Тридцать лет назад, 9 ноября 1989-го, пала Берлинская стена, разделявшая почти тридцать лет город на две части. А вместе с ним и страну. Одним из главных символов стены стало граффити "Братский поцелуй": на изображении генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев в губы целует руководителя ГДР Эриха Хонеккера, рядом надпись: "Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви".
Автор граффити – художник Дмитрий Врубель, который больше 10 лет проживает в Германии. Настоящее Время поговорило с ним о том, как создавалась знаменитая картина, о цензуре, о политическом искусстве в России и Германии и о том, почему немецкие экскурсоводы рассказывают, что он умер.
— Как возникла вообще идея "Братского поцелуя" и как эта идея воплотилась?
— Об этом я говорил с 1990 года сотни раз. Поэтому эта часть всегда для меня не очень не то что интересна, но это уже из области таких воспоминаний-воспоминаний. Эта работа была нарисована на той части Берлинской стены, где рисовать было запрещено, то есть на той части Берлинской стены, которая выходила на восток, в сторону Восточного Берлина. С западной стороны все было разрисовано. Мы сейчас сидим: туда – восток, туда – запад.
Помогал мне в этом и организовывал Александр Бродовский, который до этого работал гидом-переводчиком в ГДР, советско-гэдээровским. Но понятно, что после падения Берлинской стены эта профессия оказалась невостребованной. Он начал заниматься современным искусством, пригласил пять художников из Советского Союза для того, чтобы сделать первую в ГДР – тогда еще была ГДР – выставку советского современного искусства. Так как он жил недалеко от этой части стены, где начали это все рисовать, то так получилось, что он привел на Берлинскую стену, и работа появилась.
Ее смысл и почему именно эта работа: мне показалось, что эта часть инсталляции, которая с таким названием "Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви", в этой инсталляции было четыре вида поцелуев. Мне показалось, что именно этот поцелуй российско-европейский будет очень важным таким имиджем для некого моего художнического сообщения как западным немцам, так восточным немцам, так и соотечественникам из Советского Союза.
— Расскажите, пожалуйста, в какой момент вы поняли, что ваша работа стала символом эпохи?
— Я думаю, знаете, я это понял в тот момент, когда она еще была не дорисована, но две восточно-немецкие гэдээровские газеты, и одна из них Neues Deutschland, вышли, на первых страницах был еще недорисованный Брежнев и Хонеккер – и надпись: "Bruderkuss in mauer format" (то есть "Братский поцелуй в формате стены"). То есть уже понятно, что это какое-то большое событие.
— Именно тогда поняли? А потом, когда везде это печатают, везде это фотографируют?
— Вы знаете, здесь понятнее отвечать на вопрос, который, кстати, мне очень давно уже не задают, слава богу: "Сложно ли быть автором одной работы?" Сомнение, скорее всего, идет с песни Besame mucho или She's got it. Я отвечаю, что да, это очень круто, когда все-таки судьба художника – их миллионы – в основном, что называется, в топку. Все уходят. 99,9% мы не знаем и никогда не узнаем. А тут все-таки одна работа такая значительная. Это очень круто, я считаю, что очень-очень повезло.
— Скажите, в то время каким вам показался город, культура, музыка, мир искусства?
— Вы знаете, меня больше всего поразила здесь свобода. То есть я в 1990 году временами жил на востоке, временами – на западе. Особенно в восточной части. Восточная часть Берлина из себя представляла: либо это хрущобы и брежневки, либо это старые дома, и такое впечатление, что война только что закончилась. Но при этом очень важно, что все делали то, что они хотели, при этом не было никакого хаоса, никакого беспорядка. Действительно, упали запреты, и коллеги начали заниматься тем, что им нравится, а публика начала ходить туда, куда хотела ходить и куда ей было до этого запрещено. То, что касается Восточного Берлина.
— С того времени прошло уже 30 лет, все здорово поменялось, и в плане того, что мы видим, и так далее. Но если подойти непосредственно к этому фрагменту стены с "Поцелуем", там все время выстраивается очередь, куча людей. В чем актуальность сейчас?
— Вы знаете, я еще одну очень интересную вещь заметил. Я редко бываю около "Братского поцелуя", но когда бываю, я заметил, что перед ним все время вода. В любую погоду. Можете сейчас подойти – там тоже будет вода. Я не понимал этого феномена. Потом понял, что люди вытоптали асфальт около этой работы, там в эту лунку набирается вода. Феномен, я думаю, связан с обычной вещью – что это картинка про любовь. Это любовь с таким – даже невозможно себе представить – крепким поцелуем между столь возрастными людьми, это непредставимо. Неважно, какая политическая подоплека.
Люди приходят, смотрят, что это любовь, а во-вторых, что она большая, что на ее фоне можно фотографироваться. Представьте себе, что она маленькая или что это просто Брежнев и Хонеккер. Ну это никому не было бы интересно, не прожило бы больше какого-то времени.
— Вы говорите, что туда вообще не ходите и там не бываете. Разве не приятно пройтись посмотреть хотя бы раз в какое-то время, что люди там [фотографируются]?
— Раз в квартал, изредка [я туда хожу]. Это какое-то такое очень… Честно – стесняюсь просто. Еще очень смешно, когда ты туда подходишь, обычно кто-то просил экскурсию сделать приватную. И под конец люди обычно просят сфотографироваться. А там же вокруг все стоят, фотографируются. И когда им объясняют, что вот это вот художник, никто не верит. Говорят, мол, художник давно умер, проходите, быстрее-быстрее, вы нам мешаете.
— Не обидно?
— Нет-нет. Это круто.
— Не обидно, когда картину узнают, а вас – нет?
— А это судьба художника. Из известных лиц вот какой-нибудь Моне, Ренуа – мы же их не знаем. Мы знаем Уорхола, мы знаем Дали. Пикассо не каждый угадает. А как выглядят самые великие художники Дэмиен Херст, Нео Раух или Джефф Кунс – вот покажу, никто не скажет. Как люди судят.
— "Братский поцелуй" все-таки политическая работа? Вообще современное искусство по сути своей политизировано, как вы считаете?
— "Братский поцелуй", безусловно, одной своей частью – это политическая работа, конечно. Потому что на нем, во-первых, изображены два политических деятеля, во-вторых, это все-таки изображение, нанесенное на некую политическую архитектуру. Берлинская стена – это, безусловно, политика. А относительно политического искусства, то, что я вижу рядом с собой в Берлине, – его много лет уже нет. Что интересно: соотечественники в России гораздо более политизированы и с гораздо большей охотой делают политическое искусство.
Мы последние три года занимаемся virtual reality, сейчас делаем в числе прочих выставок выставку "Осень пахана", которую показывали, наверное, и по вашему каналу. Замечательная выставка замечательных молодых людей, которым в момент перед вернисажем в той галерее, в которой они это все выставляли, заварили дверь. И профессионально нам приходится много смотреть эти картины, которые есть, их там очень много, еще прибавляются. Это в большинстве случаев высококлассные вещи, и главное, что они действительно на эту самую политическую тематику.
Потому что тут всегда можно задать вопрос: в России такой ужас, а в Германии не ужас? Вы знаете, я так понимаю, что в момент начала турецкой операции в Курдистане, танки, на которых ехали турки, и вооружение, которым были вооружены турки, частично германского производства. Не было ни одной [реакции], художники по этому поводу молчат. Никакой реакции. Это в качестве примера, я беру самые глобальные вещи.
Побеждает AFD (праворадикальная партия Alternative für Deutschland – НВ) в Тюрингии, вот буквально на воскресных выборах – художники немецкие молчат. Ничего не происходит. Не то что ультралевые и ультраправые приходят к власти в отдельно взятой земле – нет-нет, искусства это не касается, искусство должно создавать что-то красивое, приятное, чтобы потом продавать галереям. Вот такая парадоксальная ситуация.
— В контексте падения Берлинской стены – в искусстве оно вообще насколько сильно отображено? Это все-таки политическое событие.
— Мы с кем-то об этом говорили, вы знаете, я видел какие-то очень маргинальные работы на эту тему. Они где-то в общественных каких-то зданиях висят. Смотрел, они какого-то очень низкого качества. То есть сказать, что по этому поводу было сделано какое-то такое достойное мощное искусство, – нет.
— Как это объяснить? Это же такое значимое событие.
— По поводу нацистского прошлого тоже особо ничего в изобразительном искусстве [не было]. Мы можем говорить, чего-то такого на уровне Базелица или Нео Рауха, чтобы это было, – тоже ничего не было сделано. Мне кажется, это мое мнение все-таки как не немца, мне так кажется, что стена при всем при том, что это важнейший элемент берлинской жизни, – это прошлое, о котором лучше скорее забыть.
— Вы давно здесь живете и работаете. Скажите, вы себя больше считаете русским или немецким художником?
— Это вопрос сейчас очень важный, это вопрос действительно очень важный именно в связи с тем, чем мы сейчас занимаемся. Еще раз повторю, что мы последние три года занимаемся virtual reality. Здесь, кстати, очень подойдет ответ на незаданный вопрос: чем для нас является падение стены? Для меня падение стены – это символ того, что физические границы в конце второго тысячелетия ушли в прошлое. Ведь падение стены совпало даже не с интернетом. 1989 год – это появление фотошопа (релиз графического редактора Adobe Photoshop состоялся в конце февраля 1990 года – НВ). Это очень крутая вещь.
Вообще Берлинская стена и перестройка – это все очень совпадает действительно с развитием коммуникаций, 1985-й – это как раз один из Windows, которым потом мы все массово пользовались. Поэтому границы уходят в прошлое. Вместе с тем, что немцы называют "националитет". Я не знаю, это вопрос больше к искусствоведам. Сейчас, когда мы спокойно делаем выставку в Берлине, выставку не московского художника, а выставку, которую запретили в Москве, но которая охватывает художников от Беларуси до Владивостока, одновременно мы работаем со школой дизайна Высшей школы экономики, одновременно существует Брежнев и Хонеккер, наш проект, связанный с восстановлением Берлинской стены в VR-пространстве. Невозможно сказать о том. Родился я в СССР, 50 лет прожил в Москве, последние 10 лет живу в Берлине.
— Вы вообще следите за современным русским искусством? Как вы оцениваете такой стрит-арт, который санкционирован властью и который запрещен?
— Опять-таки, мне так кажется, что это всеобщая проблема. Россия в некоторых из своих, может быть, в том, что связано с взаимоотношениями между бюрократией и искусством, она немножко всегда такой гротеск показывает. Вы знаете, мы когда сюда переехали в 2010 году, у нас были большие проекты, связанные со стрит-артом, и выяснились две вещи. Во-первых, стрит-арт – это нелегально и незаконно. Собственники домов его не хотят. По немецкому законодательству если вы сделали стрит-арт нелегально, штраф до 25 тысяч евро. Переведите это в рубли – и вы сразу поймете, что это очень-очень круто, бюджет маленького города.
Во-вторых, когда мы предлагали какие-то темы острополитические и важные для Германии, я помню, 2010-2011 год, вышла книжка бывшего сенатора берлинского и зампреда ЦБ Саррацина по поводу того, что турки захватывают Германию и так далее. И мы делали по этому поводу большой проект, который назывался "Саррацин-иностранец". Это были большие портреты Саррацина и подписи как бы от его лица, с чем мы столкнулись при переезде в Германию, при устройстве нашего ребенка в школу, с чем обычно сталкивается иностранец. И мы предложили эти работы разместить в очень сложном, проблемном районе, такой район есть, Марцан, его очень трудно с чем-то сравнивать, это самый большой железобетонный район в мире. Его построил Хонеккер как город будущего. На нынешний момент у меня всего три берлинца, которые в этом районе были.
Мы подумали, что это выставка, которая привлечет внимание прессы, будет классным шагом по интеграции этого района. Я в то время был членом берлинской Пиратской партии, у нас было 14% в парламенте Берлина. И вот как-то там это марцанское начальство с этой темы очень ушло – нет. Поэтому то, что происходит в России, – это очень-очень похоже. Но мы просто постоянно об этом звеним, нам очень важно, что нас не должны запрещать, о каждом факте этого зарисовывания пишется в фейсбуке, потом на телевидении и так далее. Здесь об этом не принято говорить.
— Вы упомянули выставку "Осень пахана", когда заваривали двери. Это отдельный перформанс. Как вы к этому относитесь? Можете подробнее рассказать, какие у вас планы во всей этой истории?
— Тут, наверное, одновременно существует очень много мотивов, почему мы обратили внимание на эту выставку и почему мы предложили ее кураторам сделать ее в VR. Они не только художественные. Я впервые за долгое время чувствую несправедливость. Молодые люди по своей инициативе сделали выставку, собрали работы. Это очень большая работа, без всякой поддержки, никакие институции в этом не участвовали. Работы со всей России, из Беларуси.
И пришли какие-то держиморды в буквальном смысле слова и запретили ее. Не чиновники запретили. А ведь дальше не только связано было с этой галереей Dordor, у которой сейчас, как я знаю, очень большие проблемы с пожарной инспекцией, еще с чем-то. Неожиданно, да? А все остальные московские площадки, куда они обращались, сказали: нет. Включая, я не буду называть, очень уважаемые и правозащитные площадки. Они сказали: нет. И вы знаете, это несправедливо.
Во-вторых, для нас очень важно, что именно VR, то есть общедоступное виртуальное пространство, в которое вы можете либо с экрана монитора, либо в очках войти из любой точки земного шара в любое время и в любом количестве, мне кажется, что именно для такого случая это очень важная вещь. Тем более, что опять-таки художники из разных мест, поклонники из разных мест.
Вот такие вещи действительно и такая ситуация, она, наверное, специфическая для России, здесь, в Берлине, я такого представить себе не могу, чтобы чиновники заваривали дверь в частной галерее, чтобы чиновники направляли какие-то письма или указания в различного рода культурные инстанции не делать какой-то выставки. Ну это может быть только связано с пропагандой какой-нибудь террористической организации, нацизма и так далее. В той выставке, о которой мы говорим, "Осень пахана", этого нет, мы ее знаем от корки до корки.
