Руслан Кулевич, журналист из Гродно, был задержан 11 августа вместе с женой Татьяной в центре города. Руслану сломали обе руки и арестовали на семь суток. После освобождения супругов начали притеснять и преследовать. Как это происходило, Руслан и Татьяна рассказали белорусской службе Радио Свобода.
Руслан: Обидно, что вместе с женой. Я переживал больше, наверное, не за себя, а за нее. Было такое негласное правило у омоновцев, как я знаю, Кулевича не трогать. Потому что был уговор у меня с командиром ОМОНа, я это скажу. Он ко мне подходил за несколько дней до выборов, когда еще пикеты были, говорит: "Ты знаешь моих пацанов". Я говорю: "Да, я знаю ваших пацанов". На хоккеях, на футболах – со многими я знаком, с кем-то даже спортом занимался. Он говорит: "Не фотографируй без дела моих пацанов". Я говорю: "Только при задержании". То есть был такой негласный договор. Я не скажу, что это сотрудничество было, это просто был договор. Когда нас накрывали, я кричу: "Я журналист! И, пожалуйста, жену не трогайте". Он кричит: "Фамилия?" Я говорю: "Кулевич". И он говорит: "Вот ты и попался, получай, из-за таких журналистов, как вы, в стране война".
Татьяна: "Я бы тебя убил, таких, как ты, надо убивать". Мы думали, что техника едет к толпе, к людям, которые там стояли, хотя их тоже было немного, и никто из них там ничего не кричал, не хлопал, никак не провоцировал. Но они, видимо, целенаправленно остановились возле магазина и забежали в магазин. И это были какие-то считаные секунды, но мозг в это время, правда, успел отключиться, и все как в тумане проходило.
Я помню, что вот этого парня первого, который пытался закрыть дверь, его очень сильно избили. И они на меня упали сверху. И потом уже сотрудник ОМОНа, или кто это, я помню, он смотрит мне в глаза, и глаза такие стеклянные, как будто я просто ему что-то лично сделала, семью его расстреляла. То есть они так полны ненависти были. И он кричит на меня, хватает, говорит: "Зачем ты сюда [пришла]". Ну я не буду повторять нецензурные слова. Я не знаю, где так можно научиться разговаривать, как разговаривали они.
И потом он просто схватил меня и поволок из магазина. То есть просто потащил по полу, по лестнице. У меня упал кроссовок, и я была просто в одном носке и в одном кроссовке. И по дороге я обмочилась, потому что мозг уже не контролировал какие-то физиологические процессы организма.
Руслан: Обидно было в первую очередь, ну и страшно за жену. Я думал, меня проверят и отпустят. Но нет, пару раз ударил дубинкой. Я не помню: или я себя прикрывал, или Таню. Может, я даже и сознание терял. Но я помню, что я укрывался от дубинки, когда били.
И все, нас загрузили в автозак, в автозаке я успел позвонить мэру города – Мечиславу Гою – и сказал: "Мечислав Брониславович, меня задержали. Вы меня знаете, знаете, что я журналист, автор книг". Но он сказал: "Зачем вы туда полезли?" Я говорю: "Мы были с женой, мы вдалеке от всех стояли". Там было человек 10-15, люди стояли на горке, а мы стояли возле магазина. Я был в жилетке "Пресса". Или это целенаправленно меня так хотели убрать, или что. Ну Гой ничего не ответил. Я думал, он приедет в СИЗО и разберется. Нет, не приехал. Когда нас привезли в ИВС, начали выгружать, как я помню, два ряда сотрудников было, и всех выводили.
Татьяна: Коридор ада там.
Руслан: Коридор ада, да. И как ребята между собой говорили, я уже не могу вспомнить это слово. И проводили ребят через этот коридор. Особенно помеченных, кого фломастерами помечали лица. Я был помеченным, потому что я был в жилетке помеченной, то есть мне сказали вроде бы, когда выгружали: "Это помеченный, журналист". Ну и все, тоже пропустили.
Я уже не помню, очень смутно – или я сознание потерял, или что, – потому что ногу мне выкрутили, или они "ласточку" хотели сделать, я не знаю. Я кричал: "Осторожно, нога болит!" Ну и не забывал про жену, кричал про жену.
Татьяна: Было страшно, очень страшно. И уже когда подходили к машине, он мне сказал подниматься, спросил, где телефон, сорвал все вещи, которые у меня были, и затолкал в эту камеру в автозаке. И как задерживали Руслана, я уже не видела, я просто слышала, как он кричал, как его били, как сотрудник говорил: "Я бы тебя убил, таких, как ты, надо убивать. Из-за таких, как ты, будет война". Я очень испугалась, что нас просто сейчас отвезут в какой-нибудь лес, закопают и больше не найдут. Я начала кричать, чтобы Руслана не трогали, бить ногами об эту камеру.
Руслан: А я кричал, чтобы жену не трогали.
Татьяна: Да, а он кричал, чтобы меня [не трогали]. Я думала, что они просто сейчас откроют мою камеру и мне надают там просто, чтобы я заткнулась. Самое страшное было именно то, что я не вижу, я не знаю, живой он там, не живой. Я слышу, что он кричит, спрашиваю: "Как ты?" Он говорит: "Все хорошо". И слышу, как голос у него дрожит, и становилось страшно из-за этого, что я не знаю, а вдруг он там весь в крови, а вдруг он уже ходить не может.
И потом, уже когда выводили, меня уже не трогали. То есть меня вывели нормально, передали девушкам. И я видела, как все лежат уже лицом к земле. Там, как говорил Руслан, сначала выводили помеченных, говорили сразу: "Столько-то у нас помеченных, столько-то непомеченных".
Руслан: Меня первого вывели тогда.
Татьяна: И помеченных избивали.
Руслан: Кто-то в спортивном костюме, кто-то в черной майке, в основном все в балаклавах. И если помеченный, то избивали там.
Татьяна: Проводили по коридору, и каждый старался его чем-то ударить: ногой, дубинкой, чем-нибудь. То есть избивали.
Руслан: Были девушки, были женщины-сотрудники. Но на одном я увидел кепку Департамента охраны. Я говорю: "Ребята, вы же из Департамента охраны. Что вы здесь делаете? Почему вы занимаетесь этим?" Говорят: "Какая тебе разница?" Но вот после этого коридора уже все, не трогали, было уже такое более-менее отношение.
Но меня поволокли по асфальту, я не мог идти, потому что нога болела. Я вышел. Когда они меня привели, говорят: "Все, иди дальше сам", я говорю: "Я не могу идти". Я как-то поднялся и сказал: "Ребята, я журналист, Руслан Кулевич, который пишет для гродненских изданий с 2013 года, я автор книг по истории города. Помогите мне кто-то пройти". И из 20 или 30 человек вышло два или три сотрудника и взяли меня под руки и повели.
Татьяна: А остальные смеялись в это время.
Руслан: А остальные смеялись, да: "О, репортер наконец-то попался, написался, да, нафоткался, больше ты не будешь это делать". Камера была на два человека, но там нас было шесть или семь, если я не ошибаюсь. На второй день уже суд был ближе к вечеру.
Я спрашивал: "Когда нас будут кормить? Мы уже тут вторые сутки". И нам сказали, что человек может 30 дней на одной воде продержаться. Я говорю: "Как это? Это же вообще ненормально. Ни белья, ни подушек, ни матрасов вообще нет". Покормили нас только на третий день, это уже вторые сутки заканчивались. Ну как покормили – сказали: "Священники передали воду вам". Потом я узнал, что целый бус священников православных приехал, спасибо им. То есть священники бутылки воды передали вот эти вот, крещенская. Я узнал, что крещенская, потому что это священники, потому что я ездил несколько раз фотографировать. И печенье дали овсяное, по три штучки каждому.
То есть мы уже поняли: что-то не так. Потом принесли матрасы. Сказали: "Идите за матрасами". Мы пошли за матрасами, нас вывели из камеры. И потом обед принесли. Потом еще передачку принесли, то есть что-то такое произошло, мы не понимали, что произошло, мы уже с ребятами думали: "Ну ничего себе!" Хотя все были настроены, что отсидим все эти сутки.
И на тот момент уже второй раз я сидел с сотрудником МЧС, с ипэшником и с народным мастером по железу, Воробьев такой, его из машины вытянули. И все, вечером пришли, сказали: "Выходите". Мы не верили, что нас освобождают, не верили до последнего. Надзиратель говорит: "Давай хоть на пиво мы с тобой поспорим", я говорю: "У меня есть только книжки, я могу книжку свою дать". Кстати, я еще в камере, когда мне передали передачу, я презентацию книги сделал своим ребятам-сокамерникам. Ну было приятно, они слушали.
Татьяна: Было очень страшно. Я бы никогда не могла подумать, что такое может произойти с нами или в нашей стране. Я не знаю, как такое прощается. И говорят, у них тоже семьи, тоже есть родители, дети, но я не могу, я не знаю, как можно с такими людьми жить. Только если их жены сами не заложники этих же мужчин. Я не могу такое простить. Я понимаю, что они ходят где-то среди нас и сейчас, но мне становится от этого только еще более мерзко.
