В 1989 году, 30 лет назад, в странах Варшавского договора произошли революции, которые привели к краху коммунистического режима в Европе и стали предвестником распада СССР. Как падение Берлинской стены и "бархатную революцию" в Чехословакии воспринял первый президент Советского Союза Михаил Горбачев, ощущал ли себя причастным к этим событиям и как они отразились на истории России, в интервью Настоящему Времени рассказал Андрей Грачев, бывший пресс-секретарь Михаила Горбачева. Он занимал эту должность с августа по декабрь 1991 года.
"Перспективы казались очень обнадеживающими"
— Говоря об этом переломном моменте, хотелось бы начать с конца, с декабря 1989 года, когда встретились Горбачев и Джордж Буш – старший. Фактически было объявлено о завершении холодной войны. Это была общая победа или это было поражение Советского Союза?
— Конечно, это рассматривалось как общая победа, поскольку холодная война была общей бедой со всеми рисками и с угрозой вселенской катастрофы. Если посмотреть на встречу в марте как на итоговую политическую точку, на подведение итогов 1989 года, то, конечно, Горбачев туда приехал не в качестве человека, потерпевшего поражение, а наоборот, в качестве лидера тех исторических перемен, которые пережил и Советский Союз, и за 1989 год весь мир. Надо не забывать, что он приехал через несколько недель после падения Берлинской стены.
Если посмотреть вообще на панораму 1989 года, то надо сказать, что 1989 год начался в декабре 1988 года выступлением Горбачева в ООН. Эта речь после знаменитой речи Черчилля в Фултоне (5 марта 1946 года), которую называли "речью о железном занавесе", должна была оповестить мир о том, что холодная война закончилась, занавеса больше нет и перед нами открываются перспективы. А они тогда казались очень обнадеживающими.
— Какими казались перспективы?
— Что там говорил Горбачев: что Советский Союз предлагает другим и сам берет на себя обязательства не применять силу в решении политических проблем, не вмешиваться в дела других стран, независимо от их политической системы. И вот эта часть фразы была важна, потому что это означало торжественные похороны доктрины Брежнева.
Значит, страны Варшавского договора рассматривались как полностью суверенные, а не в рамках ограниченного суверенитета. Что СССР признает за каждой страной право выбора – выбора системы, выбора руководителя, образа жизни.
И дальше политически был открыт 1989 год.
— Нужно сделать важное уточнение: в 1989 году вы работали заместителем заведующего международного отдела ЦК КПСС. Как мир в тот момент выглядел из Кремля?
— Надо попробовать вернуться в эти годы. Ведь главным замыслом перестройки и главной целью преобразований, которые были с ней связаны, были перемены внутри советского общества. Получалось, что окончание холодной войны, развитие сотрудничества с Западом – это, по существу, оказывалось условием развития вот этих процессов внутри Советского Союза: положить конец бессмысленной конфронтации, идеологическому конфликту.
Во-вторых, конечно, надо было избавить мир от угрозы третьей мировой войны. Потому что мы жили, надо вспомнить об этом, до 1985 года фактически во втором издании обостренной холодной войны, где если не на грани второго кубинского кризиса, то близко к нему.
В-третьих, надо было избавиться от экономической лямки, гонки вооружений.
— Можно сказать, что экономика сыграла?
— Многое сыграло. Потому что мы как страна теряли конкурентоспособность. Мы отставали в технологическом плане. В экономическом плане ситуация была, конечно, провальная, потому что страна существовала на нефтяной игле. В сельском хозяйстве гигантская дыра, потому что страна должна была закупать продовольствие, чтобы кормить собственное население. И к этому надо было находить средства для того, чтобы поддерживать статус сверхдержавы. С экономикой, которая была слабее рыночных стран вообще, а уж с американской – тем более.
Поддерживать статус сверхдержавы требовало совершенно фантастических усилий.
Испытание для Горбачева
— Каким образом Горбачев стал носителем новых идей? Где корни?
— В явлении Горбачева есть две стороны. Есть сам по себе человек, конечно, неординарный, во многих отношениях уникальный, такой сплав и крестьянского происхождения, и казацкой вольницы из Ставрополья, и университетского образования в Москве, которое, кстати, он получал в годы оттепели хрущевской и десталинизации. Все это и слепило этот характер.
Но одновременно был Горбачев и как феномен, как представитель целого поколения, которое не было воспитано в параноидальном страхе перед очередной агрессией Запада, в атмосфере или в догматическом образовании подшкол, которые делили мир на два цвета – черный и белый.
— Как реагировали в ГДР, в Польше, Чехословакии?
— Здесь оказалась интересная и по-своему парадоксальная ситуация, а может быть, и начало переломного момента в осуществлении того политического проекта Горбачева, когда развязанные им процессы начали в каком-то смысле выходить из-под его контроля, во всяком случае, опережать его собственный календарь. Потому что его программа – положить конец холодной войне и конфронтации с Западом – адресовалась в первую очередь западной общественности, политикам, а услышали его у него дома – я имею в виду и СССР – и в странах Восточной Европы.
— Ведь до того, как начались все эти "бархатные революции" 1989 года на востоке Европы, надо вспомнить, что у нас все бурлило вокруг первых выборов в Совет народных депутатов, но происходили события в Грузии...
— В странах Балтии.
— Конечно. Происходил конфликт, ожививший и вспыхнувший заново, между Арменией и Азербайджаном. Летом, правда, уже несколько позже, на свой лад отметили годовщину очередную пакта Молотова-Риббентропа, эта знаменитая людская цепь, которая прошла через все балтийские республики, – это тоже был резонанс той горбачевской позиции. И это по-своему ставило его перед испытанием: насколько он был серьезен, когда объявлял, что сила не будет использоваться для решения политических проблем. И вовне, и снаружи.
Первый тест прошел с Первым съездом народных депутатов, потому что в Грузии армия применила силу для разгона демонстрации и в Тбилиси были жертвы. И на съезде это публично обсуждалось, это осуждалось. И это был первый тест той самой доктрины Горбачева.
Затем на эту доктрину откликнулись союзники Варшавского пакта: Польша – первой, потому что к этому времени они уже накопили опыт. Венгры тоже в это окно возможностей, которые они ощутили, решили прыгнуть. И началось с того, что они на венгерско-австрийской границе открыли свободный проход для своих граждан, а потом оказалось, что этим проходом могут воспользоваться и жители Восточной Германии.
Ситуация с ГДР, со стеной и с Берлином, конечно, отличалась от других восточноевропейских стран. Статус Германии был особым, он закреплялся в решении стран-победительниц. Я был в составе группы, которая сопровождала Горбачева в июне в его визите в ФРГ. И там у него была встреча с Колем (Гельмут Коль – федеральный канцлер Германии в 1982-1998 годах – НВ).
Он был встречен с фантастическим гостеприимством, с триумфом. Кто-то из его советников ему сказал откровенно: "Михаил Сергеевич, этот восторг немцев относится не столько к перестройке, сколько к надежде, к тому, что вы для немцев [выполните] это обещание возможного воссоединения Германии". Но тогда и Горбачев, и Коль считали, что это дело будущего, потому что Горбачев сказал: "Конечно, это рано или поздно произойдет". Но это не в ближайшее время.
Но не только Горбачев, а наши западные партнеры – французы, англичане – с опаской относились. С французами, с Миттераном (Франсуа Миттеран – президент Франции в 1981-1995 годах – НВ) у Горбачева зашла речь о том, как бы ускорить процесс воссоединения Европы для того, чтобы воссоединение Германии было как бы инкрустировано в этот процесс. Чтобы не воссоединение Германии тянуло за собой воссоединение Европы, а наоборот. Но все произошло, как часто происходит в истории, стихийно.
Проснуться и узнать, что Берлинской стены больше нет
— Есть такая популярная история, что посол Советского Союза в Восточной Германии проспал падение Берлинской стены.
— Нет, это легенды, мифы. Фактически Горбачев, хотя он и не мог определить дату и не хотел играть роль анти-Хрущева, который [Никита Хрущев] дал Ульбрихту (Вальтер Ульбрихт – председатель Госсовета ГДР – НВ) зеленый свет на строительство стены. И также он не хотел посылать каменщиков, чтобы они ее разбирали по его указанию. Ему хотелось бы, я так думаю, что вот он однажды проснулся и узнал, что стены больше нет.
— Получается, что сбылась мечта Горбачева – стены нет.
— Он об этом и говорит в последних интервью, что он узнал об этом задним числом. Так оно было или он лукавит, я не знаю. Во всяком случае, он снял с себя подозрения в том, что он своим указанием повелел разрушить эту стену. И поэтому он говорит, что стену разрушили берлинцы, а его роль свелась к тому, чтобы создать условия для этого – создать условия, чтобы разрушить ее фундамент, и дальше уже самим немцам дать, как с ней поступить.
— Вы же тогда были все же в международном отделе ЦК. Вспомните этот день? Как это все выглядело?
— Это выглядело сообщением ТАСС о событиях прошедшей ночи. У нас тогда по телевидению никаких breaking news не было. Это был отчет о событиях ночи и то, что был поднят шлагбаум на пропускном пункте, и массы людей с Восточного Берлина отправились в Западный беспрепятственно. Мы все, я, во всяком случае, восприняли это с облегчением, потому что это означало, что одной проблемой меньше.
— В Москве не было ли ощущения, что это все может привести к коллапсу власти Советского Союза?
— Тогда еще казалось, что эти процессы, поскольку они были развязаны с политической инициативы, исходившей из Москвы, – процессы, идущие во благо. Тем более, что в 1989 году главных проблем, которые в конце концов привели к распаду СССР, ну и к путчу августовскому, а потом и к отставке Горбачева, еще не было так видно.
Анти-Ленин
— Вы в начале интервью сказали, что 1989 год начался в декабре 1988-го. Можно ли сказать, что 1989-й закончился с отставкой Горбачева?
— Можно сказать, что 1989 год продлился до 1991-го. Просто ветер этих перемен, поднятых и перестройкой, и, пройдя через Восточную Европу, перекинулся на Советский Союз. Вслед за странами Восточной Европы занялись костры на периферии СССР, в республиках, начиная с балтийских и кавказских, и в других тоже.
Можно сказать, что эта революция 1989 года, как бывает в деревенском пожаре, с одного дома перекинулась на другие, и окончилось тем, что в 1991 году Прибалтика зимой – Вильнюс и Рига. Потом московские события – конфликт и в Верховном совете, и на улицах Москвы, и оппозиция, возглавленная Ельциным, уже привели к тому, что Горбачеву пришлось в пожарном порядке искать способ спасения Союзного государства, из чего и родился Новоогаревский процесс.
А дальше августовский путч. На этом, можно сказать, и закончилась политическая история перестройки, потому что оставшиеся месяцы и попытки Горбачева склеить эту расколотую безнадежно чашку закончились Беловежской пущей.
— Вы наверняка много часов разговаривали с Михаилом Сергеевичем о том, что произошло. Вы только что сказали про разбитую чашку. Если это разбитая чашка, то кто ее разбил?
— Чашка – это образ. Но, так или иначе, он не побоялся поставить вопрос о том, что та модель, та мерка, по которой была скроена эта шинель Советского Союза и Союзного государства, не соответствовала ни времени, ни миру.
То, что Горбачев отважился это объявить вслух и выразить, сформулировать программу того, как, я бы это назвал, реализовать своего рода превентивную революцию – то есть избежать такого кризиса, который мог бы превратиться в кризис с большим количеством насилия, межнациональных конфликтов, с учетом всего капитала насилия, которое накопилось за годы советской истории. То, что общество это и эта страна шли к своему неразрешимому кризису, было очевидно.
Я ему говорил, [что он] фактически сыграл роль анти-Ленина. Потому что он вывел страну из тупика модели ленинизма и большевизма, причем вывел политическим путем, избежав судьбы Югославии. Это его огромная заслуга.
И вторая заслуга в том, что он остался верен этому проекту. Для него было важно добиться того, чтобы развитие страны внутреннее и общества в сторону открытия миру, демократии, в сторону цивилизации шло. Это было для него важнее, чем собственная политическая судьба. И он это доказал своим примером.
Поэтому я, отвечая на ваш вопрос, думаю, что это небольшое преувеличение – сказать, что история России в ХХ веке делится на этапы до Горбачева и после.
