На фоне продолжения российской агрессии против Украины и усиления внутриполитических репрессий в самой России неминуемы вопросы о том, что будет со страной после войны. Сможет ли Россия избавиться от имперских комплексов и ресентимента, перестать шантажировать мир ядерным оружием, покаяться за совершенные во время войны преступления и стать государством безопасным – как для соседей, так и для собственных граждан? Ответы на эти вопросы мы вместе с экспертами ищем в нашем спецпроекте "После империи".
Доктор исторических наук из Нижнего Новгорода Андрей Макарычев уже 10 лет, с 2013 года, работает профессором региональных политических исследований Тартуского университета (Эстония). Он читает несколько курсов, касающихся текущих взаимоотношений Европы и России, а также специализируется на теме российской регионалистики, которая для европейских исследователей пока еще не слишком известна.
После поражения кремлевской агрессии против Украины эта тема, по мнению Андрея Макарычева, вновь обретет актуальность – подобно тому, как до 1991 года мировые "советологи" не слишком изучали специфику различных советских республик, но затем были вынуждены стремительно наверстывать упущенное. Мы поговорили с профессором о перспективах возможной деимпериализации России.
"Кремль старается разорвать любые социальные ткани"
– История часто показывала: когда какая-то империя нападает на другие страны, но не рассчитывает свои силы, это нередко заканчивается распадом ее самой. Может ли что-то подобное произойти с нынешней Россией?
– Я бы очень хотел, чтобы деимпериализация России, наконец, состоялась. Но все же как ученый я не могу позволить себе принимать желаемое за действительное. Пока этот вопрос выглядит открытым. Кроме того, даже если военное поражение России состоится, оно может принять довольно разные формы, и в том числе такие, которые не разрушат режим, но напротив, укрепят его. Он может стать еще более изолированным, а пропаганда выдаст отступление за победу или какой-то "жест доброй воли", как уже бывало. И будет объяснять, что "мы воюем не с Украиной, а со всем Западом", поэтому антизападная риторика только усилится.
Разумеется, деимпериализация и деколонизация России рано или поздно состоится, но на данный момент я пока не вижу готовности элит и общества к этому процессу, особенно в подавляющем большинстве регионов. Если мы посмотрим на региональные точки активности за последние 5 лет – а тут можно вспомнить и Хабаровск, и Шиес, и выступления в различных национальных республиках в защиту своих языков, и конечно, антивоенные протесты последнего года в десятках городов, – то это в целом всё же пока не дает того синергетического эффекта, который позволил бы говорить о начале какого-то "отстраивания" от империи. Участники многих региональных протестов все-таки еще продолжают обращаться к кремлевской власти как к верховному арбитру, но не выступать против нее как таковой.
– Но в период пандемии наблюдался неожиданный всплеск регионалистских настроений. Москва ведь тогда, хотя вроде бы дала больше полномочий губернаторам, но не оказала регионам никакой существенной медицинской и финансовой поддержки. Все должны были выкручиваться, исходя из собственных, зачастую скудных ресурсов.
– Да, я помню эти настроения. Москва даже воспринималась как главный источник заражения вирусом. Это, конечно, были во многом иррациональные страхи, но тем не менее определенное рациональное зерно в них присутствовало: поскольку Россия устроена гиперцентрализованно, то и вирус в нее завезли именно через столицу. И это накладывалось на известную неприязнь жителей многих регионов к Москве, которая забирает у них ресурсы и налоги.
Однако все же эти настроения пока не дорастают до деколониальных. Мы не можем заметить становления каких-то региональных контрэлит, которые хотя бы намекали на иную политическую повестку, альтернативную той, которая навязывается властью. Понятно, конечно, что при таком размахе репрессий, когда за антивоенные высказывания дают безумные сроки, люди очень осторожны.
– Но мы помним, что в феврале 1917 года деимпериализация случилась совершенно спонтанно, внезапно и стремительно. Еще вчера люди поддерживали царя и войну, а на следующий день вышли с лозунгами "Долой самодержавие!". И в Финляндии, в Эстонии, во множестве других регионов сразу появились лозунги если не за независимость, то за автономию. Вы не предполагаете, что нечто подобное может повториться?
– Совершенно не исключаю повторения именно такого сценария. Но Февральская революция была уникальным совпадением целого ряда факторов – военных поражений, раскола элит, политической турбулентности, экономического кризиса, социального обнищания, особых региональных интересов. Они все вдруг совместились, и произошел кумулятивный эффект или, как нас учили по диалектике, "переход количества в качество". Если такие исходные данные вновь совпадут, в России вновь всё "перезагрузится".
Но пока власть старается максимально изолировать друг от друга все опасные ей тренды. Мол, в экономике у нас одни проблемы, а в политике или региональных отношениях – совсем другие. Кремль вообще старается максимально разорвать любые социальные ткани, если они чреваты минимальным выходом из-под контроля. Например, городские сообщества в России совершенно подавлены, потому что прямых выборов мэров не осталось почти нигде, а местное самоуправление встроено в вертикаль власти, хотя по Конституции оно должно быть автономным. Но даже и губернаторы, несмотря на их фактическую назначаемость Кремлем, не могут общаться между собой напрямую, "по горизонтали", разрабатывать какие-то совместные проекты. Это резко контрастирует с межрегиональными объединениями 1990-х годов – например, Сибирским соглашением, Парламентской ассоциацией Северо-Запада России и т. д. Сегодня все эти прямые межрегиональные связи оборваны, власти каждого региона изолированы друг от друга и замкнуты только на своих кураторов из администрации президента. Хотя реальная федерация может существовать именно за счет прямого взаимодействия своих субъектов, но получается, что нынешний центр под заклинания о "единстве страны" сам его уничтожает.
– Допустим, что вследствие резкого ухудшения экономической ситуации в каком-нибудь регионе начнутся протестные выступления. Смогут ли они стать триггером общероссийского протеста или такие региональные акции будут подавлены властью по отдельности?
– Тут уместно вспомнить историю якутского шамана Александра Габышева. Он пошел в поход против "кремлевского демона", и поначалу к нему активно присоединялись жители других регионов. И, несмотря на не вполне политический, а скажем так, перформативный характер этой акции, власть ее всерьез испугалась. Против участников были применены различные репрессивные меры, а сам Габышев в худших советских традициях оказался жертвой карательной психиатрии.
– Но, с другой стороны, известные хабаровские протесты 2020 года вышли не только на межрегиональный, но и на международный уровень. Участники демонстраций в Хабаровске и Минске опознали друг в друге союзников и выражали активную поддержку друг другу.
– Да, но сегодня в России сажают даже за лозунг "Нет войне!". А прямо поддержать обороняющуюся Украину – это выглядит уже каким-то невероятным, совершенно героическим поступком…
– Знаете, развитие событий в последние годы отучило нас чему-то сильно удивляться. Полномасштабную войну России против Украины многие просто не могли представить до самого ее начала. Но если в каком-то российском регионе начнутся массовые протесты, а власть применит по отношению к их участникам жесткое насилие, они могут внезапно отождествить себя с теми же украинцами, против которых ведется необъявленная война. Конечно, я рассуждаю гипотетически, но такое осознание способно действительно перевести ситуацию в революционное измерение.
"Запрос на региональное самоуправление растет, но нелинейно"
– Многие наблюдатели отмечают, что центральные российские медиа сегодня практически не обращают внимания на ситуацию в различных регионах страны, вместо этого идет сплошная антиукраинская и антизападная пропаганда. Какие могут быть последствия у такого информационного разрыва?
– Действительно, самой России во всем ее региональном многообразии в нынешних федеральных СМИ почти нет, или есть только какие-то глянцевые картинки. И это вполне объяснимо: если редакторы Останкино начнут вдруг освещать региональные проблемы, они подорвут у зрителей то слепое доверие к власти, которое им по службе положено насаждать. Поэтому они сосредотачиваются почти исключительно на агрессивной внешнеполитической риторике.
С одной стороны, это позволяет создавать иллюзию "единства всех россиян", но с другой – эта ура-патриотическая пропаганда слишком отчуждается от конкретных, житейских запросов жителей различных регионов. Она становится этаким привычным надоедливым фоном, и ей даже многие внешне выражают солидарность, хотя, на мой взгляд, никакая репрезентативная социология в нынешней российской реальности невозможна. Но люди на местах просто уходят в свою местную жизнь, и в этом возникает новая опасность для власти – значимость локальных проблем возрастает, а отсюда уже открывается дорога к формулированию региональных интересов.
– Все путинские годы в России последовательно уничтожалось региональное самоуправление. Остался ли на него запрос в регионах сегодня или все уже привыкли жить по указке из центра?
– У меня складывается впечатление, что в целом запрос такой есть, и он растет, но нелинейно – его политические проявления совершенно спонтанны и непредсказуемы. Например, такие масштабные протесты в Хабаровске никто прогнозировать не мог, и даже Кремль был поначалу в растерянности, поскольку легко смещать и назначать губернаторов стало для него уже делом привычным – хотя это, конечно, полностью противоречит федерализму. А тут вдруг граждане вышли в защиту своего права на выбор, то есть именно под политическим лозунгом. И тем самым опровергли известный стереотип о том, что за права и свободы выступают только жители столиц, тогда как протесты в "провинции" имеют преимущественно экономический характер.
– Еще весьма примечательно, что на хабаровских протестах активно использовался свой краевой флаг, что было довольно необычным для "русских" регионов. Если на различных гражданских акциях в республиках часто используют свою символику, то для областей и краев этот локальный патриотизм не слишком характерен.
– В этом также можно отметить и кризис федеральной партийной системы. Как известно, Сергей Фургал избирался в губернаторы от ЛДПР, но он был местным уроженцем и старался проводить политику в интересах жителей региона. А когда Москва заменила Фургала вроде бы его однопартийцем – Михаилом Дегтяревым, хабаровчане приняли этого "варяга", мягко скажем, без особого восторга. То есть представители, казалось бы, одной и той же политической партии воспринимаются гражданами совсем по-разному. И региональные представители той или иной партии могут существенно отличаться от ее московского "политбюро".
– В этой связи также очень показателен контраст между лидерами КПРФ, которые поддерживают войну, и антивоенными заявлениями руководителя фракции этой партии в парламенте Республики Коми Виктора Воробьева. Его за это даже признали "иноагентом" и приговорили к крупному штрафу.
– Партийная система в России, как и власть в целом, строится на принципе "вертикали". Иногда какие-то партии могут мириться с присутствием в них местных деятелей, не вполне разделяющих "генеральную линию", но причина в том, что эти местные политики, как правило, популярны в своих регионах, и, сменив их, партия рискует там электорально проиграть. Но в целом – это негативное следствие институционального запрета в России на существование региональных политических партий. Они, как мы знаем, свободно существуют даже в унитарных европейских государствах вроде Франции, избираются и в местные парламенты, и в Европарламент. А в России региональные гражданские сообщества фактически лишены политического представительства. Это еще один показатель того, как власть в действительности боится граждан своей страны. Но эти региональные сообщества все равно возникают явочным порядком, в социальных сетях они присутствуют очень активно и, думаю, в конце концов обретут политический голос.
А у нынешних региональных властных элит этого политического голоса нет по определению, по факту назначаемые губернаторы в принципе не умеют мыслить политически, их задача – лишь проводить кремлевскую линию в своем "наместничестве". Какими бы "прогрессивными технократами" они ни стремились себя позиционировать, но в действительности никаких самостоятельных решений они не принимают и даже боятся принимать. Поэтому в случае ослабления Кремля нынешние губернаторы вовсе не усилятся, но ослабнут вместе с ним, поскольку они элементы одной и той же системы. И всё будет зависеть от того, кто придет им на смену.
– Сейчас некоторые пугают, что этими "новыми силами" могут стать какие-то "вагнеровцы", вернувшиеся из Украины, которые установят еще более насильственный режим, чем сегодня, опирающийся на вооруженный произвол.
– Такого сценария исключать нельзя, но все же он не кажется настолько фатальным. Полагаю, что новые региональные элиты будут заинтересованы в выходе из той международной изоляции, в которую загнал страну Кремль. Поэтому нас может ожидать циклическое повторение истории 1990 года, когда все российские автономии одна за другой принимали декларации о своем суверенитете. Тогда этот процесс так и не привел к формированию реальной и равноправной федерации, московский централизм постепенно возобладал. И возможно, история заставит нас пройти этот путь вновь, чтобы все-таки извлечь уроки из прошлого и научиться реально договорным отношениям, на которых строятся федерации.
Региональная политика в России вообще устроена так, что в ней периодически открываются какие-то "окна возможностей". Но затем они, к сожалению, довольно быстро захлопываются. И вопрос следующего политического этапа будет состоять в том, воспользуются ли этими возможностями новые региональные элиты?
– Вы говорите о возможном провозглашении какими-то регионами независимости?
– Не думаю, что независимость станет какой-то панацеей, особенно для тех регионов, которые полностью окружены российской территорией. Если федеральный центр будет к тому моменту еще в силах, он, безусловно, постарается блокировать и подавить "сепаратистов". Речь идет о том, чтобы в принципе ликвидировать эту имперскую модель, которая и собственные регионы превращает в бесправные колонии, и на соседние страны нападает. И здесь, я полагаю, роль прямых межрегиональных связей станет определяющей – только совместными усилиями регионы смогут добиться самоуправления и заключить новый договор, в котором уже не будет места отчужденному от них диктаторскому центру.
– После начала полномасштабной войны против Украины вы вместе со своим коллегой по Тартускому университету Михаилом Лотманом выступили с Декларацией о том, что всем зарубежным русскоязычным придется принять на себя моральную ответственность за преступления путинского режима. А недавно написали критическую заметку о том, что многие российские политэмигранты продолжают сохранять имперское сознание. В чем причина его устойчивости даже у, казалось бы, принципиальных противников войны?
– Да, действительно, имперские стереотипы зачастую оказываются чрезвычайно живучи даже у многих представителей либеральной оппозиции. Но это явление возникло не в последние годы – за ним века имперской истории, когда жители Москвы и Санкт-Петербурга привыкли ощущать себя жителями метрополий. А поскольку российскую политическую эмиграцию в основном составляют выходцы из этих городов, некоторые из них по инерции до сих пор воспринимают даже столицы других постсоветских государств, куда переехали, как нечто "вторичное и провинциальное". Но говорить сегодня, после того, что произошло в Мариуполе и на фоне продолжающихся обстрелов других украинских городов, что "Рига – это русский город", это означает совершенно не понимать состоявшегося изменения исторической ситуации. Такие заявления только укрепляют некорректный стереотип, появившийся в Европе в ответ на кремлевскую пропаганду, мол, "все русские – имперцы".
–Что можно противопоставить этому стереотипу?
– Нужно последовательно развенчивать эти устаревшие централистско-имперские взгляды. Кстати, весьма показательно, что у многих российских оппозиционеров в их проектах будущего страны тема федерализма занимает далеко не первое место, хотя, на мой взгляд, она окажется одной из ключевых. И я бы еще отметил некоторую "зеркальность" такой позиции взглядам многих западных политологов, которые также смотрят на российскую ситуацию слишком централистски. Однажды это уже сыграло с ними злую шутку – до 1991 года мировые "советологи" были слишком сосредоточены на том, что происходит в Кремле, и не особо изучали специфику различных советских республик. В итоге они фактически "проглядели" распад СССР – потому что не придавали большого значения интересам конкретных республик, но затем были вынуждены стремительно наверстывать упущенное. Однако сегодня у европейских коллег я замечаю позитивные сдвиги – многие из тех, кто занимается российскими исследованиями, всё более осознают внутреннее многообразие России и интересуются развитием событий в различных регионах.
"Тело нации" вместо цивилизации
– Недавно президент Путин подписал новую Концепцию внешней политики РФ. Там Россия именуется "государством-цивилизацией", хотя ее внутренняя политика строится на жестком централизме, что затруднительно осуществить в пределах целой цивилизации. Вы наверняка также отметили это противоречие?
– Действительно, эта фраза про "государство-цивилизацию" звучит нелепо. Кремль любит говорить о мировой "многополярности", но в своей собственной стране уничтожил любые намеки на федеративное многообразие. Думаю, что у нынешней власти именно такая специфическая логика – с их точки зрения, для того, чтобы сделать Россию одним из полюсов этого "многополярного мира", страну надо максимально унифицировать, поскольку им кажется, что внутреннее многообразие ее ослабляет.
И в конечном итоге геополитика у них переходит в биополитику – они начинают мыслить категориями единого и неделимого "тела нации", которое должно быть полностью подконтрольно, а никакая многосубъектность, ни идейная, ни региональная, более недопустима. По сути, это воспроизведение фашистского типа власти, который также во многом строился именно на биополитике. Для нее свойственен культ верховного и несменяемого правителя, который отождествляется с этим "телом нации", что мы фактически в сегодняшней России и наблюдаем. Но, как правило, все биополитические режимы, несмотря на иллюзию "всенародного единства", быстро обрушиваются в момент естественного ухода правителя, и часто – вместе с империями, которые они строили. Диктаторам свойственно воображать, будто они решают высшие и последние вопросы бытия. Но затем история рассеивает эти иллюзии.
– Описывая действия российских властей сегодня, вы нередко употребляете такой термин – биополитика. Расшифруйте, что это такое.
– Те или иные биополитические феномены мы можем отметить в разных странах и даже глобально – достаточно вспомнить период пандемии COVID-19, когда вся наша жизнь оказалась медикализирована. Но в демократических странах биополитика не может стать всеохватной, потому что власть там все же зависит от граждан. А диктаторские режимы используют биополитику как инструмент дальнейшего укрепления своей власти и изоляции ее от общества.
Например, вся эта российская мобилизация означает, что государство фактически присваивает себе тела своих граждан. Но все же – всех по-разному: жителей "глубинки" превращают в пушечное мясо, тогда как элиты вовсе не спешат отправлять на войну своих детей. Я бы даже отметил, что здесь мы наблюдаем перерастание биополитики в некрополитику – когда жертвы этой войны вдруг становятся компонентом политических расчетов, а населению буквально навязывается культ смерти. Все уже привыкли, что на телевизионных ток-шоу открытым текстом призывают убивать украинцев, а идеалом поведения российского мужчины также изображается героическая гибель "за родину" – хотя какую родину защищают эти агрессоры в Украине, понять невозможно. Здравых, жизненных проектов развития собственной страны у Кремля просто нет. Но возможно, так и заканчиваются все империи.
