5 января 1909 года в Казахстане родился Павел Васильев, самый скандальный поэт Советского Союза. Его короткая жизнь завершилась в 1937 году во дворе Лефортовской тюрьмы. По воспоминаниям сокамерника, поэта несли на расстрел на руках. Вернее, то, что от него осталось. Тело с перебитым позвоночником, вместо одного глаза кровавая дыра в глазнице, переломанные пальцы на руках.
Страшная, мучительная смерть. И она была тем страшней, что как будто стала расплатой за его витальную энергию, за жадную тягу к жизни.
"Я буду первым поэтом в России"
Да, в Васильеве была невероятная животная грация и цепкость – и в человеке, и в стихе, – которая поражала и Мандельштама, и Пастернака, и многих других чутких слушателей поэзии. Никакой "интеллигентности" – только детские рефлексы, только чистое, почти без "оболочки", обаятельное человеческое "я", которое свободно переливалось в стихи. По крайней мере, в лирические стихи.
Любовь, о которой большая часть его стихотворений, представлялась читателю почти животной, первозданной любовью, любовью самца – в своей обезоруживающей откровенности, в райском отсутствии стыда:
"Рассмеялась подруга:
"Нет,
Слишком жадны твои глаза,
Научись сначала, мой друг,
По-собачьи за мной ходить".
Я ответил ей:
"Хорошо,
Я согласен собакой быть,
Но позволь, подруга, тогда
По-собачьи тебя любить".
Но он писал о себе – и действительно был таким. Опасным и тоскующим зверем, за которым остается шлейф скандалов. Рассказывают, как на одной из московских вечеринок в начале 30-х годов он подошел к девушке, которая ему понравилась, и с куражливым криком "Почему не в декольте?!" одним движением разорвал платье у нее на груди.
Тем удивительней, что чаще всего ему удавалось добиться своего. А если не удавалось – тогда в ход шли стихи, в которых все равно происходило то, о чем он мечтал:
"Долгий стон, короткий сон Натальи, восславляю свадебную ночь!"
Эти строчки, может быть, лучшего из всех написанных в России любовных стихотворений XX века, посвящены были Наталье Кончаловской, к которой Васильев испытывал яростную безответную любовь. Стоял ночами под окнами "дома на Садовой", где она тогда жила, писал письма и стихи. Все тщетно. Но свои знаменитые "Стихи в честь Натальи", почти порнографические в своей откровенности (Чтобы твое яростное тело / С ядрами грудей позолотело, / Чтобы наглядеться я не мог), читал в салонах при ней, прямо ей в лицо. Она краснела, смущалась – и все равно восхищенно слушала.
Потому что в этом человеке была магия стиха и голоса, магия грациозного жеста. И он, как никто, знал свою власть.
"Я буду первым поэтом в России", – сказал он своему другу в 16 лет. И почти добился своего. "В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев", – объявил в 1935 году Мандельштам. Но дар Васильева был необыкновенного, избыточного свойства: стихи в нем действительно "жили", рождаясь почти мгновенно, как разговорная речь. И они были столь же естественны, как разговор. Идеальные по цельности строфы, певучая интонация человеческого разговора – все это было его вторым "я", его естеством. Не удивительно, что писал он много и страстно. Огромные эпические поэмы, от которых трудно оторваться, потому что каждая строфа в них насыщена яркими деталями и мерцает, как кадр кинопленки. Длинные и короткие любовные стихотворения, в каждом из которых, как удар, происходит чудо узнавания. Сотни, тысячи строк.
Эти тексты были в его памяти – он никогда не читал по бумаге. Вообще относился к бумагам пренебрежительно. Говорят, в конце 20-х годов, во время переезда из Сибири в Москву, они с другом опаздывали на поезд – и в последний момент Васильев вспомнил, что забыл в гостиничном номере чемодан со всеми рукописями.
– Давай вернемся! – предложил друг.
– Ерунда. Еще напишу, – ответил Васильев.
От Рюрика до Москвы
Он родился в городе Зайсане, недалеко от границы с Китаем (ныне это восточный Казахстан), в семье учителя приходской школы, в 1910 году. В 1916-м семья переехала в Петропавловск, а в 1919-м – в Омск (там отца Павла мобилизовали в армию Колчака). В 1920-м они переселились в Павлодар. Обычная для тех времен чехарда Гражданской войны. Именно в Павлодаре, стоящем на реке Иртыш, Павел закончил школу.
Но ему тоже не сиделось на месте: в 16 лет он отправился во Владивосток, поступать в Дальневосточный университет. Правда, проучился он там лишь несколько месяцев, но зато именно во Владивостоке впервые раскрылся его поэтический талант.
В этом была заслуга старшего товарища – поэта Рюрика Ивнева, которого гениальный Хлебников "назначил" одним из "Председателей земного шара". Во Владивостоке Ивнев руководил литстудией, куда пришел Васильев со своими юношескими стихами, восхитившими многих студийцев. Трудно сказать, какое влияние на поэтику Васильева оказали занятия в студии, но страстное увлечение поэзией вспыхнуло в нем именно тогда. И – увлечение богемной жизнью, в которой Рюрик Ивнев, без сомнения, знал толк. Веселые гулянки, пьянки до утра, споры о стихах, неожиданные эскапады... Немного декаданса, немного имажинистского разгула, много подруг, вина, "и кокаин подчас", как пел Вертинский. Но и, конечно, первые поэтические выступления, первый успех, причем все это – на фоне еще недавно "белогвардейского" Владивостока, наполненного кабаками, театрами-варьете и прочими увеселительными заведениями (угар НЭПа на берегу Тихого океана продолжался до начала 1930-х).
Рюрик Ивнев, вероятно, был блестящим учителем "хороших поэтических манер", включающих эпатаж и умение проводить время не так, как все. Но долго учиться у него не мог никто. Он был человеком "исчезающим", постоянно перемещающимся в пространстве, от Закавказья до Дальнего Востока, от Германии до Японских островов.
И вскоре, бросив учебу в университете, Васильев тоже отправился в путь. В Москву. Ехал он через Хабаровск, Новосибирск и Омск (с обстоятельными остановками в этих городах, где выступал, заводил знакомства и даже успевал печататься в литературных журналах). Таким неспешным манером он через год, весной 1927-го, добрался до столицы. Но уже не безвестным 18-летним юношей, подающим надежды, а поэтом с десятком-другим журнальных публикаций. И с направлением от Всероссийского Союза писателей, которое позволило Васильеву поступить на литотделение Рабфака искусств им. А. В. Луначарского. В этом учебном заведении Васильев тоже надолго не задержался – месяца через четыре его со скандалом отчислили "за публичное чтение стихов Есенина". Это действие приравнивалось к "пособничеству классовому врагу" и граничило с контрреволюционной деятельностью.
Искать логику тут было бесполезно. Книги Есенина все-таки издавали в СССР, но только "правильные" стихотворения "о природе". За остальное ("Черный человек", "Москва кабацкая") могли даже посадить.
Понятно, что Васильева (которого с Есениным роднил главным образом поэтический темперамент) интересовали именно эти запретные тексты. За них он и пострадал.
Москва "показала ему зубы". Не помогли ни обаяние, ни талант, и осенью 1927 года Васильев вернулся в Сибирь, в Омск, куда уже переехали его родители.
В Омске было скучно и бедно, поэтому Васильев на пару с другом, поэтом Николаем Титовым, отправился в длинное путешествие на Дальний Восток. Чтобы обеспечить себя в пути, друзья не брезговали никакой работой – были культмассовиками, охотниками, матросами, старателями на золотых приисках, печатались в местных журналах и газетах. Их путевые очерки пользовались успехом.
Ну и, разумеется, рождались новые стихи, которые тоже охотно брали сибирские журналы. Именно тогда Васильев написал свою первую поэму "Песня о гибели казачьего войска", многоголосое произведение, в которое он искусно вплел старые казачьи песни и частушки, слышанные в детстве.
Молодые поэты шумно и весело пропивали свои гонорары в кабаках и жили "по заветам" Рюрика Ивнева, с явным богемным уклоном.
"Свободная Сибирь"
В 1928–1929 годах Васильев познакомился с поэтами и писателями, создавшими в Новосибирске неофициальную группу "Памир". Николай Анов, Иван Ерошин, Леонид Мартынов, Сергей Марков… Вскоре ГПУ обвинит их в том, что они собрались для борьбы с Советской властью и провозглашения независимого сибирского государства. Но это было, мягко говоря, преувеличение. Колчак действительно был для "памирцев" фигурой сакральной. И воспоминания о сибирском правительстве были свежи.
Но самое большее, о чем решались говорить в этой литературной группе, – о "культурной сибирской автономии" и нежелании жить по указке партийцев из Москвы. Хотя бы в области литературы.
По иронии судьбы практически все эти "патриоты Сибири" переехали в 1929 году в столицу. Там и возник дружеский круг "поэтов из-за Урала", к которому с радостью присоединился Васильев.
В 1930 году Москва встретила его более благожелательно. За три года он покорил немало газет и журналов. Его охотно печатали в "Известиях", "Комсомольской правде", "Огоньке", "Новом мире", готовилась книжка "сибирских очерков". После обязательной для этого дела учебы на Высших литературных курсах Васильева приняли в Союз писателей. То есть жизнь как бы потихоньку налаживалась…
Хотя нет, совсем не "потихоньку". Характер у поэта оставался прежним. Пьяница, дебошир, роковой мужчина. Скандальная слава бежала за Васильевым по всей Москве, как когда-то за Есениным. Ему уже и не нужно было ничего для этого делать, только заглянуть на какое-нибудь выступление или громко произнести тост в ресторане – и из этого почти всегда выходил скандал.
Врагов прибавлялось. Но и друзей тоже.
Друзья "не сидели без дела" – в 1932 году эта фраза звучала уже довольно двусмысленно.
ГПУ давно интересовалось "сепаратистскими настроениями в писательской среде". И тут, как по заказу, в Москве появляется группа "Свободная Сибирь".
Васильев присутствовал на нескольких заседаниях, где обсуждали не только литературные, но вполне себе политические вопросы. Например, судьбу русского крестьянства после раскулачивания.
Обсуждали они эту тему недолго. Уже весной 1932 года всех арестовали. Поэты Бессонов, Анов, Марков, Забелин, Феоктистов, знаменитый (в будущем) Леонид Мартынов… И конечно же, Васильев. Следователи НКВД потирали руки, предчувствуя "большое" дело, которое они сейчас "раскроют"…
Но "что-то пошло не так". Как раз в это время с итальянского острова Капри вернулся в Советский Союз великий пролетарский писатель Максим Горький. Вернулся после долгих уговоров и рассказов о том, как прекрасно живется людям искусства в Стране Советов. На этом фоне "писательское" дело было совсем некстати. Из Кремля приказали завершить его быстро, тихо и бескровно. Трех поэтов вовсе отпустили, с кого-то взяли подписку о невыезде. Реальные приговоры ("за антисоветскую агитацию", три года северной ссылки) выдали только Анову, Забелину и Мартынову. Васильеву тоже полагалась высылка, но в последний момент ее заменили условным приговором, и он после нескольких месяцев тюремных допросов вернулся домой.
Другой бы на его месте притих, затаился. Но Павел, привыкший "пить жизнь большими глотками", не мог остановиться. Да и удерживать его было некому. Свою молодую жену, Галину Анучину, привезенную в Москву из Омска, Васильев отправил домой, к родителям. В Москве им жилось впроголодь, а она ждала ребенка… Да и, откровенно говоря, не подходила ему, с его ребяческой жаждой вечного праздника, с его постоянными новыми влюбленностями, эта "взрослая семейная жизнь".
"Здравствуй, враг отечества"
И все началось по новой. Пьянки, ухаживания, страстные романы, драки, скандалы… То "презренное", откуда, похоже, Васильев черпал топливо для своих стихов. А стихи становились все лучше и лучше. Вот только печатали его теперь неохотно, и от этого он все больше пил, все чаше становился "персонажем устной светской хроники". Слухи о его разгульном поведении расходились по Москве – и наконец достигли ушей самого Максима Горького, от которого власти ненавязчиво требовали "злободневных" статей о советском литературном процессе. Хвалить его Горький уже устал, а здесь как раз подвернулся случай – обругать.
В 1934 году, незадолго до первого писательского съезда, он написал и опубликовал статью "Литературные забавы", в которой Васильеву было посвящено несколько колонок: "Жалуются, что Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин… А те, кто восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтобы перевоспитать его… Хотя от хулиганства до фашизма расстояние "короче воробьиного носа" … Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Васильева) – это враг".
Вслед за этой статьей поднялось улюлюканье во всех газетах. "Васильев в присутствии писателей-партийцев позволял себе безобразные вылазки, и партийцы только улыбались, они смотрели на это как на своеобразное литературное молодчество", – писал в журнале "РОСТ" некий "товарищ Рабинович". В "Правде" ему вторил Лев Никулин: "К Павлу Васильеву отношусь глубоко отрицательно..." Даже в кулуарах писательского съезда (где сам Васильев, понятное дело, не присутствовал, ибо недостоин) проходили обсуждения по "его делу". Казалось, ситуация хуже некуда.
Борис Пастернак, встретив Васильева в доме Герцена после выхода "Литературных забав", пожал ему руку и сказал демонстративно громко: "Здравствуй, враг отечества" – и, смеясь, прошёл дальше. Затем (согласно отчету осведомителей НКВД) он сказал по поводу статьи Горького следующее: "Чувствуется, что в Горьком какая-то озлобленность против всех. Он не понимает, или делает вид, что не понимает того значения, которое имеет каждое слово… Что касается Павла Васильева, то на нём горьковская статья никак не отразится. Его будут так же печатать и так же принимать в публике".
Ах, если бы!
Журналы и издательства теперь перед Васильевым были закрыты. И тучи сгущались чернее некуда.
Благоволивший Васильеву Иван Гронский, главный редактор "Известий", и " красный граф" Алексей Толстой, в очередной раз навестив Горького, как бы случайно завели с ним разговор о Павле Васильеве. Вот как вспоминал об этом сам Гронский:
– Как можно писать о литераторе, не читая его! Это совершенно потрясающий талантливый поэт!
Мы с Горьким вступили в спор на грани ссоры, Толстой встал и ушёл. Потом вернулся с пачкой журналов в руке:
– Ну, что вы ссоритесь?! Давайте-ка, я вам лучше стихи почитаю, это куда полезнее.
И Толстой, открыв журнал, начал читать. Одно стихотворение, потом другое, третье. Горький встрепенулся.
– Алексей Николаевич, кто это?
– Это Павел Николаевич Васильев, которого вы, Алексей Максимович, обругали.
– Быть не может!
– Вот, пожалуйста. – Толстой передал журналы. Горький взял и стал читать одно за другим стихотворения. Дочитал… Налил себе виски:
– Неловко получилось, очень неловко.
"Выпил бы я горькую, да боюся Горького"
Вероятно, на дне рюмки горьковского виски и была для Васильева последняя надежда на спасение. Вскоре Гронский связался с ним и прозрачно намекнул, что из таких ситуаций, как та, в которую попал поэт, существует единственный (пусть и не слишком надежный) выход, который в уголовном кодексе называется "чистосердечным раскаянием".
И Васильев тотчас отправил Горькому покаянное письмо. Для публикации в "Правде".
Но это сейчас все просто: если ты заблудший рэпер или популярный ведущий телеграм-канала, встал перед камерой – и извинился в ютьюбе за свои недостойные мысли. Перед родиной, русским народом и лично Ахматом Кадыровым. Пять минут – и тебя возвращают в лоно. А тогда все было иначе, извинения и покаяния известных людей готовили обстоятельно. Горький долго переписывался с Васильевым и своими кураторами в ЦК, согласовывая каждую формулировку. Что-то дописал и отредактировал сам. Он тогда понятия не имел, что Васильев продолжает гулять в ресторанах, и чуть не на каждом шагу читает веселые частушки:
Выпил бы я горькую,
да боюся Горького,
Горького Максима,
ах, невыносимо!
Впрочем, говорят, когда позднее одну из таких частушек ему показали "доброхоты", создатель "Буревестника" только весело рассмеялся: "Хорошо он меня припечатал!"
В конце концов покаянное письмо (с его, Горького, благосклонным комментарием) пошло в печать, и Павел почувствовал себя почти неуязвимым. Стихи снова понемногу начали брать в журналах, зашла даже речь о большом поэтическом сборнике…
От Васильева требовалось только одно – быть осторожным. Но как раз это его натуре было категорически несвойственно. В конце 1934 года у поэта случилась несчастная любовь к Наталье Кончаловской. И она заслонила для него все на свете, заставив забыть о всякой осторожности. Пить он стал куда больше, чем прежде (а как вспоминает Шаламов, видевший однажды Васильева, "пьянел он уже с первой рюмки"). Снова начались скандалы. Его выгоняли из ресторана московского клуба писателей (где для "дебошира Васильева" был объявлен специальный запрет на посещения), он опять буянил в кафе и на творческих вечерах, резко разговаривал с "литературными функционерами" всех мастей. И итог вышел закономерным. Собратья по цеху (многие из которых ревниво относились к его таланту) сделали что могли, чтобы побыстрее уничтожить столь неудобного поэта. 10 января 1935 года Васильева было решено исключить из Союза писателей "за антиобщественные поступки и как не оправдавшего доверия литературной общественности, нарушившего обещание, данное им в письме А. М. Горькому". А без билета союза писателей о публикациях в ту эпоху можно было забыть.
Это было тем обидней, что как раз тогда, с 1933 по 1935 год, Васильев писал как никогда много. Семь поэм (опубликовать удалось только одну, "Соляной бунт"), много десятков пронзительных стихотворений (в том числе и "Стихи к Наталье"), все лучшее, что он написал… Грубо говоря, это была вершина его творчества, и никому из "приличных" советских писателей даже не снилась такая работоспособность.
Помесь Махно с канарейкой
Однако со стороны все выглядело иначе. Казалось, что Васильев просто "ушел в загул", в отчаянии бессмысленно прожигает жизнь. И правда, то ли по привычке, то ли в надежде на новую перемену участи, он продолжал, как на дежурство, ходить в "писательские" рестораны и на банкеты. И тем еще больше накликивал на себя беду.
Однажды мало кому известный, но "подающий надежды комсомольский поэт" Джек Алтаузен при встрече с Васильевым в Доме писателей (по другим сведениям, в редакции "Комсомольской правды") имел неосторожность ядовито пошутить о его несчастливом романе с Наташей Кончаловской. Тотчас началась драка, в которой Васильев был неудержим, как зверь, он, кажется, хотел перегрызть глотку своему обидчику. Дерущихся едва смогли растащить, но при этом немало пострадали от кулаков Васильева и сами "миротворцы". Это окончательно переполнило чашу терпения, и 24 мая в "Правде" было опубликовано открытое письмо двадцати писателей, где поведение Павла квалифицировалось как "аморально-богемное или политически-реакционное". Кончалось это письмо требованием "принять меры". В сущности, форменный донос, который подписали даже некоторые симпатизировавшие Васильеву поэты, в том числе его друг Борис Корнилов.
Ходили, правда, слухи, что большая часть подписей была сфабрикована Львом Мехлисом, завотделом печати ЦК, который давно ненавидел Васильева. Но никто из "подписантов" не стал против этого возражать.
И "меры" были приняты.
Против Васильева возбудили уголовное дело. 15 июля 1935 года он был осуждён “за бесчисленные хулиганства и пьяные дебоши” на полтора года лишения свободы и отправлен в исправительно-трудовую колонию.
Сам Васильев искренне не понимал эти "правила игры". Он ведь набросился на Алтаузена не просто так, а за дело! За подлую реплику, оскорбляющую любимую женщину. Но ладно, хорошо, он снова готов был пустить в ход все свое обаяние, и из колонии начал писать обезоруживающие в своей искренности покаянные письма Горькому:
Письма до Горького доходили, но теперь он и пальцем не шевельнул. Времена наступали другие, и сотни куда более страшных писем с мольбой о помощи уже летели к нему в почтовый ящик. Правда, большую их часть перехватывали бдительные сотрудники НКВД, которые оберегали великого писателя от лишних переживаний. Но даже то, что попадало на стол Горького, заставляло его вздрагивать, и с осторожностью выбирать слова в разговорах с кремлевскими небожителями. До Васильева эти разговоры так и не дошли.
А тем не менее ему повезло. И опять благодаря Гронскому. Вот снова его воспоминания:
"На каком-то банкете, устроенном в Кремле, ко мне подошел В. М. Молотов:
– Иван Михайлович, почему в журналах не видно произведений Павла Васильева?
– Вячеслав Михайлович, он в тюрьме сидит.
– Как в тюрьме?
– Вот так, – отвечаю, – как у нас люди сидят".
На другой день после нашего разговора П. Васильев был переведен из рязанской тюрьмы, где он отбывал заключение, в Москву и через два-три дня освобожден из-под стражи".
Это произошло весной 1936 года. Однако, это освобождение оказалось для Павла прелюдией к более страшному финалу. Дело в том, что летом 1936 года в прокат вышел фильм "Партийный билет", сценаристом которого была ненавидевшая Васильева Катерина Виноградская.
Химически чистая душа
Это была очень яркая женщина с породистой родословной. Дочь титулярного советника из Орловской губернии, она приехала покорять Москву в 1914 году, и прошла нелегкий путь многих начинающих актрис – от Высших женских курсов до студии Вахтангова. Правда, актриса из нее, как и из многих вахтанговцев, получилась никакая (и вскоре Катерина это ремесло бросила), зато в ней обнаружился другой небольшой талант – драматурга.
В том же 1914 году студия Ханжонкова поставила фильм "Миражи" по ее сценарию, причем одну из ролей исполняла восходящая звезда русского кинематографа Вера Холодная. А вскоре после революции Катерина вышла замуж за очень "правильного" человека, профессионального киноведа Михаила Шнейдера, он ввел ее в круг новых, "советских" кинематографистов. И в конце 20-х годов с тем же энтузиазмом, с каким она писала свои "Миражи", Виноградская начала делать сценарии к фильмам, прославлявшим советскую власть. Первую славу ей принес вышедший в 1929 году "Обломок империи" - классическая советская агитка о том, как всё было "при царе", и как чудесно преобразилось при коммунистах. При этом конъюнктурщицей Виноградская себя не считала, гордо заявляя, что "её душа химически чиста от жажды карьеры"…
Тем временем в художественных кругах много говорили о похождениях Павла Васильева. Сама Виноградская лично его не знала, только видела несколько раз со стороны. Стихи ее тоже не интересовали. Но сам Васильев был фигурой очень выразительной. И для Виноградской – неприятной. Она почему-то сразу решила, что Васильев, "понаехавший" из Сибири, – карьерист, использующий свое обаяние, чтобы затесаться в пантеон Союза писателей. Тем обиднее было, что Васильева и правда в СП давно уже приняли, а Виноградская, издавшая кучу рассказов, сценариев, и даже роман, в 1934 году была еще только кандидатом в члены союза.
И она начала писать сценарий о простой и хорошей женщине, которую обманул вот такой "нехороший человек", на уме у которого была лишь карьера. Сценарий назывался "Анна". Васильев там получался узнаваемым, как живой. Со всеми своими лихими выходками, со всем своим ребячеством (которое, правда, по сценарию было фальшью и актерской игрой). У Виноградской "Павел" (она оставила своему герою имя Васильева) собирался, женившись на коммунистке Анне, вступить в партию – и сделать карьеру, став важным начальником. "Это такой Растиньяк нашего времени", – с раздражением повторяла Виноградская как заклинание – и о своем герое, и о Павле Васильеве.
Когда сценарий был готов, она отдала его режиссеру Ивану Пырьеву, но тот предложил ей "еще немножечко поработать". И правда, интрига казалась слабой для советского 1935 года. Карьерист? Не актуально! Антигерой должен быть вредителем и шпионом. Никак не меньше.
И Виноградская радостно согласилась на доработку. В итоге Павел (которого у Пырьева сыграл яркий и обаятельный актер Андрей Абрикосов) стал главным героем фильма. Это трудолюбивый, сообразительный и веселый сибиряк, приехавший устраиваться на завод. Стихи он, правда, не пишет – но песни поет необычайно талантливо. Смелый, нежный, самоотверженный. Все при нем. А на поверку – враг, шпион и убийца, который крадет у своей возлюбленной партбилет… Бдительность, товарищи, бдительность!
Фильм вышел на экраны под названием "Партийный билет" как раз летом 1936 года, когда Васильев в последний раз вышел на свободу. И сразу стал событием. В сущности, первый советский "шпионский детектив", к тому же снятый Пырьевым очень талантливо. Но для всех, кто знал Павла Васильева, его образ на экране был абсолютно узнаваем.
"У меня духу хватит"
Можно ли считать доносом художественный фильм? Трудно сказать. Но почти несомненно, что для следователей НКВД, да и для многих других советских людей слова "Павел Васильев" и "враг" с этого момента окончательно выстроились в одну строчку. Поэтому его следующий арест, который произошел в феврале 1937 года, кажется теперь абсолютно неизбежным. Его схватили по подозрению в участии в "террористической группе", которая будто бы готовила покушение на Сталина. Возможно, следователи и не знали, что еще в 1931 году Васильев (со свойственной ему веселой беззаботностью) написал такое издевательское стихотворение:
"Нынче, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына.
Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробился.
Ну, что ж ты наделал, куда ты залез, семинарист неразумный!
В уборных вывешивать бы эти скрижали…
Клянёмся, о вождь наш, мы путь твой усыплем цветами
И в жопу лавровый венок воткнём".
А может, оно уже лежало в папке с его "делом". Но это было теперь совершенно не важно. Шел 1937 год, и царицей всех доказательств давно стало признание обвиняемого.
Конечно, из попавших на сегодня в руки историков материалов (когда в 90-е годы ненадолго открывались архивы КГБ, кое-что удалось оттуда достать) видно, что дело "шито белыми нитками". Чего стоит одно признание Васильева, которого следователи "назначили" исполнителем убийства Сталина:
Трудно представить себе, что в 1936 году в многолюдном ресторане посреди Москвы встречаются не слишком близкие друзья ("крестьянский" писатель Иван Макаров был давним знакомым Васильева, но виделись они редко) – и, как о погоде, начинают непринужденно говорить об убийстве Сталина. При всей своей любви к эпатажу Васильев не был дураком или самоубийцей. Однако под пытками расскажешь и не такое. Так была состряпана "антисоветская террористическая группа “правых” из среды писателей", членов которой оставалось только арестовать и уничтожить.
Именно Макарова и Васильева следователи "назначили" в этом спектакле на главные роли. В других ролях оказались писатели Владимир Кирилов и Михаил Герасимов. Но для следствия все они были равны. Равны и обречены. 15 июля все были приговорены к расстрелу, а 16-го приговор привели в исполнение.
В своих показаниях, выбитых под пытками, Иван Макаров говорил, что будто бы выбрал исполнителем покушения Павла Васильева, потому что "все будут говорить, что диктатора убил талантливейший поэт эпохи".
Хорошо бы, конечно. Но поэты, к сожалению, никогда не убивают диктаторов.
И получилось, как всегда. Наоборот.
Хорошие, правильные люди
Жене Васильева сообщили, что он "осужден на десять лет лагерей без права переписки". До 1958 года, когда пришли документы о реабилитации, она еще надеялась его увидеть. Тело, видимо, зарыли на Донском кладбище в Москве, в "захоронении для невостребованных прахов номер 1".
Через три года арестовали отца поэта, Николая Васильева. Он был "виновен" в том, что сохранял память о сыне и читал знакомым его стихи. За это он получил 8 лет лагерей – слишком большой срок для пожилого человека. Он умер в лагере и был похоронен в общей могиле.
Брат Васильева Виктор был арестован в 1942 году, якобы за чтение немецкой листовки, но родство с Павлом стало отягчающим обстоятельством, приговор – 10 лет и 5 "по рогам" (поражение в правах). Остальных членов семьи Васильева выслали из Омска в места ещё более отдаленные.
Катрин Виноградская в это время была очень занята личной жизнью: ушла от мужа, встречалась с новым любовником, то ли крупным инженером, то ли директором военного завода… В середине августа 1937 года (через два месяца после смерти Васильева) ее новый избранник, ожидая неизбежного ареста, застрелился прямо у нее на глазах в гостиничном номере ленинградской гостиницы во время их свидания. Постель буквально плавала в крови.
"Да, может быть, я в нем ошибалась", – сказала она через две недели.
"Катерину Николаевну так и тянет прижиматься к государству", – с грустной иронией записал в своем дневнике ее приятель, драматург и сценарист Александр Гладков.
Но тем, кто умеет забывать о пролитой крови, часто сопутствует успех. В 1938 году Виноградская написала сценарий к фильму "Член правительства" и получила за него Сталинскую премию. Потом вторую, третью и четвертую. У этой женщины, "химически чистой от жажды карьеры", набралось четыре Сталинских премии – больше, чем у любого другого советского сценариста. Она дожила почти до 90 лет, и о Васильеве, конечно, больше не вспоминала.
И наверное, не слишком часто вспоминала о нем красавица и умница Наталья Кончаловская, вышедшая в 1936 году замуж за начинающего, но подающего большие надежды детского поэта Сергея Михалкова. Потом она родила ему двух сыновей. Андрона и Никиту.
Подельник Васильева по делу " Сибирской бригады" поэт Леонид Мартынов после трех лет ссылки всё правильно понял и оставшуюся жизнь старательно избегал порочащих связей. В том числе с Пастернаком, которого Мартынов горячо осудил на съезде писателей в 1958 году. Также писал стихи о Ленине и партии, а к 70-летию получил Государственную премию. Жизнь удалась. Всё как у людей.
Не то что у этого дебошира Васильева, который в феврале 1937 года в подвале Лефортовской тюрьме написал свое последнее стихотворение:
Снегири взлетают красногруды...
Скоро ль, скоро ль, на беду, мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.
В переводе с языка поэзии на советский язык того времени это означало надежду получить лагерный срок и оказаться где-нибудь на Колыме. Но даже эту надежду у Васильева вскоре отняли.
