В России вышел в прокат один из главных фильмов года – "Довлатов" Алексея Германа-младшего. Но фильм в кино можно будет посмотреть только четыре дня.

Картина накануне получившая Серебреного медведя в Берлине – его вручили художнику фильма Едене Окопной за воссоздание атмосферы 70-х. Авторы рассказывают выдуманную историю из жизни Сергея Довлатова. Смешивая псевдобиографию культового писателя с сюжетами из его же рассказов.

Об эпохе, которую художники десятых так любят романтизировать, о первом кассовом фильме в своем творчестве и культурной сцене в России Алексей Герман-младший рассказал Настоящему Времени.

— Алексей, позвольте вас поздравить со всем тем, что произошло, – с берлинским призом и с хорошим, насколько я понимаю, приемом европейской публики.

— Картину они приняли хорошо, это действительно так. Потом начались какие-то массовые покупки картины, потому что она выйдет во Франции, в Италии, в Испании, в Португалии, Греции, Китае, Тайване, по-моему, Японии, Аргентине, Бразилии.

—Netflix купил, насколько я понимаю, эту картину.

— Покупает, насколько я понимаю.

— По поводу восприятия европейского зрителя, все, с кем я разговаривала, сходятся в одном: считывается метафора такого вязкого времени, которое, очевидно, настало по контрасту с бурной "оттепелью".

— Я животное. Понимаете, про большие концепции – к Звягинцеву.

— А как вы помните это время? Все эти люди – знакомые ваших родителей, насколько я понимаю?

— Чувствуя душность – это я не знаю, это я во многих рецензиях читаю. Я его, к сожалению, не помню, я помню другое. Я помню темный город, я помню цвет стен, я помню какие-то интеллигентские компании, которые собирались, которые были интереснее, умнее, чем сейчас. Но мне кажется, что духота эта – немножко упрощенное понимание фильма. Мне кажется, что это, скорее, такие были огоньки в такой свинцовой осени, такие костерки, вокруг которых собирались действительно замечательные люди. Мне не казалось, что папе было, честно говоря, душно. Мне казалось, что… у меня папа не был никаким диссидентом, извините, он просто честно снимал то, что он думает. В какие-то времена он вообще был патриотом, если вот так вот.

Я про духоту… Я встречаюсь, появляется какая-нибудь журналистка, симпатичная девочка лет 19-ти в узких штанах, у нее лежит айфон 5S или 7, и она мне начинает рассказывать, как ей душно. Я помню огромное количество малоизвестных трагедий, это же были десятки-десятки и сотни людей, которые не могли снимать фильмы, не могли выставляться, не могли печататься и так далее. Их было огромное количество. И уж точно ты не мог из этой духоты съездить во Флоренцию, через Airbnb заказав квартиру, продышаться там и вернуться. Поэтому для меня то время, конечно, значительно страшнее, чем время нынешнее, если честно.

Я знаю рассказы папы. Я знаю, как запрещали режиссера, не буду говорить кого, и папа его встречает, известный фильм снял, все его сейчас знают, встречает и абсолютно пораженный маме рассказывает тихо на кухне, что у него такие дырки в ботинках зимой. Когда у папы запретили "Лапшина", ему все прекратили звонить. Все. И всего несколько человек – Мельниковы и соседи по даче – с ним общались. Это я тоже помню.

Поэтому я старался время, с одной стороны, не романтизировать, потому что меня от всех этих конфетных фильмов об "оттепели" немножко подташнивает, такие все в платьях ярких, такие все на шпильках, такие счастливые, позитивные. Это имеет отношение, безусловно, к мультипликации, а не к кинематографу, это очевидно. Но и сгущать, чтобы понравиться всем западникам, которые про нас мало что понимают, понимают очень простые коннотации – сложные не понимают, я тоже не хотел. Поэтому, собственно говоря, все, что я делал, это я делал на основе каких-то своих воспоминаний, ощущений, не только своих, но тем не менее, от того, как было. Мне кажется, примерно так и было.

— Вы сказали, что компании сейчас все же, на ваш взгляд, не те, что тогда. Десять лет назад все собираются в "Маяке" или "Жан-Жаке", тоже прекрасные талантливые люди. Чем они отличаются, как вам кажется? И вы участник этой компании, собственно.

— Все-таки сейчас абсолютно другая линия раскола – Россия/Запад – и внутри нас, и внутри нашей компании. Тогда все-таки было единение, что есть какая-то прекрасная, замечательная чужая свободная жизнь. Сейчас, в общем, любому, мне кажется, адекватному человеку понятно, что здесь так, а там так. Сейчас, безусловно, все меньше и меньше компаний и все меньше и меньше талантов. И так их было меньше, чем в 70-х, а сейчас еще много кто уехал, понимаете? Все измельчало. Мне-то кажется, все измельчало. Потому что существует это огромное давление медиа.

— То есть если бы мир был таким же прозрачным, мир был бы полон социальных медиа, возможно, и Довлатов с Бродским были бы другими?

— Наверное. Слушайте, судьба Довлатова – она трагическая в своей предопределенности. Трагедия в том, что он не дожил до публикации, мне кажется, она тоже предопределена. Потому что невозможно себе представить: живой Довлатов ходит по Петербургу, получает Орден "За заслуги перед Отечеством" второй степени, не первой, естественно, либо четвертой, появляется на телевизоре, его фото с Аллой Пугачевой, Филипп Киркоров вот так пристроился. Бродский, значит, удалился на дачу в Переделкино, не дает интервью никому, сошел с ума, требует взять Сербию. Я, конечно, делал фильм про будущее. И в этом плане это такое футуристическое ретро.

— Ретро-панк.

— Да. Но ничего, кстати, многие не поняли. Фильм не про сейчас, фильм про чистые годы. Фильм "Довлатов" не про сейчас, потому что сейчас вы пойдете, на фейсбуке напишите – ничего не будет вам.

— Нет, кое-кого уже сажают за посты.

— Если вы закон при этом не нарушите, если вы не начнете, видимо, свастики рисовать и так далее, то, скорее всего, ничего не будет.

— Или не перепостите фотографию с Парада Победы, где видны свастики, например, на флагах. Могут быть разные варианты.

— Да, согласен, согласен. Но то, что часто не видится со стороны, государственная политика в культуре разная, я знаю довольно много людей, это правда, которые, в общем, вменяемые. "Ой, они не очень демократы". Ну и что? Он не обязан быть демократом. Но то, что идет, и то, что может прийти в перспективе двух-трех-четырех лет, вот эти такие сладкоголосые нежные культурные эсэсовцы – это может быть страшно.

— То есть то, что сейчас происходит в культуре, это еще не самое нажористое?

— Если честно, о помиловании Серебренникова, к которому, как вы понимаете, культурное начальство страны не имеет отношения, имеют отношение совсем другие люди, Мединский ходил, просил. Не знаю, правда, неправда.

— Мединский ходил, просил, чтобы это прекратили?

— Чтобы отпустили. Мне так говорили, не знаю, правда, неправда. Я не идеализирую никого, я просто говорю.

— Многие говорят, что вы наслаждайтесь временем Мединского, пока оно не прошло, потому что после него придет совсем что-то страшное в культуру.

— Я вам страшную вещь скажу. Во-первых, я нормально отношусь к Мединскому, уж извините, сейчас меня проклянут все ваши зрители, но это их проблемы. Я не демократ в классическом понимании. Я считаю, что есть огромная историческая вина Запада за происходящее, я считаю, что Запад ничего не понимает в России, и я считаю, что они делают все ошибки, которые они могут сделать.

Вот я приехал на этот Берлинале, ну все были убеждены, что эта картина никогда не выйдет. Я говорю: "Ребята, меня никто не цензурировал". Ну это правда. У меня никогда не запрашивал картину никто, мне никто не звонил, не говорил: "Алексей, надо показать картину начальству". Никто мне не звонил, ну правда.

А другое дело – мы видим Кирилла несчастного, которого уничтожают. И мы видим это давление следствия, мы понимаем, что кто-то за этим стоит, видимо, и мы понимаем, что это не изменит. О родителях Серебренникова – я же говорил Владимиру Владимировичу об этом, что трагедия будет. Но, мне кажется, он дистанцировался, мне кажется, что он сказал: все. Тему внутренне для себя закрыл, что это не он будет решать. Я думаю, что вот так, похоже на то.

Следующий ход – просто 100 или 200 тысяч сядет, скажет: "Ребята, спасибо, мы, конечно, Родину любим, мы, конечно, хотели бы здесь остаться, но что-то мы не хотим так. Спасибо большое, до свидания, мы уезжаем". Чего не хотелось бы, поскольку, знаете, где родился, там и пригодился.

— А вы как будете выбор делать, если что?

— Я не хочу уезжать, я не западный человек. Для того, чтобы уехать, это у меня должно быть внутреннее убеждение, что там лучше, они лучше и так далее. Я не уверен, что они лучше. Они другие. Не знаю, не хотелось бы.

— Будем надеяться, что все двинется не по сценарию Северной Кореи, а по какому-то более симпатичному.

— Может по симпатичному двигаться, может по любому. Может пока по разным сценариям. Может, как ни странно.