"Нормальный [уровень радиации] – это 10-15 [микрорентген в час], то, что было. Я в машину, заехал взял аппаратуру и уехал в Чернобыльскую зону. <…> Это где-то часов в семь-восемь вечера я укатил туда. Я пересек Бобруйск, за Бобруйском где-то на 25 километре примерно под 5 тысяч микрорентген в час, я проскочил такое поле небольшое – может быть, километра два. Потом опять упало. Доехал, повернул на Хойники, в Хойниках где-то было на уровне 15-18 тысяч микрорентген. Я пошел на Брагин, в районе Брагина где-то 30-35 [тысяч микрорентген] было, потом вернулся, проскочил Наровлю, в Наровле было где-то, наверное, тоже около 25-30 тысяч [микрорентген]".
Следующим утром, 29 апреля 1986 года, Василий Нестеренко, директор Института ядерной энергетики АН Белорусской ССР, приехал в минский ЦК рассказать о ситуации, сложившейся из-за взрыва реактора на Чернобыльской атомной электростанции. Его приняли только в полшестого вечера.
Узнав об аварии, Василий Нестеренко стучал во все двери, добивался встреч с самыми высокими партийными деятелями, чтобы они "дали добро" на спасение людей. Но его игнорировали, а позже сняли с должности. Ученый потерял карьеру и сильно подорвал здоровье.
Эта статья – выдержки из интервью с Василием Борисовичем Нестеренко, которое записала писательница Светлана Алексиевич для своей книги "Чернобыльская молитва". Ранее этот разговор нигде не публиковался.
"Если бы тогда жестко спросили, то Чернобыля бы не было"
— Впервые об этой страшной аварии я узнал, находясь в командировке в Москве, 28 числа. Хотя авария, как вы помните, случилась ночью с пятницы на субботу, в воскресенье я спокойненько улетел в Москву. То есть информации никакой не давалось. Я, правда, заметил, у меня всегда с собой бывает дозиметр, что [происходит] что-то необычное. Но я решил, что это неисправный дозиметр: когда самолет поднимался наверх, то где-то на высоте заметил, что он слишком много показывает. Но я решил, что прибор неисправный, и улетел. Это было в воскресенье.
Утром [в понедельник, 28 апреля], я пришел по делам института в Кремль. Зашел в отдел, который занимается атомными станциями, говорю: "У меня накопилась куча вопросов, давайте решим" – "Да не до тебя, горит чернобыльский реактор". Я говорю: "Ну ладно, в понедельник с утра – и такие глупые шутки". Говорит: "Не шутка, горит реактор".
Я на этом реакторе много раз бывал, бывал и на Ленинградской атомной станции, и на Смоленской. То есть у нас их несколько таких станций. Был и на Игналинской – это такого же типа реактор. Реактор этот тяжелый, это единственный реактор в мире, который не имеет колпака безопасности, у него мощь – тысяча тонн графита. Кстати, графит там необходим по технологии как замедлитель. Либо вода должна быть. И если он загорелся, то это страшное дело.
Похожая авария была в 1975-1976 году на Ленинградской атомной станции: тогда вышло из строя где-то около 30 каналов. Похожий эффект был и на Чернобыльской станции на уровне 1982-1983 года, когда с одним каналом такая беда случилась.
Тогда я был членом межведомственного союзного совета по атомной энергетике, и эти все случаи разбирались, естественно. Я знаю, как жестко требования предъявлял министр среднего машиностроения Славский. Но эти станции, к сожалению, были в Министерстве энергетики. А дальше начиналась защита чести и мундира: "что вы наших обижаете" – и все спускалось на тормозах. Я думаю, что если бы тогда жестко спросили, то Чернобыля бы не было.
28 апреля 1986 года. "Две-три капельки йода"
— К сожалению, я узнаю, что случилась авария. Вы знаете, что наши деревни в 7-10 километрах от станции. Если она горит, то графита там столько, что хватит гореть больше месяца. Я, естественно, тут же звоню в институт: введите аварийную инструкцию.
Этот механизм хорошо отработан. Там целый ряд мер: надо закрыть форточки, выключить приточную вентиляцию.
У нас такое есть правило, что если на реакторе такая беда произошла, значит, будет выделение радиоактивного йода. Надо, первое, – провести защиту, йодную профилактику. Это означает, что люди должны [его] выпить. Если это профессионалы, то у них в спецодежде имеется две-три таблетки йодата калия. А если дома не найдется, то тогда надо просто взять стаканчик молока, воды – и капнуть: для детей – одна-полторы капельки, для вас – две-три капельки. И тогда попадает это в щитовидку. И если придет радиоактивное облако, там уже есть стабильный йод: он будет очень интенсивно выводиться из организма – и радиоактивный выведет.
Я узнал об [аварии] где-то в полдесятого. Где-то в 10:15, может быть, в районе десяти, звонил в институт. Пока соединился… Если только начинаешь рассказывать, что это атомная станция горит, – тут же связь разрывается, поэтому уже говоришь междометиями. Я говорю: "Не ищите у себя, вы не виноваты, это у наших южных соседей. Примите меры защиты".
Они говорят: "У нас обнаружена активность, у нас в помещениях [уровень радиации] меньше, чем на улице".
Я говорю: "Принимайте меры защиты: то-то, то-то, то-то. И оповестите людей, школу, детский сад". Попросил, чтобы домой позвонили.
После этого я набрал телефон президента Академии наук [БССР], говорю: "Николай Александрович, такая беда произошла, что надо делать?" Коротко ему повторил. Говорит: "Знаешь, я не смогу, наверное, убедить руководителей, звони напрямую Слюнькову" (первому секретарю ЦК – НВ).
Я один, два раза выходил на помощника – не соединяют, но с третьего раза все-таки вышел. Начинаю рассказывать, что произошла такая авария. "Да, там пожар был, но там уже все погасили. Что паникуешь?" Я говорю: "Николай Никитич, там так много графита, что он будет гореть, если его не загасить, не один десяток дней". – "Ладно, прилетайте, завтра приходите, разберемся". И положил трубку. Ну, естественно, я уже там свои дела оставил, быстренько в Шереметьево на ближайший самолет и прилетел сюда [в Минск].
Нормальный [уровень радиации] – это 10-15 микрорентген в час, то, что было. Я [сел] в машину, заехал взял аппаратуру и уехал в Чернобыльскую зону. Мне же надо получить новую информацию. Я ночью поехал, где-то часов в семь-восемь вечера укатил туда. Пересек Бобруйск, за Бобруйском где-то на 25 километре примерно под 5 тысяч микрорентген в час, я проскочил такое поле, небольшое – может быть, километра два. Потом опять упало. Доехал, повернул на Хойники, в Хойниках где-то было на уровне 15-18 тысяч микрорентген. Я пошел на Брагин, в районе Брагина где-то 30-35 [тысяч микрорентген] было, потом вернулся, проскочил Наровлю, в Наровле было где-то, наверное, тоже около 25-30 тысяч [микрорентген].
29 апреля 1986 года. "Не сейте панику"
— Попал в ЦК, пришел в приемную, говорят, что занят, не может принять Слюньков. Я побежал к Кузьмину (секретарь ЦК Компартии БССР – НВ): один раз сходил, второй, вижу – нет.
Я съездил в институт, возвращался уже днем. По городу торговали пирожками, мясным фаршем – все это в открытую. Грязи сыпалось радиоактивной очень много.
Меня приняли только в полшестого вечера. Я зашел к Слюнькову, когда начал рассказывать, он вдруг мне говорит: "У меня другая информация". Набирает при мне телефон, звонит Ковалеву (председатель Совета министров – НВ) и говорит: "Прими Нестеренко, что-то другая информация, чем нам с тобой рассказали".
Я пришел, захожу в кабинет Ковалева и рассказываю, что надо сделать. Говорю: "Вот то, что наша служба намерила. В таких случаях положено проводить йодную профилактику, в таких случаях ограничивается выход (особенно детей) на демонстрации, в таких случаях положено промыть город, людям дать совет, чтобы не загорали, не купались, не работали на садовых участках, потому что будут ожоги, цезий летит – будут цезиевые ожоги".
Василий Нестеренко рассказывал, что в городе было приготовлено 700 килограмм йодного раствора. Его можно было добавить в питьевую воду, в молоко и автоматически защитить всех людей. Но чтобы вводить такие защитные мероприятия, решение должен был принять председатель Совета министров.
В тот момент в кабинете, кроме председателя Совмина, находились министр здравоохранения, главный санитарный врач города, мэр Минска, генерал-начальник штаба гражданской обороны.
— Какие-то карты были разложены, стрелы нарисованы. Я когда рассказывал, этот генерал давал реплики. И я понял, что у него не очень хорошая оценка, какая же там обстановка, что или он не имеет информации, или не может сориентироваться в этой информации.
Министр здравоохранения Савченко в это время позвонил в Москву академику Леониду Ильину – директору Института биофизики, который с первых дней, когда в Советском Союзе начали делать атомное оружие, наблюдал всех, кто имел дело с ураном и другим радиоактивным материалом.
Нестеренко рассказывает, что Ильин якобы спросил, какой радиационный фон сейчас в Минске. Савченко ему ответил: "Где-то 300-400 микрорентген", а потом повернулся к Нестеренко: "Академик-медик сказал, что не надо делать все, что вы предлагаете".
— И тогда мне уже говорит Ковалев: "Вы уберите из города своих дозиметристов, пусть панику не сеют. И сами не паникуйте. Мы тут разберемся, а вы командуйте в "Соснах" (поселок, в котором находится Институт ядерной энергетики – НВ). У нас такой кончился разговор.
30 апреля 1986 года. Первая записка
— Я вижу, раз такое дело, приехал в институт, сразу сел, написал докладную записку и утречком начальнику первого отдела сказал: "Заберите записку и сдайте Слюнькову". Вот так появилось мое первое письмо 30 апреля 1986 года, где все, что я вам рассказывал – меры и провести йодную профилактику, – все это было предложено. Я потом поинтересовался, какая же резолюция. Но кроме "промыть города" ничего не было.
На все предложения Нестеренко провести йодную профилактику, выступить перед населением, ему отвечали: "Ты что, хочешь, чтобы паника была?" Обо всех необходимых мерах он рассказал своим сотрудникам.
— Я как только прилетел, собрали сотрудников института, было сказано: "Знакомых, друзей, всех предупредите: не загорать, не купаться, в лес не ходить по возможности, ежедневные протирания, не открывать форточки, не прогуливать детей". Есть меры, которые очень здорово помогают.
Я рассчитывал, что дадут возможность или по телевидению мне выступить, или кто-то людей проинформирует. Потому что не секрет же, что каждые три часа или даже чаще Польское радио передавало: "В таком-то регионе молоко не потреблять, в таком-то регионе ягоды не брать". Там людей ориентировали. У нас ничего этого не было.
Мне звонил 30 апреля директор из института ядерных исследований в Польше и говорит: "Какие у вас есть решения правительства? Что нужно делать?" Говорю: "Я советую делать то-то, то-то". "Я ваш совет понял, а решения правительства?" Но я ухожу от вопроса – потому что их никаких нет.
6-7 мая 1986 года. Вторая записка
— Все прошло – [первомайская демонстрация], играли в футбол в Брагине, и в Киеве велогонка была. Ошибок очень много наделали. Очень много дети пострадали, потому что они более восприимчивы к радиации. Нас тут особенно беспокоило, конечно, по йоду, потому что йод где-то восемь дней имеет период полураспада.
Реактор горел где-то 10 дней, и все эти дни людей надо было защищать. Поэтому мы хотели довести информацию. Но видите, не удалось довести, хотя и в правительство была послана записка.
Третьего мая решением правительства институту Нестеренко поручили провести радиационную разведку и дать оценку. Группа специалистов с передвижными лабораториями приехала в Хойники и в Брагин в Гомельской области Беларуси и отобрала пробы: молоко, яйца – большой комплект продуктов. Проверили щитовидные железы у детей. Нестеренко получил докладную записку.
— Я вижу, что ситуация даже серьезнее, чем я предполагал. Тогда я беру их справку со своей запиской, посылаю в Минздрав, в Совет министров, в ЦК, в Минсельхозпрод, Гражданскую оборону – всем.
Это 6-го [мая]. Реакции нет. Тогда 7-го числа я подаю записку опять Слюнькову. Она у меня прям перед глазами.
Я говорю, что наша группа специалистов провела такой-то анализ. Мы видим, что уровень загрязнения высокий, он в сто и более раз превышает допустимое, поэтому люди могут получить опасную зону облучения. Мы посчитали, что надо расширить зону отселения. Обычно это 30 километров, но нужно еще на 50-70 километров – для того, чтобы убрать людей из опасной зоны. Потому что то, что они измеряли в районе Брагина, Хойников – это опасные условия для людей.
Второе: мы предложили создать комиссию, определить специалистов, какой же уровень загрязнения продуктов – что можно есть, что нельзя.
Реакция была очень слабая. Наши специалисты продолжали испытания, нам везли продукты питания – перед институтом были просто десятки, а то и сотни машин, привозили все для контроля. Но, конечно, все было очень грязно. Превышалось и молоко, и все остальное.
Первое отселение
— Я обязан был эти письма писать, потому что у нас народ так устроен: когда ты ему рассказываешь, то никаких реакций нет, а когда ты написал письмо, надо наложить резолюцию на документы, что-то надо делать. Все-таки, я думаю, что не напиши я это письмо, так и было бы мнение, что все в Беларуси случилось, потому что ученые ничего не предлагали.
Но, к сожалению, есть же и вторая формулировка: что нет пророка в своем Отечестве. С удовольствием слушали москвичей, потому что те успокаивали, а они, действительно, я думаю, вначале масштаба беды не представляли. Если бы мы до 100 километров людей удалили, у нас было бы на порядки меньше проблем, чем сейчас.
Позже [главврач] Онкологического городского диспансера Минска опубликовал информацию: у переселенцев рак легких в 5,5 раз больше, чем у минчан, в 6,1 раз больше рак пищеварительного тракта и в 33,6 раза выше рак щитовидки. Понятно, почему. Рак щитовидки – потому что там тогда не дали йод, пищеварительный тракт – потому что все эти годы (они же переселены только в 1992-1993 году в Минск) они ели грязные продукты по радионуклидам. И, наконец, легкие – потому что в первое время их не защитили от пыли, которая имела горячие частицы.
Тогда уже группа ученых собралась, мы написали общую записку – и в президиум академии, и в правительство она была послана. Это было тоже все еще в мае месяце. Но ответа, реакции не было.
В конце мая мы построили карту изотопного загрязнения Гомельской области цезием-137. Но там видно было, что сотню деревень еще надо отселять. Такая карта была внесена в правительство, была послана, естественно, в Гомельский облисполком и так далее. И вот где-то в начале июня было такое отселение – не все деревни, что мы предлагали, но все-таки состоялось.
Середина мая 1986 года. Могилевщина и отстранение от должности
— Мы продолжали эти исследования. Где-то к середине мая узнали, что Могилевщина загрязнена, туда начали ездить.
За май месяц успели много взять проб. Числа 20 июня мы построили карту. Я президенту Борисевичу докладываю, что там очень грязные есть места, где-то семь районов пострадало. Но он говорит: "Знаешь что? Езжай сам, доложи председателю облисполкома". Я где-то в пять утра в машину, в восемь утра уже я там. <...> Ждал до семи вечера, мне сказали: "Сдайте в штаб Гражданской обороны и езжайте". То есть меня там не захотели слушать, хотя я привез то, чего никто не видел еще.
В декабре я уже в предынфарктном состоянии в больнице оказываюсь.
Конечно, ни одну деревню в Могилевской области не отселили.
А в июле 1987 года меня от должности директора освободили. Я ушел в лабораторию, Могилевщину, конечно, забыли. Мне в этой лаборатории не давали возможность заниматься чернобыльскими делами, аппаратуру забрали.
"Большая личная трагедия"
Сын Василия Нестеренко в интервью белорусской службе Радио Свобода рассказывал, что после отстранения от должности директора института отец был в тяжелом состоянии и морально, и физически. "Представьте, каково это – оказаться заведующим лабораторией в своем же институте. Стоял даже вопрос об исключении из партии по сфабрикованному делу".
"Это была большая личная трагедия, ведь когда он перестал быть директором, огромное количество людей исчезло. Были "самые лучшие", "самые верные" – а затем на всех собраниях они его клеймили и поливали", – вспоминал Алексей Нестеренко.
Василий Нестеренко одним из первых в Беларуси получил официальную инвалидность, связанную с последствиями аварии. Получал пенсию, имел какие-то льготы на лекарства. Проблем со здоровьем было много. "Он держался, потому что все время работал, был такой вечный двигатель", – вспоминал его сын.
В 1990 году Василий Нестеренко создал научно-технический центр "Радиометр", который производил дозиметры. За 1991-1993 годы их сделали больше 300 тысяч и раздали населению. "Я считаю, что мы должны дать людям, прежде всего, информацию, в каких условиях они живут", – говорил Нестеренко.
"Я понял только одно: к сожалению, как тогда, так и сейчас не изменилась психология руководителей. У нас пока сохраняется эта психология: давайте сразу заботиться обо всем человечестве. А сейчас ситуация такая, когда надо о каждом человеке".
Доктор технических наук, профессор, член-корреспондент АН БССР, заслуженный деятель науки и техники БССР, лауреат государственной премии БССР, генеральный конструктор мобильной атомной электростанции "Памир", основатель и директор независимого института радиационной безопасности "Белрад" Василий Нестеренко умер в 2008 году.
