Журналист белорусской службы Радио Свобода 63-летний Олег Груздилович досрочно освободился из колонии. За работу на акциях протеста его приговорили к полутора годам колонии, обвинив в "действиях, грубо нарушающих общественный порядок". Он провел в заключении девять месяцев.
Оказавшись на свободе и в безопасности, Олег Груздилович рассказал своим коллегам о жизни политических заключенных в колонии, своих сутках в ШИЗО, как узнал о войне в Украине и как скучал по жене, а также о своем помиловании и освобождении.
Об уголовном деле и суде
"Меня выбрали из какого-то списка журналистов, мол, вот этого вот надо наказать. Так они и сделали.
Меня судили за то, что я якобы "участвовал" – это статья 342, часть 1: "Активное участие в действиях, грубо нарушающих общественный порядок". По версии следствия и суда, я не работал как журналист на маршах и протестах, а активно участвовал в них – перекрывал движение, выкрикивал лозунги. Я ничего не перекрывал и не выкрикивал. В доказательствах не было ни одного следственного показания. Доказательствами были пару снимков.
Я объяснял, что я как журналист должен описать то, что происходит, определить приблизительное количество людей, описать, что происходит со стороны милиции, со стороны демонстрантов. Например, на Партизанском проспекте [в Минске] был эпизод на моих глазах, когда молодые парни кинули пару камней в сторону милицейской машины. Я сознательно описал, что так произошло. Когда демонстрантов начали бить, я об этом также рассказывал. И когда было наоборот – тоже. Я давал по мере возможности объективную информацию. Но для них это было неважно. Главное – что ты был и участвовал".
Желтая бирка на "политических" заключенных
"На мне была желтая бирка. Она обозначает то, что я склонен к экстремизму и другой деструктивной деятельности. Заключенным желтая бирка несет много дополнительных бытовых и организационных проблем. Ты должен быть все время на виду, в первых рядах в колонии. Ты не можешь один передвигаться по колонии по каким-то своим надобностям. Твоя кровать на проходе, а там всегда открыто окно, сквозняк, тебе холодно. Когда ты ходишь с биркой, к тебе дополнительно прицепятся, что ты пуговицу не застегнул, плохо рубашку надел. Ко мне так цеплялись, и мне грозило ШИЗО.
У этой вот рубашки есть карман, куда эта бирка вставляется. И ты должен все время с ней ходить. Даже когда ты занимаешься физкультурой, у тебя должна быть такая штучка.
Все шьется там, очень плохого качества, пуговицы слабые, не застегиваются, сами зэки шьют, все понятно. И эта бирка туда вставляется".
Как относятся в колонии к "политическим"
"В обычной жизни мы живем в своем окружении. Давно уже отфильтровали тех, с кем хотим общаться, с кем нет. Но тем самым мы себя ограничиваем, не знаем о взглядах других людей. Нам кажется, что весь мир думает так же, как мы. Но потом оказывается, что нет, что есть немалое количество людей, которые думают по-другому. А потом начинаешь разбираться в их аргументах, что-то даже принимаешь. Тюрьма этому учит.
[В колонии] есть группа молодых людей, которых объединяет их прошлая жизнь, связанная с наркотиками. И для них политические – иноземцы, марсиане, которые часто им чем-то мешают, по-другому ведут себя, бывают недопонимания. Для остального контингента [политические] это в основном мужественные люди, которые оказались в тюрьме за свои убеждения. Они это признают, но не особенно восторгаются, потому что им непонятно, как человек по причине каких-то событий оказался в тюрьме. Вот, например, убийство – это им понятно, почему человек это сделал. Но почему человек из-за своих политических взглядов попадает в тюрьму, им непонятно.
Администрация относится по-другому. Декларируют, что они вне политики, "нам все равно, за что вы, нам важно, чтобы вы подчинялись, исполняли обязанности". Но заметно, что требования к "политическим" и остальным разные. То, что прощается обычным заключенным, с белыми бирками, непростительно бэчебэшникам [от БЧБ – сокращение от "бела-чырвона-белы" – бело-красно-белый, цвета национального флага Беларуси; с 2020 года и до сих пор за БЧБ-символику в стране можно получить арест на "сутки"]. Просто к ним больше внимания. Угроза получить взыскание значительно больше".
О первых днях в колонии
"Только попадаю в колонию, первое, что слышу: "Что? Журналист? Радио Свобода? Так ты что, против президента писал? А кто у нас президент?" Я отвечаю: "Такой-то". – "Ну смотри".
Потом проходит два дня, и я попадаю в кабинет главного начальника, потому что у меня за спиной рапорт. И он кричит: "Журналисты, адвокаты – самые плохие люди в мире. Ты за все ответишь у меня! Ах, Свобода? Да ты за все ответишь!"
Вот такое было отношение. Сразу мне 10 суток. Я выхожу в коридор, не понял, немного усмехнулся или что. А мне начальник говорит: "Что ты все время ухмыляешься?" Я снова усмехнулся, прошел 10 метров, по лестнице спускаюсь – и пошли тумаки сзади, бум-бум. "Он еще будет ухмыляться!" Доводят до ШИЗО, и такой удар в спину – и я влетаю в это ШИЗО лицом в стену.
Когда приезжаешь в карантин, сразу другие бэчебэшники говорят тебе: "Ну жди, что сейчас тебя запрессуют". Первые два дня живешь и думаешь: "Не трогают, слава богу, пронесло". Но ничего не пронесло, все равно нагонит.
Говорят, что минимум пять суток получишь, но получаешь 10. Я получил 10, а потом еще 10. И на протяжении всех этих суток в ШИЗО получил еще три взыскания. Это лишение большой передачи, длинного свидания, лишение маленькой передачи и короткого свидания. Но в совокупности ты имеешь уже пять взысканий. И когда ты выходишь [из ШИЗО], тебе сразу скажут, что ты не встал на путь исправления и твои шансы на амнистию мизерные. А главное, что уже имеешь пять нарушений и ты уже кандидат – чтобы тебя не просто в ШИЗО отправили, а в ПКТ – помещение камерного типа. Это типа ШИЗО на три месяца, и ты там постоянно живешь".
Что такое ШИЗО
"Я всю свою сознательную жизнь думал, что ШИЗО и карцер – это одно и то же, писал про ШИЗО "карцер". Теперь я понял, что это разные вещи.
Карцер – это полегче. Карцер может быть в следственном изоляторе. А в колонии ШИЗО – штрафной изолятор. В карцере тебе дают матрас, белье, ты спишь в нормальных условиях. Днем все это забирается и кровать пристегивается. И ты весь день на ногах. А в ШИЗО ты спишь на голых досках, которые ровно в 9:00 вечера опускаются и в 5:00 поднимаются. Ты должен быстро встать, пристегнуть их, а дальше целый день ходить.
Там маленькая лавка, высокая такая, на ней не поспишь. Глазок все время открывается, смотрят на тебя, спишь ли ты. Если глаза закроешь, на тебя могут составить рапорт, что ты спал, и ты еще 10 суток получишь.
Через несколько дней ты сталкиваешься с такой ситуацией, что сколько можно думать об одном и том же. А там же нет информации, ты ничего не получаешь, нет радио, писем, газет, книг – ничего. Человека ты видишь – как в книге про графа Монте-Кристо: два раза пришли контролеры, и все. И баландеры приносят еду. В итоге ты думаешь, как бы с кем поконтачить, побыть с каким-то человеком.
Для меня самый близкий человек – это моя жена, я подумал, что нужно ее тут иметь при себе. На отрезке трубы я прутиком нарисовал ее портретик, целый день ходил с ней разговаривал. Но вечером должна была прийти проверка. Я подумал, они же явно ее увидят, и немного замазал свой портрет. Мне было понятно, что это моя жена, а им нет.
Потом я подумал, что все равно это не то. И из мякиша хлеба сделал фигурку жены. У меня была разноцветная зубная паста, я ее раскрасил. Получилась она в синих джинсах и розовой кофточке. И потом я с этой фигуркой разговаривал. Во время проверок это постоянно был такой увлекательный триллер: я ее сохранял, прятал в полиэтиленовый пакетик, и ее ни разу не нашли. Хотя если бы нашли, могли бы сказать "непорядок", и я получил бы еще 10 суток. Потому что один раз за эти сутки получилось так, что нашли пыль в камере на полке, хотя я только что эту полку вытер. Но тот ткнул пальцем, сказал: "Пыль", – и я получил 10 суток.
Фигурку я сохранил в мыле. Я неопытный зэк, сюрприз для жены не очень удался. Как спрятал, так она и лежала. Когда я выходил, они все перещупали, но в мыло не додумались залезть. Но там она лучше выглядела, конечно.
Мне кажется, Витольд Ашурок своей смертью очень помог теперешним заключенным, потому что после его смерти они [сотрудники колоний] начали более аккуратно обходиться. Мне рассказывали ребята, что в нашей колонии били политических.
В тюрьме я стоял в кабинете начальника. Там была очередь на наказание и на распределение по отрядам. Заводят людей: одному 10 суток, второму распределение в камеру. Оттуда такой мат доносился, так кричали на людей, что под пожилым мужчиной, который возле меня стоял, лужа оказалась. Человек обмочился только потому, что слышал, как там кричат. А там кричали: "Ты зачем приехал в нашу зону? Ты что тут собираешься?!" Потом выводят оттуда бледного человека, и через окно мы видим, что его сразу в ШИЗО.
Там я узнал, что, оказывается, в нашей белорусской армии на гауптвахте условия еще хуже. Почему мы сейчас спрашиваем, почему войска оказались не на той стороне, как ожидали протестующие [в 2020 году]? Потому что там иначе невозможно, там муштра как в прусской армии. Там невозможно даже мечтать о тех условиях, какие в тюрьме в ШИЗО есть".
Как узнали про войну
"Каждое возвращение от адвоката – и на тебя сразу гора вопросов: "Что там? Как там?" Потому что это маленькая возможность узнать о событиях на воле. В изоляторе ты ничего не получаешь, там информационная блокада.
И вот так я вернулся от адвоката и говорю: "Вот мы сидим тут, а уже война началась". И люди: "Не может быть!" Но подумали, что это все же движение, что теперь уже что-то будет, не может быть, что это так просто пройдет. Это была трагическая надежда, но связанная с тем, что какое-то развитие началось.
Украина стала главной новостью, трендом для всех там. Многие там говорят, что украинцы сражаются за всех нас. В том числе за тех, кто там сидит.
Я в тюрьме из [государственной газеты] "Советской Белоруссии" узнал, что [на войне в Украине] погибли наши парни, в том числе Василий Парфенков. Как журналист я встретил его еще мальчишкой во время первых разгонов в Куропатах, когда строили кольцевую. Он тогда участвовал в протестах. Потом на моих глазах подрос, начались проблемы у него, его сажали, отправляли в ШИЗО. Я общался с ним. Но потом он исправился, нашел себя, поехал в Украину, сражался за независимость и там погиб. Считаю, что этот парень – герой. И с трудной судьбой. Мы там очень радовались, когда БТ показало, что есть белорусы, которые встали на сторону Украины".
О помиловании и освобождении
"Вдруг ставится условие, что я должен уехать [из Беларуси]. Я тогда ставлю условие, что уеду только вместе с женой, если она согласится. А она тогда попала в больницу. Мне удается ее уговорить. В колонии меня вызывают в штаб и говорят: "Жди освобождения".
Я мечтал, как это все будет происходить. И наконец утром это начинает происходить. Вся процедура повторяется с проверками, еще более тщательная. Не пропускают ни одно письмо, которое у меня было, ни одну страничку, любой текст написанный – ничего не пропускают. Мне пришлось все уничтожить своими руками, потому что мне сказали: "Или ты их уничтожаешь, или мы выкидываем и кто-то их прочитает".
Только с вещами я выхожу, меня ведут разными коридорами, начальник колонии со мной идет. Меня приводят в маленький узкий коридор. Вдруг я вижу женщину-сотрудницу. Говорят: "Стойте. Слушайте". И она торжественным голосом начинает зачитывать помилование.
Я был этому рад, потому что прошение я подписал, но не подписал признания. Я так и сказал сотруднику прокуратуры, который приехал меня просить написать прошение, что я не признаю себя виноватым, поэтому такое прошение. Он сказал: "Пишите без признания". Я написал, и оказалось, что "он" подписал. Правда, когда я попросил показать мне подпись Лукашенко, мне сказали: "Там все нормально" – и не показали.
Потом последняя контрольная проверка. "Ваше имя, фамилия, год рождения, когда был суд". Я все отвечаю. И он мне говорит: "Вы свободны". И дает бумажку – справку об освобождении. Написано в конце, что я освобожден по помилованию.
Мне точно известно, что у нас в колонии трем человекам предлагали писать прошения, я в их числе. Один человек согласился и признал вину. Я согласился, но не признал вины. Но есть еще третий, Николай Попеко из Брестской области [поэт и пчеловод Николай Попеко, осужден по "делу хороводов", признан политзаключенным], который полностью отказался. Сказал, что ему осталось три месяца и он готов досидеть.
Я не чувствовал стыда за то, что подписал. Я еще как раз узнал, что жена попала в больницу, и если бы я был дома, была бы ей помощь. Но даже и без этого я бы подписал, потому что не вижу тут большого компромисса. Лучше на воле, чем там ты будешь. Но я уважаю его [Николая Попеко] выбор, это супермужество, молодец. Он так решил и стоит на своем. Но я не осуждаю того, кто подписал и признал вину. Среди наших парней-единомышленников, которые с желтой биркой, есть и такие, кто признал свою вину. Но у них одна ситуация, у меня другая. Я как журналист работал, почему я должен признавать вину?"
Почему не уехал раньше и почему уехал теперь
"Я сознательно не хотел уезжать. Я говорил так: я мог уехать еще в 90-е годы, когда ездил на какие-то журналистские семинары в Америку, в Англию. Я мог давно уехать, попросить убежище. Но это был мой осознанный выбор, что я должен быть тут, в Беларуси, на своей родине, тут иметь корни, детей, внуков. И до последнего я настоял на этом. И только аргументы, что мой отказ может привести к тому, что другие мои коллеги могут не выйти, переубедили меня. И второй аргумент, что задержание может превратиться с полутора лет в бóльший срок. Это подействовало, и я все же принял решение согласиться и уехать".
"Зря ли мы сидим?"
"У меня впечатление, что на свободе больше прячут свои мысли, чем там, в неволе. Мы ходим, у нас желтые бирки, мы такие. А на воле если ты будешь проявлять себя, тебя с работы уволят, и реально это происходит. Многие у меня спрашивали: "Зря ли мы там сидим? Неужели вы думаете, что зря?" Я всегда отвечал, что нет, не зря. Только кто-то думает, что все это произойдет значительно раньше. Я не из их числа. Я думаю, что это произойдет позже. Может, еще пройдет целый цикл десятилетний. Потому что не решаются такие проблемы за границей. Из-за границы можно помочь, способствовать. Но все решается в Беларуси".
Оригинальный текст читайте на сайте белорусской службы Радио Свобода
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
Расследование приравнено к госизмене, стрим – к организации беспорядков. Как Лукашенко сажает неугодных журналистов
