Макс Колесников – в прошлом военный блогер, маркетолог, ресторатор и журналист. В 2015 году во время мобилизации он ушел воевать на Донбасс. На своей странице в соцсетях Макс вел онлайн-дневник, в котором рассказывал о службе в ВСУ. Украинские СМИ печатали его рассказы под названием "Дневник мобилизованного". После дембеля, уже вначале полномасштабного российского вторжения в Украину, Колесников снова отправился на фронт.
Он попал в плен в марте 2022 года и пробыл там 11 месяцев. В начале февраля Колесников вернулся домой. Во время обмена военнопленными он попал в кадр оператора. Видео, как Макс впервые за долгое время пробует яблоко и радуется его вкусу, облетело многие СМИ.
– Казалось бы, такое простое видео, но мне кажется, настолько оно впечатлило многих, как вы ели это яблоко, мало кто мог представить, что почти год вы могли не есть овощи, фрукты. Это действительно так было?
– Да, это действительно было так. Там свежих фруктов не выдавали, не попадала нам такая радость. И поэтому я был весьма впечатлен вкусу, и вообще это было классно, классный момент. А то, что людям запало в душу, наверное, просто потому, что это было искренне. Это реакция на то, что с нами происходило, нас вернули домой, а дома-то всегда множество нормальных радостных, хороших событий, которых с тобой в плену происходить никогда не сможет и не будет, тем более в плену, в котором мы были.
В интервью Настоящему Времени Макс Колесников подтвердил, что в СИЗО наряду с военнопленными Россия держит мирных украинцев:
– Можете сказать, в какой колонии вас содержали? Это было на оккупированной территории либо на территории России? Вообще как с вами обращались?
– Мы находились на территории Российской Федерации, в Брянской области, точные данные я, наверное, не уполномочен передавать, поскольку это вопрос координационного штаба.
– Территория России.
– Да, это находилось на территории России, вывозили нас туда через территорию Беларуси, где мы также находились пару дней, а затем в течение десяти с половиной месяцев мы были на территории Российской Федерации, а оттуда уже нас и обменяли. Отношение очень сильно менялось с течением времени. Первые полгода нас очень активно проверяли на то, не являемся ли мы какими-то националистами, членами каких-то радикальных организаций. Соответственно, отношение было, скажем так, не слишком.
А в дальнейшем, когда все-таки было предпринято решение, что мы [попадаем] в обменный фонд, за исключением гражданских, то все стало несколько мягче и улучшилось. К гражданским все так же, поскольку у них нет статуса военнопленного, как их обменивать – непонятно. Человек, который просто гражданский, просидел вообще без каких-либо причин в плену 330 дней, – это же ужасно.
С нами, военными, хотя бы понятно, мы были с оружием в руках, на нас распространяются хотя бы какие-то международные договоренности. А то, что гражданских очень много в плену и что это такое – тут уж пусть юристы оценивают, я не специалист. Но просто для сравнения пропорции: находились в камере в следственном изоляторе из 14 человек первого состава моей камеры – четверо военных и десять гражданских.
– То есть в два с половиной раза больше пленных гражданских, чем украинских военнопленных?
– Да, так было, по крайней мере, в начале. Сейчас я пропорцию не знаю, я знаю, что военных меняют. Среди обмененных 1800 с чем-то людей я предполагаю, что подавляющее большинство – военные. Военные действия продолжаются, но таких интенсивных захватов, прямо как было в первые месяцы войны, связанные с резкими окружениями, их, насколько мне известно, после Мариуполя не было. Поэтому пропорция, скорее всего, после обменов только усиливается: количество гражданских и пленных, надо, чтобы Россия их просто отдала.
– А сейчас можно понять, новые военнопленные, которые попадают в российские колонии, большинство – это военные или гражданские преимущественно?
– Я не специалист, мне сложно об этом сказать, у меня нет информации. В любом случае война – это всегда пленные, они появляются: с первого до последнего дня войны возможно попасть в плен. Но сколько их и какова сейчас пропорция – мне сказать сложно. Я знаю, что случаев, когда людей просто пачками, десятками, если не сотнями, гражданских хватали и отвозили, известны. Был просто совершенно вопиющий случай, когда пытались вывезти гражданских из Черниговской области россияне, предложили ему эвакуацию, всех взрослых мужчин погрузили и забрали. И вот соседняя с нами камера в числе 12 человек, они были все 100% гражданскими.
– Скажите, пожалуйста, вы заметили, возможно, какие-то различия в отношениях к вам и к гражданским? Как обращались сотрудники российской колонии: это было одинаковое отношение или нет?
– Оно менялось: к гражданским они вообще одно время были мягкими, потом наоборот. Потому что они сами понимают, что какой-то бред, что гражданские захвачены. И при этом они же не могут признать, что это преступление, совершаемое их страной. Поэтому они говорят: "Ты просто врешь, что ты гражданский. Ты какой-то наводчик, шпион, диверсант. Вот что бы ты тут, гражданский, делал". Когда гражданские пытаются им объяснить, что действительно "мы сами не понимаем, что мы тут делаем так долго", то идет, наоборот, претензия в том, что обманывают. Очень сложно признавать, что их страна совершает такое преступление.
– Я хочу уточнить, вы сказали очень важную деталь. То есть вас провозили на территорию России через территорию Беларуси и какое-то время удерживали на территории Беларуси?
– Два дня, да, ночевали на территории Беларуси, увезли нас через нее. Поскольку нас взяли в плен на севере Киевской области, там, где у нас были бои на первоначальном этапе. 20 марта мы попали в плен, а 21 и 22 марта мы провели на территории Беларуси.
– То есть фактически чуть менее чем полтора месяца до года оставалось. Почти год вы провели в плену. За это время у вас была возможность связаться с вашими родственниками, кому-то сообщить о себе?
– Где-то в районе середины мая нам дали возможность написать письмо под диктовку из четырех слов: "Жив, здоров, все хорошо". И все написали одинаковые письма. Мои родители получили это письмо в сентябре. И больше никакой возможности связаться с родными и близкими не было.
– То есть ни телефонного звонка, а только эти четыре предложения, не больше?
– Нет, мы часто, когда нас вызывали на какие-то допросы, опросы, мы пытались попросить связи с семьей хотя бы в каком-то виде. Дело в том, что там был один очень большой нюанс, который нам не позволял поверить, что это письмо будет отправлено. Мы его написали в середине мая, а 25 мая, я хорошо запомнил дату, потому что это единственный случай, когда нам прямо сказали дату поставить, 25 мая мы писали отдельный рапорт на имя военного коменданта этого СИЗО с просьбой разрешить нам связь с семьей. И мы все решили, что это просто какой-то обман, поскольку письмо уже 10 дней как написано, а теперь мы пишем еще разрешение. Мы решили, что его просто подложат в наше какое-то личное дело, не отправят.
Но я рад, конечно, что семья получила весточку, хотя мы в это не верили. Понятное дело, что в XXI веке при наличии возможности из любой точки мира позвонить в любую другую мы просто элементарно не могли даже СМС отправить, написать семье что мы живы, здоровы. А уж не говорю о том, что обратная связь была невозможной, потому что, поскольку ракетные удары наносятся по всей территории страны, мы все переживали о том, живы ли наши семьи. Военные – это понятно, но то, что подвергаются опасности мирные жители в ходе того, что происходит, это тоже есть, и мы очень переживали за своих близких.
– Многие журналисты задают вопросы бывшим военнопленным о том, какой день был в плену самым тяжелым. Я немножко его переформулирую: а что было самое тяжелое для вас в плену?
– Для меня самым тяжелым как раз было отсутствие связи с родными, с семьей, поскольку я очень переживал за них, у меня родители уже в таком возрасте, когда я очень переживал по поводу их состояния, и я очень надеялся, что они дождутся меня живыми. Я, конечно же, переживал о жене, детях, я не знал, что они обо мне знают. И я переживал, в каком они состоянии, потому что неизвестность, неопределенность – это всегда самое тяжелое. И я вообще очень боялся, что они будут думать, что я погиб. К счастью, они знали о том, что я жив.
