Долгих 64 года родившаяся в лагерном бараке Валентина Козловская искала свою мать. А когда нашла и услышала ее рассказ, долго не могла прийти в себя. Ведь оказалось, что Валентина родилась от высокопоставленного экавэдэшника – он изнасиловал ее мать, Надежду Козловскую, безвинно осужденную на 10 лет по 58-й статье. А когда она посмела влюбиться в другого, лишил ее не только ребенка, но и самой возможности иметь детей*.
"Очень много детей умирало"
Первые четыре года своей жизни Валентина Козловская провела в бревенчатом срубе посреди леса – в Доме ребенка для детей, родившихся за колючей проволокой, в мариинском Сиблаге.
– Помню, как нас там одолевали крысы. Мне потом долго снился сон: стоит ребенок, а у него на руке крыса висит. Очень-очень долго мучало меня это воспоминание. А еще помню, как, когда остальные дети спали, ко мне приходила мама. Нам разрешали погулять. Я сидела у мамы на коленях, а она меня подкармливала чем-нибудь вкусным. Приносила булочки, пирожки или собранную в лесу землянику в ладошке…
В 1951 году вышло постановление о закрытии Домов ребенка при лагерях. Всех детей из трудового лагеря в селе Суслово Мариинского Сиблага перевезли в поселок Колывань под Новосибирском.
– В лагере было много заключенных, до семи тысяч человек. Детей рождалось много, в общей сложности около трех сотен. Но когда закрывали Дом ребенка, нас оставалось всего 17. Остальные умерли. Очень много детей умирало. Их старались спасти: доходило до того, что детям привязывали руки, чтобы они не сопротивлялись, и кормили насильно. Но все равно умирали очень многие. Слишком тяжелые были условия – болезни, инфекции, мрак…
В Колывани всех выживших детей разместили в просторном бывшем купеческом доме. Но условия жизни в детдоме №3 оказались не лучше, чем в лагере.
– Еда, как и в лагере, была невкусной. Есть ее не хотелось, но приходилось съедать все, что давали – заставляли. Помню, как нас кормили какой-то кашей, и один мальчик наотрез отказался кушать. За это повариха ударила его черпаком по голове так, что черпак отвалился, а мальчик получил сотрясение мозга. Это я хорошо помню. А еще помню день смерти Сталина. В лагерном Доме ребенка за детьми ухаживали сами же лагерные. А в детском доме у нас уже была не только повариха, но и няня, две воспитательницы, работавшие посменно. И мне запомнилась их реакция. Помню, как мы сидим на ковре в середине комнаты, воспитательница читает нам книгу. Вдруг прибегает няня и на ухо что-то ей шепчет. Они обе подскакивают, все в слезах, и не поймешь, то ли радуются, то ли плачут. Бросили нас и убежали. А потом воспитательница заходит и говорит: "Дети, одевайтесь и идите гулять". Мы, конечно, обрадовались, что нас отпустили гулять без сопровождения, выбежали на улицу и носились по улицам полдня-то точно, до самого вечера.
Мы бегаем – и все вокруг тоже бегут: кто кричит, кто смеется, кто радуется, кто плачет… Такая была суета в городе непонятная. Если бы я сейчас увидала, что тогда происходило, я бы сказала, что это паника. А тогда было просто непонятно. Потом кто-то нам, наконец, сказал, что случилось: "Сталин умер". Мы увидели грузовик, который перевозил в открытом кузове глыбы льда для подвалов молокозавода, и стали кричать: "Сталину везут хрустальный гроб!" За нами начали гоняться взрослые и ругать нас за это. Я добегалась до того, что простыла и заработала двухстороннее крупозное воспаление легких. Всех детей потом загнали обратно в детдом, а меня вскоре положили в больницу.
Валентина лежала с высокой температурой, в бреду. А когда пришла в себя, узнала, что за ней приезжала мама, как раз в марте 1953 года освободившаяся из лагеря.
– Когда мне полегчало, я увидела, что на тумбочке возле моей кровати лежат конфетки, пряники какие-то и брошка, которую она для меня сама связала. Мне сказали, что это мама приходила за мной, принесла гостинцы, но меня ей не отдали, потому что я была в плохом состоянии. Когда я об этом узнала, очень долго плакала. И потом все время об этом вспоминала…
30 лет спустя мы с мужем приехали в Колывань, нашли медсестру, которая помнит этот случай. Она рассказала: когда моя мама узнала, что меня выписывают, то пришла за мной в больницу, но меня там уже не было. Моей маме сказали: "Надя, тебе повезло, твоя дочка останется жива. Ее забрал отец и увез в неизвестном направлении. Никто не знает куда". Сама я не помню, как отец меня забирал из больницы.
Валентина оказалась в детском доме в селе Вьюны Колывановского района Новосибирской области. Ей не исполнилось еще и семи лет.
– Во Вьюнах был создан детский дом специально для школы, эвакуированной из блокадного Ленинграда. Дети вместе с директором – пожилым, уже седым мужчиной – жили в огромном здании при бывшей церкви, с большими такими окнами. Помню, как однажды после амнистии 1953 года, всю комнату, где мы спали, осветило фарами. Сторожиха прибегает и кричит: "Все быстро прятаться, прятаться!" Мы испугались непонятно чего, попрятались – кто на печку, кто под кровати, кто под одеяла. Как потом выяснилось, пришли бандиты. Они убили сторожа, забрали нашу машину-полуторку и погрузили на нее валенки, телогрейки, наших кроликов и все наши запасы – мы летом ходили в лес собирать грибы, ягоды, шишки… Все, что можно украсть, погрузили в машину и уехали.
Даже в таких условиях педагоги стремились дать осиротевшим детям хорошее образование.
– Все учителя были либо члены семей политзаключенных, либо на поселении. Что ни учитель – или доктор наук, или кандидат, или дочь профессора. Родителей практически никто из детей не знал, и они хотели, чтобы мы все остались живы, чего-то добились, и чтобы у нас все в жизни было хорошо. Они очень старались ради нас. Что там говорить, у нас при школе даже был построен самодельный стадион, а посреди тайги – трамплин, чтобы дети учились прыгать. И в результате у нас, в нашем маленьком селе, был чемпион Новосибирской области по прыжкам с трамплина, чемпион по прыжкам в высоту с шестом, чемпион среди детей по шахматам. Потом, через 30 лет, я приехала во Вьюны и расспросила завуча школы, кем стали мои одноклассники.
Как выяснилось, только один – Витя Некрасов, бывший чемпион по шахматам, – стал начальником цеха на заводе, и еще одна женщина работала директором Дома торговли в Новосибирске. А многие – с учеными степенями. Вот такое нам старались дать образование. В моем детстве вообще вокруг были в основном интеллигентные люди. Я не помню матерных слов, грубых обращений. Все были очень образованными. Во Вьюнах как-то появился чужак – и с ним появилось воровство. Дочки его надели краденое, и тогда все село пришло и сказало: "Уезжай!" Дали 24 часа на сборы – и все. Потому что воровать нельзя.
"Нет, я твою маму не знаю"
Постепенно детдом начал пустеть.
– За детьми постоянно приезжали родственники – то одного заберут, то другого. Остались только те, у которых родители погибли во время блокады или на фронте. Я как-то провинилась: в сончас с девчонками убежала купаться в речке. Директор вызвал меня в кабинет, стал ругать, а потом говорит: "Ну, что ты хочешь?" А я отвечаю: "У нас есть Бесфамильные, Танковы, Незнамовы, ни у кого родителей нет. А у меня мама есть. Помогите мне найти маму". Он достал мои документы, просмотрел и говорит: "Да, мама есть". Я спрашиваю: "А папа?" Директор говорит: "Он большой начальник, я про него говорить не буду. Тебе лучше ничего про него не знать. Но мама есть. Давай напишем в Красный Крест, может, удастся ее найти". Так в 1956 году мы с директором сделали самый первый запрос.
После амнистии 1957 года село опустело еще больше. Освобождавшиеся из лагерей заключенные забирали из детдома своих детей.
– В том же 1957 году Хрущев издал постановление. Для детей, которые родились в лагерях, остались без родителей и хорошо учились, были созданы экспериментальные профтехшколы с 12-летним обучением. Нам дали возможность получить образование и профессию. По стране было создано 17 таких школ, где ученики жили на полном гособеспечении. Мне было 10 лет, когда меня направили в профтехшколу №1 при авиационном заводе им. Чкалова в Новосибирске. При поступлении нужно было пройти медицинскую, мандатную комиссию и собеседование. Детей по одному вызывали в кабинет, а перед входом давали в руки личное дело. И пока я стояла и ждала в коридоре, начала листать свое дело и обнаружила на последней странице письмо от мамы и ее фотографию.
Как потом выяснилось, она написала это письмо, когда приехала за мной в детский дом в Колывань, а меня ей не отдали. Приложила к письму брошку, которую сама сделала, и свою фотографию. На ней было написано: "Дорогой дочурке Вале от мамы. Помни, не забывай маму". И подпись: Козловская Надежда, 1953 год. Я как эту маленькую фотографию увидела – сразу ее оттуда вырвала и быстро спрятала. Когда зашла в кабинет, мне говорят: "Вот здесь была фотография". Я ответила, что ничего не знаю, может, потерялась… Обманула, не отдала ее им. И всю жизнь эта фотография была у меня при себе. Я всегда носила ее с собой и берегла.
В профтехшколе Валентина училась с 5-го по 12-й класс.
– Школа была хорошая, и учителя хорошие. Они для нас очень старались, особенно учительница английского. Она тоже побывала в лагере, а потом на поселении – за то, что перед войной, после окончания иняза МГУ, полгода проходила стажировку в Англии. Вернулась, а тут началась война – и ее осудили как потенциальную шпионку. Эта учительница очень нас всех любила. Всякие были учителя, и бывшие тюремщики тоже. Но были и те, кто делал все, чтобы мы нашли дорогу в жизни, чтобы не пропали.
Ответа из Красного Креста Валентина так и не получила.
– В профтехшколе мы очень дружили с одной девочкой – мы звали ее Рита Кармен. И вдруг в 1959 году за ней приезжает мама из Эстонии. Она несколько лет искала дочку, нашла и приехала забрать. Я бросилась к этой ее маме, держу ее за ноги и говорю: "Вы тогда и мою маму должны знать. Мы же с Ритой вместе приехали, из одного детдома". Она отвечает: "Нет, я твою маму не знаю". Забрала Риту и увезла ее в Таллин. А я осталась… Я плакала несколько дней подряд. Очень было тяжело... Но зато у меня появилась уверенность, что я тоже могу найти маму.
После окончания профтехшколы Валентине удалось еще раз посмотреть свое личное дело.
– Я знала, что там должно быть письмо моей мамы, и уговорила директора. Он посмотрел дело, и говорит мне: "Что ты беспокоишься? Она от тебя отказалась. Вот отказное письмо, и не нужно никого искать". Но в это время зашла учительница английского – та, что была осуждена как шпионка. Она увидела, как я расстроилась, что мама от меня отказалась, взяла мое дело, посмотрела и говорит: "Отказ написан на государственном бланке. Когда всех детей забирали из лагерей, всех матерей заставили подписать такие отказные документы. И твоя мама подписала, потому что ее заставили. Поэтому не теряй надежды. Попробуй обратиться в новосибирский областной архив милиции. Может, они помогут".
Я поехала в архив, но там мне сказали, что нужен запрос от участкового, просто так ничего искать не станут. Я приехала к участковому, а он мне говорит: "Зря ты время теряешь. Ничего ты не найдешь, потому что все документы из лагерей уничтожены. Их больше нет. И найти твою мать не проще, чем иголку в стогу сена". Я отвечаю: "Но ведь я Козловская, и она тоже Козловская. А людей с такой фамилией мало, разве что певец Козловский, больше я и не встречала". А он показывает мне свое удостоверение и говорит: "Я потому с тобой так и разговариваю, что я тоже Козловский". Однофамильцем моим оказался. "Не ищи, – говорит, – не трать нервы". Я заплакала и ушла. Поняла, что трудно будет маму найти.
"Была бы мама, она бы меня спасла"
После школы Валентина устроилась работать на авиационный завод Чкалова, вышла замуж и переехала в Саратов, где жили родители мужа. Там она окончила политехнический институт, а муж, Павел Жуков, – юридический.
– Право поступить в вуз мне дало постановление Хрущева о создании профтехшкол. У меня не принимали документы, потому что я не была комсомолкой. А в комсомол меня не принимали из-за того, что родилась в лагере. А это постановление давало таким, как я, право учиться. Муж, окончив институт, получил направление в прокуратуру Московской области города Дмитрова, и мы переехали туда в 1978 году. Муж был назначен следователем прокуратуры и воспользовался возможностью официально начать поиски моих родителей. В 1980 году он сделал первый запрос, дошел до Генпрокуратуры. Там нашли дело моей мамы, и мы узнали, что она была осуждена в 1942 году на 10 лет с поражением в правах на три года тройкой в городе Алма-Ата.
Сделали запрос и нашли в Кемеровской области акт моего рождения. В нем было указано, что мама находилась в лагере, что я родилась в лагере. Было указано даже, кто принимал роды. Мама указана, а в графе "отец" – прочерк. Отыскав акт моего рождения, муж начал добиваться пересмотра дела. Сначала он добился моей реабилитации, а потом и реабилитации моей мамы. Решением суда от 25 июня 1990 года ее признали репрессированной незаконно и полностью реабилитировали.
Однако никаких сведений о местонахождении Надежды Козловской найти не удавалось.
– Всю жизнь я горевала о том, что у меня нет родителей. Бывает, особенно в детстве, кто-то обидел, поплачешь и подумаешь: вот бы была мама, она бы меня спасла, помогла…В 1997 году я вдруг проснулась от ужаса. Мне приснилось, что моя мама умерла. Мы снова возобновили поиски. Старший сын методично просматривал телефонные справочники и в декабре 2015 года дошел до Мариуполя. Нашел в справочнике Козловскую Надежду Карповну, 1922 года рождения. Позвонил отцу и говорит. "Папа, я нашел свою бабушку. Скажи маме". Муж решил сначала проверить, что и как. Позвонил, спрашивает: "Вы были репрессированы? Дочка у вас была? Значит, я ваш зять". И лишь после этого сказал мне. Но когда я позвонила через час, мама очень испугалась. Потому что все знали, что она ищет дочь, и ей не раз приводили девочек под именем Валя Козловская. Первый раз, второй, потом она узнавала, что ее обманули…
Эти махинации были связаны с имуществом, и мама подумала, что снова нашлась женщина, которая хочет отнять у нее квартиру. Поэтому, когда я позвонила и сказала: "Я ваша дочь", она ответила: "Ты у меня уже шестая". Никак не хотела вообще общаться. Говорит: "Что ты хочешь?" Я отвечаю: "Мне ничего не нужно, у меня все есть, просто давайте общаться по телефону". И лишь после этого она дала согласие. Я каждый день почти ей названивала, рассказывала все свои детские воспоминания. И только услышав подробности, которых никто больше не знал, моя мама сказала: "Да, наверное, ты и правда моя дочь".
Когда Валентина наконец-то нашла маму, Надежде Козловской уже исполнилось 93 года. Терять времени было нельзя, но и приехать в Мариуполь было почти нереально.
– Нужно было получить приглашение. Я попросила маму его оформить, сказала, что все оплачу. Она пошла к нотариусу, заплатила по 300 гривен за нотариальное заверение каждого из двух приглашений, для меня и мужа. Потом нужно было согласовать их в СБУ. Когда она туда пришла, офицер СБУ просто забрал эти две бумажки и разорвал на ее глазах. Она полпенсии потратила, а он разорвал и говорит: "Никакого приглашения тебе не будет. Все, иди, бабка, отсюда". Поэтому приглашения у нас не было. Я поехала в Москву, обратилась в приемную президента, к уполномоченному по правам человека. Никто со мной и разговаривать не стал. Тогда я пошла в посольство украинское – меня даже не приняли.
А потом какая-то женщина мне посоветовала: "Обратитесь в Красный Крест". Там мне рекомендовали обратиться в МИД. Я пришла, меня встретили очень хорошо, по-доброму, выслушали. Конечно, тяжело было рассказывать, сквозь слезы все… Но главное, что мне там посочувствовали. Какой-то начальник подошел и сказал: "Валентина Константиновна, если вы сейчас поедете в Мариуполь, вас там просто убьют. Никто за вас не заступится. Поэтому ждите, мы сообщим, когда будет можно". Где-то в начале лета, когда было какое-то окошко во время войны, мне позвонили из Красного Креста и сказали: "Мы даем вам 10 дней. Успеете управиться? Стрелять там пока не будут". И мы с мужем поехали на свой страх и риск. До Мариуполя пришлось добираться двое суток, а в Ясиноватой наш поезд даже обстреливали.
Надежда Козловская встречала дочь одна на пустом перроне. Выходя из поезда, люди разбегались кто куда.
– Я очень ждала этой встречи, и очень ее боялась. Переживала, как бы мне не расплакаться, не потерять сознание. Волновалась, что трудно будет найти общий язык, ведь 64 года прошло, мы же чужие люди… У мамы тоже еще оставались сомнения, действительно ли я ее дочь. Но когда мы встретились, обнялись… Мы не плакали – ни она, ни я. Она мне в глаза посмотрела, я ей. Абсолютно одинаковые глаза. Я сразу почувствовала, что мы родные. Это ощущение трудно передать словами… И она поняла, что я все-такие ей родная.
Валентина приезжала к матери пять раз.
– Один раз, когда в Мариуполе были выборы мэра и не стреляли, потому что было очень много иностранных наблюдателей. Потом мы с мужем успевали съездить, когда военные действия прекращались еще из-за каких-то событий. Нам звонили и говорили: "Воспользуйтесь моментом". Конечно, страшновато было. Да что там, даже по телефону страшно было разговаривать – через полминуты прослушка включалась. А когда я как-то вызвала электрика в мамину квартиру, он нашел прослушивающее устройство в раздаточном узле. Но куда страшнее было другое – просто говорить о прошлом. Маме было так тяжело все это вспоминать, так трудно…
Она говорила: "Не спрашивай. Зачем мне это нужно? Я все забыла, перевернула страницу. Душа все серая, я ничего этого не хочу…" Ей было ужасно тяжело, но она все же хотела со мной встречаться. Мне тоже было непросто. Когда я начала общаться с мамой, у меня был такой сильный стресс, что стали выпадать волосы и ни с того ни с сего расшатываться зубы. Я пошла к врачу, рассказала ему, что происходит, и он подтвердил, что да, действительно, от стресса такое бывает. Я словно 10 лет жизни потеряла за то время, пока мы с мамой встречались. Вы не представляете, как это и морально тяжело, и эмоционально. Настолько тяжело…
"Мой отец курировал работу лагерей"
Из разговоров с матерью Валентина смогла постепенно восстановить ход событий более чем полувековой давности.
– Моя мама родом из украинской Умани. Ее отец 25 лет отслужил в царской армии, потом был офицером в армии советской. Семья была зажиточная, не бедствовали, держали коз, еще и пекарня своя была. Мама окончила школу в 1941 году и поехала поступать в институт в Киев. Началась война. Умань очень быстро захватили немцы, и вернуться домой она не смогла. Как позже выяснилось, маминых сестру и брата немцы сначала отправили в лагерь, а потом угнали в Германию.
Теплых вещей при себе ни у кого из беженцев не было, и люди из Киева целыми эшелонами отправлялись в Среднюю Азию. Мама тоже решила поехать, но по дороге заболела – подхватила тиф, попала в больницу в Новосибирске, где пролежала несколько месяцев. Она выжила, но при выписке на нее нечего было надеть: когда тифозных больных снимали с поезда, всю одежду и документы сжигали. Мама была высокая – 1,76, страшно похудела после болезни, и все, что ей смогли подобрать, – это старую одежду какого-то солдатика.
Чтобы восстановить документы, нужно было найти двух человек, которые подтвердили бы личность Надежды Козловской.
– Никаких знакомых в Новосибирске у мамы не было, и она решила поехать в Среднюю Азию, чтобы найти людей, которые были вместе с ней в том эшелоне. По приезде нужно было как-то прокормиться, и мама пошла на рынок в надежде подзаработать. Встретила там знакомых, но, когда они шли по рынку, их остановил патруль. Спросили документы – их нет, да еще и форма солдатская… Их сразу же там, на рынке, и арестовали. Отправили в Алма-Ату, где решением тройки маму осудили на 10 лет лагерей с поражением в правах на 3 года. Статья 58-я – контрреволюционная деятельность, организация вооруженных банд, подготовка вооруженного восстания и т. д.
А тогда как раз поступило распоряжение о создании трудовых лагерей для обеспечения фронта сельхозпродукцией. Собрали целый эшелон приезжих и всех отправили в трудовой лагерь при мариинском Сиблаге. Нужны были рабочие руки для фронта – и их просто отправили всех оптом. Нескольким тысячам человек пришлось с нуля строить лагерь посреди тайги.
Надежда Козловская попала в сельхозотряд, стала бригадиром косарей.
– Одни женщины в ее бригаде были, по тысяче гектаров выкашивали. Мужчин на такую работу не брали, потому что у них то перекур, то еще что-то. А эти женщины вставали – и работали без перерыва. Маме, я думаю, было особенно тяжело в те голодные времена. Она высокая, здоровая женщина, и есть ей хотелось, наверное, больше, чем другим. Чтобы получить дополнительный паек, она еще и ездила по другим лагерям, выступала с агитбригадой. И, наверное, несладко ей приходилось, раз она после этого она на всю жизнь музыку возненавидела. У нее родной племянник музыкант с консерваторским образованием, руководитель духового оркестра, жена у него оперное искусство преподает, дочь пианистка, а мама любую музыку терпеть не может. Если я радио включу, а там что-то звучит, она сразу: "Выключи, выключи!"
В декабре 1945 года в лагерь приехало высокое начальство – подвести итоги уборочной и соцсоревнования.
– Мой отец, по словам мамы, был начальником Новосибирского областного НКВД, курировал работу лагерей. Он вызвал всех бригадиров, провел совещание, а потом сказал: "Все свободны, а Козловскую попрошу остаться". Мама подумала, что он ее оставил, чтобы дать наряд на другие работы. А он просто увидел, что женщина красивая, высокая, стройная. Посмотрел по документам, что она девица, замужем еще не была. И, сказать по-простому, глаз положил. Когда все ушли, закрыл дверь и попытался изнасиловать. Мама не давалась. И тогда он ее избил, сломал нос, а потом пистолет в рот поставил: "Сейчас застрелю!" В итоге все-таки изнасиловал.
И вот так родилась я… Мама говорила, что потом он в нее влюбился, что ли: извинялся и все такое. Опекал, устроил заведующей пекарни, находившейся за территорией лагеря. Может, потому что мама выросла в семье, у которой была своя пекарня, и знала это производство. Как расконвоированная, днем мама уходила на работу в пекарню, а ночевать возвращалась в лагерь.
В трудовом лагере, где отбывала срок Надежда Козловская, большинство заключенных были осуждены по политическим статьям. Рядом был отдельный лагерь для совершивших уголовные преступления.
– Мама рассказывала, что меня все время пытались украсть. Дело в том, что если женщина рожала в уголовном лагере, то, когда ребенку исполнялся один год, ее выпускали досрочно, направляли на постоянное место жительства и давали жилье. Поэтому уголовным было выгодно украсть ребенка, а потом сказать, что родила, – и выйти на свободу. Детей воровали очень много, особенно у политических – когда они рожали, их не выпускали, и они, и дети оставались в лагере. И мама очень боялась, что меня украдут, следила, чтобы этого не произошло. Отец надо мной, как мама рассказывала, просто трясся. Говорил, что, если волосок хоть упадет с этой девочки, я всех расстреляю. Все время так говорил.
Статус расконвоированной давал Надежде Козловской больше свободы, чем большинству других заключенных.
– Отец бывал в сусловском лагере только наездами. Во время войны он часто проверял его работу, а после стал появляться намного реже. И когда его долго не было, мама моя познакомилась с одним из расконвоированных. Он был грузином, вместе с братом работал на строительстве какого-то завода. Они полюбили друг друга, начали встречаться. И отцу кто-то об этом написал. Он приехал и узнал, что мама беременна и скоро должна родить. Тогда отец поехал в Барнаул и привез в лагерь доктора наук, профессора. Привез и сказал: "Сделай так, чтоб она больше не рожала". Мама родила мальчика, а после родов этот профессор ее прооперировал, чтобы больше она никого родить не могла. Мама мне потом медицинскую справку показывала, которая подтверждала, что с ней сделали.
Мальчик, который родился, через 8 дней куда-то пропал. Маме сказали, что он умер. Может, и правда умер, а может, и нет: там ведь и до торговли детьми доходило… С этим мужчиной отец маме тоже встречаться не дал. Была зима, и он кому-то дал указание, чтобы его убрали. Его отвезли в тайгу, избили до потери сознания, раздели и бросили умирать. Но он мужчина был крепкий, и когда пришел в себя, увидел вдалеке свет. Зимой, когда нет листвы, огонь издалека видно. Он поднялся и побежал туда, в этот дом. Там его приняли, вылечили, но легкие у него так и болели потом до самой смерти.
"Она просто остановила себе сердце"
После освобождения Надежда Козловская приехала в Колывань, чтобы забрать дочь из детдома.
– Когда маме меня не отдали, она пошла работать куда-то на скотный двор. Жила в ужасных условиях, лишь бы дождаться, пока я выздоровею. А потом узнала, что меня увез отец. Думаю, что он меня украл, чтобы никто не знал, где я нахожусь. Может, хотел потом забрать, но не получилось: в 1953 году ведь все стремительно менялось, никто не мог предсказать развития событий. А может, хотел скрыть, что у него есть дочь. У отца ведь в Москве семья была – жена, сын. Это мама потом выяснила, когда в Москву приезжала, пыталась найти родственников отца и узнать у них, где я. Это было непросто, ведь любые следы происходившего пытались скрыть, уничтожить.
Годы спустя медсестра из больницы в Колывани, где я лежала, рассказала мне, что, когда расформировали трудовой лагерь в Суслово, документы сжигали два дня. Расстреляли и руководство, и заместителей, чтобы скрыть масштабы… Безобразия, преступления? Не знаю даже, как назвать.
Практически в то время, когда отец забрал Валентину из детдома, выздоровел и приехал в Колывань бывший заключенный, которого полюбила Надежда Козловская.
– И он увез мою маму к себе на родину в Грузию, в город Рустави. Они поженились, у них была хорошая семья, была любовь, но детей не было. Потом они переехали в Мариуполь и прожили там почти 40 лет. Мамин муж, Иосиф Георгиевич Нахуцрашвили, был очень хорошим человеком. Все родственники мамы, вспоминая его, говорят о нем только хорошее. Мамин брат с детьми приезжал к ним в гости каждое лето, и они встречали племянников как родных детей, очень сильно любили.
Надежда Козловская пыталась найти свою родную дочь.
– Не зря же она в Москву приезжала, искала родственников моего отца… Но у нее ко мне было двоякое отношение. С одной стороны, она ненавидела того человека, от которого я родилась. Не хотела о нем вспоминать. Он для нее был фашист. Вот лишь одна из историй, которую она рассказывала: осень, холодно, нужно идти работать в поле, а люди не ходят, половина больные, простывшие. И тогда из уголовного лагеря или из тюрьмы привозят людей, ставят к стенке и на глазах у всех расстреливают. Смотрите, мол, что бывает с людьми, которые работать не хотят. Вот что мы с ними делаем, и с вами то же самое будет. И люди шли работать…
Поэтому мать отца называла фашистом, у нее к нему такая ненависть была… А с другой стороны, я родная дочь. Непростые у нас были отношения. Даже при встрече мы боялись обо всем говорить.
По мнению дочери, Надежда Козловская было очень волевой и сильной женщиной.
– Когда умер мамин муж, у нее была глубокая депрессия. Как-то раз мама шла по городу и увидела объявление, что набирают слушателей в киевскую академию народной медицины. Мама решила обучиться лечебному массажу. Ее не хотели принимать, говорили, что мы в таком возрасте никого не берем.
Но она настояла, окончила академию и последние годы жила тем, что делала массажи. Все знали, что она лечит хорошо. И мне она говорила: "Ты не беспокойся, мне денег не надо. Я по два-три массажа делаю в день и голодной никогда не бываю". Руки у нее сильные были. Чтобы воздухом подышать и нагрузку на сердце дать, мама проходила по 10 км в день, на пятый этаж поднималась пешком. Под конец, правда, уже по три километра стала ходить.
Надежды Козловской не стало в октябре 2020 года. Она умерла в возрасте 98 с половиной лет.
– Мы постоянно созванивались, мама спрашивала, когда вы приедете. Я объясняла, что не смогу. На Украину сейчас поезда не ходят, у нас даже кассу закрыли на это направление, и билеты мне не продадут. Закрытая зона. Мы с мужем еще и ковидом как раз в это время заболели.
В Мариуполе тоже обстановка с ковидом ужасная была, в больницах люди лежали на полу. Так что приехать – ну никак… Говорю ей: "Мама, вы обещали до ста лет жить, подождите". Тогда она всем родственникам позвонила и сказала: "Раз ко мне дочка приехать не сможет, готовьтесь, я буду умирать". Пошла в храм, исповедовалась, легла, перестала есть, пить и через двое суток умерла. Просто остановила сердце себе. А я даже похоронить ее не смогла…
* Текст из архива Сибирь.Реалии
