Ксения Большакова скучает по тундре и кочевой жизни. Она провела детство на полуострове Таймыр с бабушкой, дедушкой и их оленями. Большаковы сохраняли традиционный образ жизни так долго, как это было возможно. Ксения говорит, что она из последнего поколения долган, которые провели детство в тундре. На основе своих воспоминаний она на родном долганском и русском языках написала книгу "И мерзлота тает". Распространением тиража на Таймыре Ксения вынуждена заниматься из-за границы – после участия в протестах против войны с Украиной ей пришлось покинуть Россию.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
Долганы – тюркский народ в России, коренное население Таймыра. Численность по переписи 2021 года – 8157 человек. Долганская народность сложилась в XIX – начале XX века из переселившихся в XVIII веке после прихода туда Российской империи с рек Лена и Оленёк. Эвенков, якутов, энцев и затундренных крестьян.
Оленное детство
Ксении было два года, когда из поселка в тундру ее забрали бабушка и дедушка, которые круглый год кочевали с оленями. Мама Ксении – она была старшей из пяти дочерей – жила в посёлке, помогая младшим сестрам.
– Мой родной поселок Попигай и соседний Сындасско – последние долганские места, где сохраняется оленеводство, – говорит Ксения. – Но и даже у нас семей, ведущих кочевой образ жизни, сейчас можно пересчитать на пальцах одной руки. В моем детстве – в начале 2000-х годов – оленных семей было больше. Дети оленеводов кочевали с родными в тундре до начальной школы или детского сада – у кого как. Кто-то бывал в тундре реже, кто-то чаще.
В других посёлках, где оленеводство и долганский язык утрачены, дети росли в совершенно других условиях. Теперь ассимиляция захватила и наши оленные поселки. Мои сестрёнки, которые младше меня всего на три года, проводили в тундре уже меньше времени. Сейчас наши дети постоянно живут в посёлках, а олень для них – уже диковинка.
– На каком языке вы говорили в детстве?
– До начальной школы я говорила только по-долгански, русскому нас начали учить в детском саду при подготовке к школе. Мне очень повезло, что Попигай – долганоязычный посёлок, с детства все вокруг говорили на родном языке. Сейчас ситуация кардинально поменялась, дети знают только русский и не понимают даже самые простые долганские слова: подойди, возьми, принеси.
– А у верхних долган, живущих в районе Норильска, оленеводство сошло на нет уже в 70-е. За оленями ушел и язык. Долганский у верхних знают только старейшины. Нам, нижним долганам, помогло то, что мы долго сохраняли традиционный образ жизни, и то, что живём намного севернее и далеко от центров, где преобладает русскоязычное население.
Сейчас молодые родители сознательно воспитывают детей русскоязычными, чтобы долганский не мешал им устроиться в жизни. Знание родного языка в Сибири не дает никаких преференций.
– Скучаете по тундре в Европе?
– Да, конечно. Сейчас я живу в месте, где очень много гор и лесов. У меня устает глаз от того, что что-то всё время мешает обзору. Я привыкла смотреть и видеть все вокруг на десятки километров вперед.
Из книги "И мерзлота тает"
Кроме нас, на стойбище была только семья Ньуку. Их балок стоял в десяти метрах от нас. По хорошей погоде мы ходили друг к другу в гости, даже не одеваясь. Но в пургу при ветре в тридцать метров в секунду дело совсем другое. Выйдя из балка, можно сбиться с пути и уйти со стада. Одна женщина вышла в пургу вынести пепел и не вернулась. На следующий день ее нашли замерзшей в десяти шагах от дома.
Бабушка привязала один конец веревки к ручке двери, а второй намотала на руку. Если бы мы не дошли до соседей, то вернулись бы к себе по этой веревке…
"Вы – тундра"
Когда пришло время идти в школу, бабушка и дедушка вынуждены были отправить Ксению в интернат в родной поселок. Там учили до пятого класса. Учиться дальше детей отправляли в интернат покрупнее – в поселок Хатанга, куда лететь надо было на вертолете.
– Я не отправлялась в полную безызвестность, у меня были братья-сёстры, которые учились в интернате и рассказывали мне о нём. Когда я летела туда сама, я чувствовала и страх, и волнение – было ожидание чего-то нового, совершенно другого, чего не было в моей жизни. Мы с подругами обсуждали, как будет выглядеть наша жизнь в этом интернате, и обещали друг другу держаться вместе, говорить между собой на долганском. В общем, готовились стоять против всех, если это понадобится.
– И приходилось "стоять против всех"?
– Стоит отдать должное нашим воспитательницам, многие были долганками, некоторые даже говорили на долганском. Они старались сделать всё возможное, чтобы мы адаптировались к новым условиям. Пятый класс, отсутствие контроля, пубертат. Мы окунулись в среду, где нас окружали не только долганы – как это было раньше. И, конечно, мы сталкивались с тем, что наша внешность, наши манеры отличались от местных. В Хатанге есть два средних учебных заведения – школа-интернат и школа №1. Первую школу называют "школой для русских". Там действительно учатся в основном русские, но есть и дети коренных, чьи семьи давно переехали в сельское поселение.
Ученики наших школ постоянно выясняли отношения друг с другом, "забивали стрелки". Дети из первой школы считали себя выше поселковых детей, потому что они "городские" – живут в крупном селе. И это напряжение чувствовалось постоянно. В восьмом классе у нас сгорела школа-интернат, и нам пришлось учиться в здании "русской школы". Местные продолжили учиться в первую смену, а мы приходили во вторую. В это время напряжение усилилось. В автобусе мы слышали разговоры в духе "мы не хотим учиться с этими чурками". Видите ли, мы привнесли в их жизнь неудобство.
– Эти дети из первой школы – они же тоже были разных национальностей?
– В том-то и дело, что так могли говорить и долганы, выросшие в Хатанге. Нас обзывали "тундрой". Выстраивалась иерархия по месту рождения. Сейчас это сошло на нет, наверное, потому что тундровиков теперь нет, все живут в поселках оседло. Разницы между детьми из поселка и села практически не осталось.
– "Стрелки" девочек касались?
– Нет, в основном дрались мальчишки. До переломов и поножовщины у них, правда, не доходило. Девчачьи стрелки были еще скромнее и быстро заканчивались. Воспитатели и учителя знали об этой вражде и пытались прекращать стычки, если своевременно узнавали о них. Виновных не искали, всех отчитывали одинаково. Все эти выяснения отношений банально списывались на подростковую конфликтность.
– А как было организовано образование для детей кочевых долган?
– В моем детстве в начальной школе дети из кочевых семей жили в поселковом интернате. Сейчас уже все живут по домам. На 5–11-й класс дети улетают (на вертолете) в интернат в сельское поселение. Туда свозят детей из всех маленьких посёлков. В основном в интернате живут долганы, есть немного нганасан. Среди долган, даже в моё время в интернате, говорящими были только дети из Попигая и Сындасско. У нганасан родной язык знают только несколько последних старейшин. Что уж там говорить про детей.
Учеников обычно набирается два класса в параллели. На класс из 15 человек выделяется один воспитатель, и он, конечно, не может уследить за всеми подопечными. В интернате процветает детский алкоголизм, ранние половые связи. Нам еще очень повезло, что мы находимся далеко "от материка" и до нас не доходят наркотики. Мне кажется, будь мы ближе "к большой земле", наркотики стали бы еще одной проблемой.
В школе-интернате уровень преподавания занижен, если сравнивать с той же школой №1. Бытует мнение, что дети коренных народов глупее и они не могут освоить школьную программу на обычном уровне. В 9-м классе, когда надо было готовиться к ОГЭ, я перевелась в школу №1 и оставалась там до 11-го класса. Это помогло мне хорошо сдать экзамены и поступить в университет в Питер.
Для детей из интерната жизненный путь предопределён. После интерната поступить на высшее нереально, предел образования – колледж. Мальчики идут учиться на слесаря, электрика, физрука, а девочки – на бухгалтера. В интернате над детьми вырастает потолок, который невозможно пробить. Это чувство закладывают сами учителя. Помню, как они на нас кричали, что мы дикари, что мы необучаемы, что образование нам не нужно, что мы должны скорее вернуться в свою тундру "крутить оленям хвосты". В такой атмосфере дети не мечтают о большем и идут по предложенному пути. В лучшем случае оканчивают колледж, возвращаются в посёлок, рожают детей и живут на пособия.
– А долганский язык преподается в школе?
– Преподается, но очень мало и плохо. Как таковой учебной программы нет. Есть школьные пособия с первого по четвертый класс. Когда восьмиклассники сидят с учебниками третьего класса, о каком изучении языка можно говорить?
Военная неуспеваемость
– Есть сейчас в России какие-то преференции для коренных малочисленных народов при поступлении в вузы?
– Всероссийских льгот нет. Есть небольшая поддержка от администрации Таймыра. Детям из малообеспеченных семей раз в год оплачивают дорогу до университета и обратно и еще выплачивают "северную" стипендию в 1500 рублей. В основном все наши семьи малообеспеченные – в посёлке разбогатеть не на чем.
– Институт вы выбрали неслучайно?
– Я училась в педагогическом университете имени А. И. Герцена в Санкт-Петербурге, в Институте народов Севера. Я была довольно патриотично настроена в отношении своего народа, потому что выросла в "сильной" коренной семье. У меня был план получить образование в области родного языка и литературы, вернуться на Таймыр поднимать свой народ. Но уже на первом курсе я разочаровалась в уровне образования в Институте народов Севера. Преподавательница долганского знала язык хуже меня и моей одногруппницы. Остальные предметы тоже были не на высоте. Часто на парах мы просто сидели и переписывали учебники. Тем не менее я держалась за эту учебу.
Потом началась война.
Это был шок, я не могла поверить, что в XXI веке посреди Европы можно развязать войну. Всю мою жизнь у власти был Путин, всю жизнь мне вдалбливали в голову страх и трепет перед Великой Отечественной войной. Поскольку на Украину напала Россия, у меня не стояло вопроса, кто виноват. Я выходила на протесты с самого первого дня войны. Когда меня задержали, то продержали в полицейском участке долго – 13 часов. Задержанных было много, полицейские не могли справиться с таким потоком. На меня составили протокол, суд первой инстанции оштрафовал на 20 тысяч рублей, апелляционный суд оставил решение в силе.
После задержания на протесте в институте началось давление. Преподаватели задавали провокационные вопросы, на кого из иностранных исследователей я работаю, спрашивали, зачем я собираю работы по долганскому языку – что, мягко говоря, странно, учитывая, кто я и где я училась.
В конечном итоге меня вызвали на дисциплинарную комиссию в главный корпус РГПУ. От Института народов Севера на комиссии я была одна. Нас допрашивали на тему нашего отношения к войне и власти, всячески оказывали давление, говорили, что вся кровь этой войны будет на наших руках. Комиссия приняла решение отчислить меня – официально за неуспеваемость, хотя "хвостов" у меня не было.
Война еще и открыла мне глаза на Ассоциацию коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Севера, основную коренную организацию северян. До войны я активно участвовала в ее работе. В первый день войны Ассоциация выпустила заявление о поддержке войны и необходимости сплочения вокруг Путина. Среди студентов Института народов Севера только двое приняли участие в протестах. Вот такой срез, такая миниатюра, которая хорошо передает атмосферу, царящую среди коренных малочисленных народов. Такое положение установилось из-за работы Ассоциации, которая активно агитирует наших людей идти добровольно убивать. Из-за пропаганды и низкого уровня образования большинство коренных пропутинские, и какая-то малая часть аполитична.
– А родственники знали о вашей антивоенной позиции?
– В начале войны я пыталась обсуждать эти вопросы с семьей. Я прямо говорила, что я против самой войны и всей путинской политики. Я отправляла в наш семейный чат фото и видео с протестов, показывала, сколько несогласных выходит на улицы. Родные со мной не соглашались, но какого-то острого столкновения не было. Видимо, тогда еще пропаганда влияла не так сильно, скорее, её волна ещё не докатилась до Таймыра.
Со временем разговоры с озвучиванием своих позиций стали невозможными. Под действием пропаганды родственники уже настроились радикально. Это также связано с тем, что в наши сельские администрации стали спускать распоряжения "искать" добровольцев. По сути, это разнарядки по сдаче соплеменников на убой. Таких вояк по поселкам становится все больше и больше. Одни уже погибли, другие еще воюют. Люди сопереживают родственниками и односельчанам, в это втягиваются буквально все. Те, кто мог бы прикрыться аполитичностью и сохранить нейтралитет, как, например, моя мама, вынуждены перейти на сторону большинства, чтобы не стать изгоем. Представьте, что вы живете в поселке в 300 человек посреди голой тундры буквально на краю землю. Стать врагом своим односельчанам самоубийственно. У нашего народа абсолютно коллективное мышление: если большинство что-то решило, то ты просто не можешь сделать в сторону ни шага.
– Получается, из-за войны вы теряете часть связей со своим народом и даже семьёй?
– Конечно, это сильно влияет на наши отношения. Я стараюсь соблюдать баланс, чтобы и себе на горло не наступать, и семью не потерять.
– Вы хотели выучиться и работать на благо своего народа, а получается, что обстоятельства забросили далеко от народа и физически, и ментально.
– Да, но я продолжаю работать с моим родным языком и могу быть полезной моему народу. Даже больше, чем если бы я была сейчас на Таймыре.
Из книги "И мерзлота тает"
А если показать правду, как живется людям на Таймыре. Продукты в три раза дороже, чем на Большой Земле. Из врачей один фельдшер на всю тундру. Из работы: администрация, ЖКХ, школа-началка, садик, клуб, кочегарка, дизель. Сорок рабочих мест на триста пятьдесят жителей Попигая. В Хатанге нововведение: под предлогом борьбы с коррупцией увольняют родственников сельских начальников. Так ведь в коренном поселке мы все приходимся друг другу родней. Теперь сестра директора школы не может работать посудомойкой.
"И мерзлота тает"
– Как вы решили начать писать свою книгу?
– Меня подтолкнул партнер, он настоял, чтобы я начала писать на долганском хотя бы короткие зарисовки. Но когда я засела за письмо, множество моих тундренных и поселковых историй стали складываться в общую историю. Я пишу в жанре автофикшен. В коренной литературе есть рассказы в духе воспоминаний об ушедшем детстве. Это обычно очень сентиментальные и легкие истории, часто написанные для детей. У меня была другая писательская задача. Мне важно было написать произведение на серьезном уровне: в крупном жанре, на богатом литературном языке, с детальной прорисованностью. Я хотела запечатлеть нашу жизнь в тундре, передав все чувства и ощущения, отношения с природой, оленями, духами. Я подробно пишу о промысле, быте, всей традиционной атрибутике. Я согласовывала с родственниками все до мелочей: длину веревок и сетей в шагах для подледной рыбалки, высоту полета косяка на охоте на гусей, все манипуляции с вызволением снегохода из полыньи.
– Родственники читали книгу?
– Да, но адаптированную версию.
– Почему?
– Я хотела донести до соплеменников другую точку зрения, хотела объяснить им, кого они поддерживают, хотела показать, что происходит на нашей земле из-за их поддержки режима или безропотного молчания. Но я долго думала: отправлять на Таймыр полную версию или с купюрами. Решение приняла после того, как прочитала бабушке главу о глобальном потеплении, таянии вечной мерзлоты и стихийных пожарах в Сибири, которые власти не тушат. Бабушка очень сильно возмутилась. Она не поверила, что правительство не выделяет достаточное количество вертолётов для тушения пожаров, а, наоборот, сокращает пожарные расчеты. Бабушка уверена, что невозможно, чтобы власть так обращалась со своими народами. Если даже такие объективные темы не проходят, то как можно говорить о постколониальности, критике власти, разрушении традиционного образа жизни? Сейчас люди на Таймыре не готовы читать мой роман в полной версии. Я не хочу быть для них врагом, который уехал из страны и из-за границы пытается им что-то диктовать. Это большая боль для меня, ведь я писала книгу, чтобы установить диалог с моим народом – о ситуации в стране, о том, что происходит с долганами, с оленеводством, с языком. Мне приходится заниматься самоцензурой, чтобы не потерять свой народ и семью.
Родные читали адаптированную версию и, говорят, даже плакали, книга пробудила в них воспоминания об их собственном детства. Но даже тут они нашли, к чему придраться. Я пишу про то, что привычки нганасан отличаются от наших: долганы подходят к оленной упряжи справа, а нганасаны – слева, мы чистим рыбу, держа за хвост, а нганасаны – за голову, у нас не принято протягивать руку в рукавице, а нганасаны здороваются, не снимая рукавиц. Даже на такой безобидный пассаж мне сказали, что я написала очень грубые вещи и люди на такое обидятся. Но меня радует, что есть всё-таки молодые долганы, которые прочитали полную версию в моём инстаграме и поддержали меня.
– Насколько я знаю, вы ещё создаёте сайт по долганскому языку?
– Я собираю корпус долганских текстов, записываю нарративы моих сородичей, расшифровываю их, перевожу, делаю морфологическую разметку. Это форма сохранения языка. Кроме того, корпус текстов создаётся для того, чтобы создать автоматический переводчик с долганского языка на русский. Это и есть моя работа по сохранению языка.
– Долганы хотят всё больше походить на русских?
– Европеоидная внешность считается красивее и престижнее азиатской. Это ощущается хотя бы по телевидению. Люди с азиатской внешностью или не представлены, или выставляются в маргинальном и криминальном свете. В школе твои же соплеменники предпочтут русскую голубоглазую девочку. Эта внешность считается более статусной. Среди коренных народов сейчас очень распространена операция на веках, зрительно увеличивающая глаза. Люди идут на это, чтобы больше соответствовать запросам общества. Это способ не быть другим, не быть угнетённым. Мы, хоть и живем далеко на Севере, бывая в больших городах, периодически сталкиваемся с национализмом.
Из книги "И мерзлота тает"
Но самое чудовищное насилие над людьми и землей учинили на родовых угодьях норильских долган. На костях сотни тысяч заключенных ГУЛАГа вырос никелевый комбинат. Добыча разворотила и закоптила тундру. Через тридцать лет работы комбината у верхних долган погибло все домашнее поголовье. Лишившись оленей, авамские долганы и нганасаны стали кормиться рекой. Недавний разлив нефти отравил авамцам воды Пясины. Река опустела. Это бедствие Хатангскую тундру не коснулось. Но и на долю нижних долган выпало немало бед.
– На Таймыре работает такая крупная компания, как "Норильский никель". Долганы получают он добытчиков какую-то помощь?
– Добывающие компании бросают коренным какие-то кости. Например, на день оленевода "Норильский никель" предоставляет призы: генератор, мотор для лодки. Еще в этом году нашей кочующей старейшине единоразово выплатили 100 тысяч рублей – за сохранение традиционного образа жизни.
"Норильский никель" ведет разработку на территории верхних долган. Люди болеют, рыба отравлена, дикий олень уходит – через земли верхних долган дикий должен идти к нам, но теперь он меняет свои пути. Я считаю, что верхние долганы потеряли оленеводство так рано из-за работы норильского комбината и ухудшения экологии еще в советское время.
Процесс разрушения традиционного образа жизни начался с приходом советской власти. Шел он медленно, например, наши оленеводы сопротивлялись коллективизации, поэтому она закончилась позже, чем в других местах, – только в 1940 году. Развал Советского Союза и роспуск оленных совхозов ускорили этот процесс. Его можно сравнить со снежным комом, катящимся с горы. Сейчас он набрал максимальную скорость и массу – поэтому перемены так разительны.
Из книги "И мерзлота тает"
С легкой руки советской политики оседлости и колхозного хозяйства мы потеряли нашу тундру. Ею завладевают новые хозяева – промышленники, не считающиеся ни с нами, ни с духами, ни с природой. Приходит конец эпохе долганских оленеводов, как пришел конец эре мамонтов. Но придет конец и времени промышленников. Нам бы только сохраниться до тойпоры как народ. Уж на что были могущественные Великая Римская империя и Монгольская империя Чингисхана. И те рухнули разбитые восставшими германскими племенами и китайскими крестьянами. Триста лет в тюрьме народов мы уже отбыли. Нам бы только не растаять в русских до слома этих застенков. Нам бы только дожить до той поры, когда тундра опять будет нашей.
Мы не разглашаем имя автора этой публикации из-за угрозы уголовного преследования по закону о нежелательных организациях в России.
