Мария Коркина родилась в Усть-Куте в Иркутской области. Четыре года назад она решила переехать в Украину, а после начала войны стала волонтером организации Repair together и начала ездить по деоккупированным селам, чтобы помогать в разборе разрушенных зданий и делать ремонт в домах украинцев.
Марии 27 лет, в Усть-Куте она прожила до совершеннолетия. Оттуда уехала в Иркутск на учебу. После университета работала сначала в магазине, потом в колл-центре. В Иркутске устроилась волонтером в штаб Навального и стала ходить на митинги. А в 23 года решила уехать из России.
Первый день войны Мария встретила в Киеве. За несколько дней до начала полномасштабного вторжения они с подругой собрали "тревожные рюкзаки" со всем необходимым для базового выживания, запаслись питьевой водой, спичками, свечами и едой. Взрывы они услышали, досматривая первое военное обращение президента Владимира Зеленского к украинцам.
– Взрывы мы сначала услышали, а потом увидели – оказалось, что над нашей станцией метро сбили беспилотник. Сначала меня всю трясло, я подумала, что нужно закрыть все окна, и пошла будить соседку. Пришла к ней в комнату, сказала ей, что закрыла окна на всякий случай. Она просыпается, не понимает, о чем я говорю. Я ей рассказала, что началась война.
План действий, подготовленный подругами заранее на случай войны, помог им немного прийти в себя. Они решили, что будут укрываться в метро.
– Когда ты слышишь первый взрыв, это неожиданно. Второй – тоже. Дальше уже не удивляешься, взрывы и тревоги становятся частью твоей жизни. Ты сидишь на рабочих созвонах и закрываешь окна, чтобы сирены не мешали, ходишь в кино или кафе, потому что хочется. Я раньше не понимала, как герои в романах Ремарка могли пить вино и ходить в рестораны. Теперь понимаю: это просто жизнь, и она должна продолжаться. Именно за жизнь воюют украинцы.
За первую неделю вторжения Мария разорвала связи с родителями и почти со всеми знакомыми из России. Позже стала помогать украинской армии и жителям оккупированных деревень.
"Мама верила телевизору"
– Впервые я приехала в Украину в феврале 2018-го на месяц, как туристка. За год до этого, после выхода фильма Навального "Он вам не Димон", начала интересоваться тем, что происходит на востоке Украины. Я понимала, что там нет никаких фашистов или нацистов, но думала, что, приехав сама, смогу убедить в этом своих родственников и окружение, которое верило телевизору или не знало, что происходит.
Я хотела на своем примере показать, что русскоязычное население здесь никто не притесняет, что я с российским паспортом чувствую себя безопаснее, чем в России, что нет никаких ужасов, о которых говорят по телевизору. С этим аргументом я возвращалась в Россию, но, приехав в Иркутск, поняла, что не могу там находиться после свободной Украины.
– В чем были отличия?
– Даже во время поездки на автобусе я чувствовала ненависть и злобу. Я привезла из поездки нашивку с флагом Украины и прицепила на рюкзак. Мне уже тогда говорили: "Ты не боишься с этим ходить?" Друзья из Украины мне тоже регулярно говорили не рисковать, и в России говорили "Ты чего вообще?" Я отвечала, что это просто флаг, если я флаг Италии нацеплю, потому что люблю Италию, это же ничего страшного. Почему к Украине такое отношение?
– В 2017 году году я начала ходить на митинги и записалась волонтером в штаб Навального в Иркутске. Тогда уже начались аресты и задержания, обыски у волонтеров. В январе 2018-го я вышла на митинг с плакатом "Путин вор и убийца". Ко мне подошли полицейские и пригрозили уголовкой. Слежка была за всеми волонтерами штаба. И я вообще не понимала, как выстраивать будущее в стране, где такое происходит.
Потом меня задержали, когда я просто стояла с шариком с буквой Н в поддержку Навального. Я провела три часа в отделении полиции. И я удивилась: я ведь просто вышла с шариком, за что меня задержали? За что меня прессуют? Почему я должна в своей стране бояться выходить на улицу? Почему за мной следят, хотя я ничего не сделала?
Это чувство усиливалось и угнетало меня. Я знала, что оно будет преследовать меня в любом городе России, и решила уехать из страны. Через три месяца после первой поездки я уехала в Украину насовсем.
– У вас остались какие-то связи в России?
– Когда я только переехала, мне писали подруги, что я предала родину, потому что уехала, говорю плохо про Россию и люблю Украину. Я старалась относиться к этому снисходительно, потому что у меня тут еще не было друзей, и я не могла просто оборвать связи.
С родителями я тогда тоже общалась. Вечером до переезда мама на меня кричала, била полотенцем, пыталась отобрать у меня документы, проклинала меня и желала мне смерти. В итоге она сказала, что я ей не дочь и предатель родины. И даже после этого я смогла ее простить.
– Точку невозврата мы прошли в течение первой недели полномасштабного вторжения. У нас в Киеве были тревоги, было слышно артиллерию, но родители мне просто не верили. Мама верила телевизору, говорила, что сейчас у нас "нациков зачистят, и все будет хорошо". Папа говорил, что если бы бомбили Киев, его бы снесли с лица земли. Они отказались выходить на пикеты, говорили, что "ничего страшного", что я сплю в метро. После этого я уже не могла с ними общаться.
Друзья говорили, что плачут "почти весь день", но выходить на митинги – это радикально. Я злилась, что меня никто не поддержал, а плач по поводу событий мне помогал мало. Продолжать с ними общаться я тоже не могла.
– Почему родители так отреагировали?
– Мне сложно понять их отношение ко мне и к войне. Мама всю жизнь проработала фельдшером в скорой помощи, я у нее единственная дочь и поздний ребенок – она даже лечилась от бесплодия, потому что очень хотела ребенка. У папы вообще украино-польское происхождение, его родители жили в оккупации под немцами во время Второй мировой войны, и их сослали в Усть-Кут как предателей за работу под немцами. И даже при этом никакого понимания про войну в Украине у него нет.
Когда я начала волонтерить в штабе Навального, они меня тоже сначала не поддержали, но потом смягчили позицию, начали смотреть какие-то расследования, папа даже наклеил на машину наклейку "За Навального". Потом были выборы, я им звонила и говорила: "Вы же понимаете, что за Путина нельзя голосовать?" А у них была позиция: "Если не Навальный, то за Путина".
"Стреляли там очень хаотично"
– В мирное время я работала продавцом, сначала в магазине экотоваров, потом в благотворительном магазине. В январе я вышла на новую работу и радовалась офису, новому коллективу и зарплате повыше. Жизнь начала налаживаться, и я думала, этот год будет прекрасным. Полномасштабная война началась до того, как у меня кончился испытательный срок.
До конца марта, когда была деоккупация Киевской и Черниговской областей, мы с подругой ночевали в метро. Днем выходили помыться, приготовить еду и зарядить телефоны, а вечером до комендантского часа возвращались. Там было много людей. Сначала мы спали, завернувшись в спальники и одеяла, на холодном полу, потом нам подогнали поезд – в вагонах было чуть теплее.
Когда в апреле стали писать про убийства мирных жителей в Буче и в Ирпене, все, кого я встречала, – я знала, что они проживали ту же боль, что и я. Мы проживали ее все разом, и это помогало. Я приходила заплаканная на встречи с друзьями, и мне не нужно было объяснять, почему я в таком состоянии.
– Когда мы вернулись к более-менее мирному времени, я сначала думала особо не светиться со своим российским паспортом. Я говорила на русском, но не говорила о своем происхождении. Пошла в волонтерский пункт рядом с моим домом плести "кикиморы" – это маскировочные костюмы для снайперов и других военных.
В конце июня узнала про организацию Repair Together ("Отстроим вместе"), написала организаторам, что у меня российский паспорт. Мне сказали, что это не проблема, если я хочу помогать. Когда летят ракеты, неважно, какой у тебя паспорт.
– Поездки у нас обычно на два дня – это разбор завалов с перерывами на обед и ужин и ночевками в палаточных лагерях. Когда я в первый раз приехала разбирать завалы, я довольно сдержанно реагировала на разрушения. Сейчас, мне кажется, сама психика ограждает: мы еще не осознаем масштаба ужасов, которые совершили российские войска. Когда Украина победит, бурей эмоций откликнется каждая фотография пыток, каждая новость про Мариуполь, про все, что они сделали. Но пока – надо жить.
Физическая работа этому помогает – сосредотачиваешься на одной задаче. Например, нужно убрать кирпичи с этого клочка земли. Через час – еще один клочок.
После одной такой поездки у них был в группе запрос: в домах, которые несильно пострадали, нужно было обновить ремонт – заделать дырки от пуль, починить разрушенное взрывной волной – чтобы там можно было снова жить. У нас были ограниченные ресурсы, поэтому правило было "разобрать завалы и залатать дыры", потому что доводить до окончательного результата не было возможности. Но мы сплотились командой в десять человек и решили сами доводить объекты до конца и стали ездить так каждую неделю.
– Почему вы выбрали такую физически тяжелую работу для волонтерства?
– Я не то чтобы выбирала – попробовала, поняла, что если пригодилась там, то готова помогать. Мы закончили четыре объекта в Лукашовке и в Ягодном, и мне сложно пока представить, что не останется домов, которые нужно будет ремонтировать. Хотя до этого я и не занималась серьезным ремонтом, у нас был прораб, который нас научил не просто "тяп-ляп", чтобы стены не падали, а ремонтировать, как профессионалы на стройках.
– В этих селах есть пара двух-трехэтажных зданий, но в основном это одноэтажные хаты. Стреляли там очень хаотично: есть и полностью разрушенные дома, есть и незатронутые. В Ягодном я провожу больше всего времени. Жителей этого села держали в подвале школы и не выпускали, там умирали люди. Сложно представить, как они это пережили.
– По словам местных, российские военные не верили, что это села, и пытались добиться от местных названия "города". Они говорили: "Вы нас обманываете, у вас тут есть школа, есть газ, водопровод, электричество, туалеты с унитазами, дом культуры и даже асфальт. Это не может быть село".
– Там постоянно проходят разминирования, потому что там рядом лес, речки и мосты, где закладывали мины. Местных и волонтеров предупреждали не выходить за проверенные зоны, потому что есть вероятность наткнуться на неразорвавшийся снаряд.
– Что за люди у вас в команде?
– Украинцы, которые со мной ездят, все очень разные люди – и айтишники, работники агросферы, фотографы, помощники депутатов, работники сферы культуры. Люди с разными жизненными историями из разных слоев общества. Иностранцев очень много, и американцы, и европейцы. На разборе завалов только в моей группе были ребята из Польши, на ремонтных работах был парень из Португалии. На такой работе неважно, кто ты – ты приезжаешь в село, надеваешь одежду, которую не жалко, и идешь работать.
В первую поездку я перешла на украинский язык полностью в разговорах – подумала, что пережившим оккупацию будет не очень комфортно слушать русскую речь. Сейчас мне самой не очень комфортно говорить на русском, потому что думаю я тоже на украинском.
– Вы хотели бы вернуться в Россию?
– В Киеве я почувствовала себя как дома и не рассматривала возможность возвращения в Россию даже при смене режима. Я не хочу уезжать из дома. Когда мы сидели в первые дни в метро и слышали обстрелы и тревоги, думая, что российские войска вот-вот зайдут в Киев, я думала, что нет и не может быть другого места, где я хотела бы оказаться. Я думала, что даже если прилетит ракета, я умру у себя дома, не буду бежать.
При этом я не могу отказаться от своего происхождения. Я родилась в Сибири. Я уже пятый год я живу в Украине и стала частью этого общества, но я не украинка. Так что я сибирячка, и я часть украинского общества. И я так же, как и другие, ненавижу тех, кто к нам сюда приперся.
Но Украина – цивилизованная страна. Если речь идет о российском солдате, который пришел сюда, ему будут желать смерти. Но если россияне находятся в своей стране, то мстить им не будут. Россия останется нашим соседом так или иначе, но отношения эти будут минимальными.
