь: где взять денег?"
Складывается впечатление, что узники СЛОНа вели насыщенную культурную жизнь. В другом письме говорится: "Хором разучиваем панихиду к постановке "Маскарада" Лермонтова". Возможно, в этой фразе что-то зашифровано, однако у цензора претензий не возникло.
Впрочем, на Соловках действительно ставились спектакли, заключенные выпускали газету и журнал, лагерная типография печатала открытки с видами островов, нарисованными известными художниками, сидельцами лагеря. Беломытцев выслал жене набор из 30 открыток.
Почтовые карточки выпускали здесь до 1930 года. Сюжеты открыток разрабатывались самими заключенными: художники рисовали виды Соловков, фотографы делали пейзажные и даже репортажные снимки.
– Эти письма представляют особую художественную ценность, – поясняет Савченко. – Это единственные известные мне письма, написанные на "фирменной" соловецкой бумаге с художественным оформлением. На каждом послании есть рисунок с видами островов. С уверенностью можно сказать, что эти 11 рисунков (в письмах они повторяются) выполнены художником, выходцем из Латвии Иваном Петровичем Недритом. На них и открытках есть характерный слитный знак из букв "И" и "Н". На его гравюрах по дереву - виды башен и церквей старинного Соловецкого монастыря, названного при советской власти "кремлем".
О латышском художнике Иване Недрите неизвестно почти ничего, кроме того, что он занимался цинкографией в Риге, потом оказался в СССР и попал в Соловецкий лагерь. После лагеря жил в Башкирии, где был вторично арестован и расстрелян в 1938 году.
По словам Савченко, особую писчую бумагу выпустили небольшим тиражом, скорее всего, специально к приезду на Соловки Максима Горького. Петру Беломытцеву довелось живьем увидеть великого пролетарского писателя.
"Приехал Максим Горький, высокого роста, ну точь-точь, как изображают его в наших газетах и журналах, – рассказывает он жене. – Помнишь, его пьесу мы ставили в Андреевской школе "На дне", как она у нас хорошо была поставлена и помнишь, как мы потом после этого сидели с тобой у Вас в школе, в классе, как было хорошо… По случаю их приезда (Горького со спутниками) сегодня у нас большой концерт, ну вот уже и оркестр идет в театр, время 8 часов… сегодня поем хорошие вещи… Ну вот, концерт окончен, и я снова сел писать тебе письмо, хотя уже второй час ночи, но у нас как день, поднимается солнце, кричат чайки. Ох, как приветствовали М. Горького, чувствовался какой-то праздник, он встал на аплодисменты и поклонился всем. Концерт сошел на пять, куда лучше, чем прежде, жаль, не было тебя; ну, Нюсен, не будь мнительной, верь мне, я на веки твой, ни тебе нужно беспокоиться об этом, ты скорее можешь забыть меня. Ну, спокойной ночи…. Твой Пётр".
Непокорных заключенных "ломали", заставляя бессмысленно перетаскивать камни или бревна с места на место, считать чаек или громко повторять слова "Интернационала"
Сам писатель рассказал о своей поездке в лагерь в сборнике очерков "По Союзу Советов".
"В стенгазете, на кирпичном заводе, редактора показали мне неплохую шутку: "Слышали – Горький приехал к нам". – "На десять лет?"
Но я думаю, что во всех морях и океанах нет острова, на котором мне удалось бы прожить еще десять лет. А суровый лиризм этого острова, не внушая бесплодной жалости к его населению, вызывает почти мучительно напряженное желание быстрее, упорнее работать для создания новой действительности. Этот кусок земли, отрезанный от материка серым, холодным морем, ощетиненный лесом, засоренный валунами, покрытый заплатами серебряных озер, – несколько тысяч людей приводят в порядок, создавая на нем большое, разнообразное хозяйство. Мне показалось, что многие невольные островитяне желали намекнуть: "Мы и здесь не пропадем!"
Возможно, что у некоторых задор служит для утешения и преобладает над твердой уверенностью, но все же у многих явно выражается и гордость своим трудом".
М. Горький. По Союзу Советов
Насколько пролетарский писатель был искренен в этих словах? Он ведь тоже, как и Беломытцев, писал под надзором цензора и не упоминал о штрафных бараках, где, по воспоминаниям другого соловецкого сидельца, Дмитрия Лихачёва, заключенные были обречены на верную смерть – либо от голода, либо от переохлаждения в ледяной камере. Исследователь истории соловецких лагерей фотограф Юрий Бродский рассказывает, что в Соловецком лагере непокорных заключенных "ломали", заставляя бессмысленно перетаскивать камни или бревна с места на место, считать чаек или громко повторять слова "Интернационала" по многу часов подряд…
Бодрый тон писем Беломытцева, так же как и репортажи советских писателей со строительства Беломорканала, создают впечатление, что жилось в лагере не так уж и плохо, и люди, оставшиеся на свободе, реже посещают кинематограф, чем соловецкие ЗК. Но по отдельным деталям, по тому, как автор писем считает хлеб на граммы, можно догадаться, что заключенные часто голодали.
Наша власть – это Сталин и его чиновники. Подхалимы и негодяи без чести и совести
Из лагеря Беломытцев освободился в 1931 году. Можно сказать, что ему повезло. Буквально через месяц началось строительство Беломорканала, которое велось силами заключенных СЛОНа. В советской печати их называли "каналоармейцами" – ещё одно словечко эзопова языка тех лет. Строительство велось ударно-авральными методами, спустя два года после начала работ глава НКВД Генрих Ягода доложил Сталину, что канал готов к эксплуатации. За это время, по официальным данным, умерло 12 300 "каналоармейцев" из 120 тысяч, строивших Беломор. После запуска канала Соловецкий лагерь особого назначения был расформирован, а все бараки и тюрьмы переданы БелБалтЛагу – Беломорско-Балтийскому лагерю, просуществовавшему до 1939 года. В коллекции Станислава Савченко есть два уникальных документа – рукописные антисоветские листовки, распространявшиеся среди заключенных этого лагеря в конце 1930-х годов. Эзопов язык анонимными авторами листовок был отброшен, и вещи назывались своими именами:
"Средневековый террор, сотни тысяч замученных НКВД и расстрелянных невинных людей; лучших преданных работников советской власти. Руководство Политбюро или психически больные люди, или наймиты фашизма, стремящиеся восстановить против социализма весь народ… Сталин и сталинцы должны быть уничтожены…Эта власть, в нарушение конституции, сотнями тысяч арестовывает в огромных количествах ни в чем не повинных советских граждан, ссылает и расстреливает их… Все граждане нашего государства делятся на две категории: на уже арестованных или подозреваемых…Нет, установленных конституцией, ни неприкосновенности, ни свободы слова, ни печати, ни собрания. Все боятся слова сказать, все боятся друг друга… Наша власть – это Сталин и его чиновники. Подхалимы и негодяи без чести и совести".
После освобождения Петр Беломытцев с семьей переехал из Новосибирска на Алтай. Он скромно работал в тресте "Алтайпродторг", и репрессии 1937 года обошли его стороной. Несколько лет спустя на Алтае родилась его младшая дочь Наталья, которой Петр Семенович никогда не увидел. В 1941-м он был мобилизован в армию и отправился на фронт. Внучка Регина рассказывает, что дедушка всегда просил, чтобы бабушка, получив от него деньги, покупала "Наточке" шоколадку и обязательно говорила, что это от папы.
Петр Беломытцев воевал больше двух лет. Он дослужился до младшего лейтенанта, был награжден орденом Красной Звезды и погиб в начале 1944 года, защищая родину, которая в судебном порядке признала его "классово чуждым элементом".
