— Привет, Хаски. Дима, здравствуй. Ты давно в Москве?

— Шесть лет.

— Тебе нравится?

— Наверное, да.

— Почему "наверное"?

— Что-то нравится, что-то не нравится.

— А что не нравится?

— Людей много очень.

— Интересно. Почему ты новый Есенин, как про тебя говорят?

— Я не знаю, это не я придумал.

— Но ты согласен с этим?

— Нет, я не уверен. Я как-то знаком с Есениным, и мне кажется, что это за уши притянуто. Но мне приятно, даже несмотря на то, что я понимаю, что не совсем истина, точнее, вообще не то.

— Как ты пишешь стихи? Ты же понимаешь, что их стали публиковать отдельно, как стихи. Расшифровывают твой рэп, публикуют как текст, серьезные критики его разбирают и говорят: "Это поэзия, это очень здорово". И он вообще без музыки живет. Я первые тексты твои прочитал, а не услышал.

— Но я так не планировал делать. Я за это ответственности не несу, короче.

— Хорошо. Ты хочешь, чтобы это была книга?

— Я сам никаких пока не буду усилий предпринимать, чтобы это вышло в печатном виде или чтобы вообще хотя бы собрать это все. Мне неинтересно.

— Ты продаешь все время одну и ту же страшную сказку про Россию. Это правда или нет, как ты считаешь? Она довольно простая.

— Я не знаю. Это уже спекуляции, мне кажется. Я все время стараюсь сказать о разном, не повторяться.

— Ты видел то, о чем ты пишешь, или ты так себе представляешь страну, в которой ты живешь?

— Я стараюсь писать о том, что я сам знаю, лично сталкивался как-то. Это видно, когда человек выдумал, а когда он срисовал просто, все видно.

— Почему в "Панельке" твой лирический герой непременно без отца?

— Мы много с друзьями на эту тему разговаривали, такая общая проблема поколения людей, которое выросли в 90-х и нулевых, это типичная история.

— Эти люди обречены искать отца всю жизнь?

— Не знаю. Это психотерапевты должны на эти вопросы отвечать. Но мне кажется, что в какой-то степени да.

— А как ты считаешь, классовый Холокост – это политика?

— Это поэзия.

— Только?

— Я считаю так. Ну нет, поэзия – это всегда политика. Но прежде всего это поэзия.

— Должен ли человек, который послушает твою песню, пойти, я не знаю, на митинг против коррупции?

— Он ничего не должен.

— Но он может это сделать, как ты считаешь?

— Он может сделать все что угодно.

— А ты бы пошел?

— Если бы я счел нужным, я бы пошел на любой митинг, который мне хочется поддержать.

— Есть такой, ради которого ты бы пошел?

— Сейчас мне очень нравится идея митинга против коррупции. Но я не очень понимаю, кто собирает там людей и с какими целями, и действительно ли такой лозунг отражает истинные побуждения людей, которые занимаются организацией такого рода митингов.

— А ты никогда не думал (у меня мысль такая появилась, когда я слушал твою "Панельку"), что в России люди очень влиятельные и богатые, вроде Дмитрия Медведева, живут в абсолютно таких же панельках, как и те, кто живет в настоящих панельных домах, только у них там все очень шикарно, но на самом деле они типичные абсолютно.

— Это точно, абсолютно так и есть.

— А они одинаковые?

— Абсолютно.

— Это поменяется как-то или не надо, чтобы это менялось?

— Ну это человеческая природа, но у нас она свой извод имеет. Я не знаю, поменяется это или нет, я думаю, что мое поколение и люди помладше уже несколько по-другому рассуждают, думают. В связи с интернетом. Не факт, что они лучше, кстати говоря, но они, мне кажется, иначе смотрят на вещи. Мне кажется, изменения неизбежны, но какие – я не могу сказать.

— Правда, что люди, которые родились в нулевые и в 90-е, не повторяют, не воспроизводят своих родителей?

— Они воспроизводят. Все люди воспроизводят своих родителей. Просто дело идет, типа, об информационном воспитании, о культуре потребления и о других вещах, которые относятся к культуре в целом. Но что касается жизненных сценариев, еще как повторяют, как всегда и было. Это общечеловеческая такая история, что дети повторяют сценарий родителей.

— Я хотел одну вещь понять: у тебя в кадре образ или это правда. Парень с окраины, на треничках то есть, может быть, даже гопничек и, возможно, в школе прогуливал, наверное, рано начал употреблять что-то – я имею в виду, что такая рисуется картинка. При этом ты используешь в стихах сложные слова. Сейчас в разговоре ты просто так говоришь слово "извод". Объясни мне, люди, которые в окраине в треничках, они глупые или умные?

— Они, скорее всего, такие же, как и все остальные люди. Просто ввиду того, что у людей с малых лет не воспитывают именно тягу к знаниям, к образованию, грамотно не настраивают их фильтр потребления информации, они могут плохо говорить или быть не очень далекими в плане каких-то общекультурных вещей. Но я не думаю, что это прямо какая-то пропасть. А что касается природного ума, то все одинаковые.

— А им с этим образованием что делать? Что вообще им дальше делать?

— Образование – не самое важное.

— Я хочу тебя спросить за все поколение. Что делать поколению, чтобы добиться успеха, у них какие вообще есть механизмы? У тебя своя история, у тех людей, с которыми ты вместе рос.

— Я думаю, что самые большие враги людей – это они сами, и если человек считает, что он не может добиться того, чего он хочет, то он и не добьется. Я уверен, что главная проблема у людей – в неуверенности в собственных силах. Особенно у людей, как ты сказал, сакральных. Агрессия и какое-то неприятие чаще всего идут от неуверенности в себе. Многие мои знакомые хотели бы чего-то одного, но почему-то всегда останавливаются на чем-то меньшем.

— А чего они боятся? Они боятся позора, ошибки? Из-за чего агрессия, в чем ее особенность?

— Они просто боятся выйти из зоны комфорта.

— Какой там комфорт, слушай? Люди действительно живут очень небогато, прямо совсем небогато.

— Но люди все равно живут, каждый живет так, как он хочет. Вот у женщины пьющий муж, она его бросает и уходит к другому пьющему человеку. И жалуется уже на него. Наверное, дело все-таки в ней... То есть люди, в основном, просто привыкли к какому-то порядку вещей и в нем себя чувствуют хотя бы кем-то. А если они собираются его покинуть… Что-то я, в общем, загнался.

— На самом деле ты не загнался, ты очень здорово это описал. Я хотел перескочить немножко на другую тему, хотя они связаны. Ты стал сейчас знаменитым, в общем-то, уже чуваком. Что было бы, если бы не интернет? Вообще как ты раскрутился в интернете?

— Я не знаю, я никогда не раскручивался в интернете.

— Как так получилось? Почему ты стал известным?

— Просто я понял, что мне надо сделать, чтобы самому быть довольным и при этом привлечь какое-то внимание к себе.

— Скажи мне, это важный момент. Вот ты первый ролик на ютубе записал в какой-то момент, ты юный поэт, и у тебя есть наверняка какие-то амбиции. Ты хотел стать известным или тебе было важно, чтобы что то, что ты начитал, кто-то услышал?

— Я вообще не очень тщеславный человек. Поскольку я выступаю скорее в качестве ретранслятора, мне хотелось бы, чтобы то, что я говорю, какой-то отклик нашло у людей.

— Тебе не кажется, что это тоже шансон немного – то, что ты делаешь?

— Нет, это абсолютно точно не шансон. Хотя шансон…

— Ритм другой, текст другой. А сюжет похож.

— Нет, это неправда. Просто шансон бывает разный, я не знаком глубоко. Но мне кажется, что он работает с подсознанием людей, потому что там такие очень архетипичные вещи все время поднимаются – мать, икона, все дела.

— Прости меня, мама.

— Да-да, и это всем понятно, широким слоям населения. Потому что это реально. Я считаю, что русский шансон – это по большей части работа с подсознанием. Я тоже работаю с подсознанием, на мой взгляд. И тоже использую какие-то архетипы, в принципе понятные русским людям. Но при этом у меня нет никакой цели говорить именно так или делать что-то нарочито, или сознательно идти на сближение с кучей народа, с этой аудиторией шансона.

— Это значит, что ты не хочешь, чтобы люди, для которых ты работаешь с подсознанием, слушали шансон.

— Я ничего не хочу от них вообще. Пусть слушают что хотят. Как бы это такой слегка снобизм. Если человек слушает шансон, это не значит, что он как бы моральный урод. Это же неправда. Он может быть кем угодно. Так же, как человек, который слушает классическую музыку, может быть конченым, а может быть абсолютно светлым человеком.

— Да, просто забавно то, что твои герои, которых можно себе представить в клипе, как бы слушают шансон. А ты про них рассказываешь кому-то.

— Нет, они однозначно не слушают шансон. Я говорю, скорее, о людях, которые слышали шансон, поскольку выросли в обществе, где его слушают, но по возрасту они больше, наверное, относятся к аудитории рэп-музыки. Не знаю, хорошо это или плохо. Если аудитория 70-60-х годов рождения слушает, условно, радио "Шансон" и покупает билеты на Ваенгу, когда она приезжает куда-то, то молодежь в таких же объемах слушает хип-хоп. Он же очень разный, очень много его.

​— Ну это интеллектуальный вид... Чуть не сказал, спорта. Хотя это искусство, безусловно.

— Нет, хип-хоп – это не интеллектуальный вид вообще. Это изначально танцевальная музыка. У нас в России она тоже имеет свой извод, как я уже сказал. Но в целом это никогда не было интеллектуальной музыкой.

— Но в России появились баттлы, Oxxxymiron, ты, и люди стали вслушиваться в слова. И очень образованные люди тащатся и просто сходят с ума от рифм, и это опять превратилось на самом деле в литературу.

— Ну, может быть. Не знаю.

— Разве не так? Это какая-то магия языка, я не знаю, почему это произошло.

— Есть определенная тенденция. В России в итоге всегда появляются какие-то люди, которые текстоцентричны, которые именно об этом – о тексте, о поэзии.

— Это значит, что просто много непроговоренного, что необходимо проговорить в тексте. Иначе можно было бы про вечеринки, и все были бы счастливы.

— Ну, про вечеринки тоже же должен кто-то петь на самом деле.

— Это-то да, но если все время появляются люди, которые проговаривают текстами какие-то проблемы, а у тебя тексты прямо проблемные, то значит, это необходимо.

— Ну наверное. Я не знаю. Мне хочется верить, что да.

— Я просто спрашиваю тебя, почему ты пишешь об этом. Откуда эти проблемные тексты? Потому что так круто продаваться? Но ты говоришь, что это проблемный текст, потому что ты не можешь по-другому.

— Ну потому что мне просто неинтересно писать другие. Вот и все. Я пишу такие. Не более того. Тут очень простая история. Кому-то интересно писать про вечеринки. Кому-то – про маньяков-убийц. Кому-то – еще про что-то.

— У тебя есть фраза "голодным еретиком" – помнишь? В "Пуле-дуре", кажется. Это цитата из Oxxxymiron? Из "Горгорода" слово? Вы слушаете друг друга?

— Я слушал, конечно, "Горгород". Но это не оттуда. Это слово, в принципе, достаточно распространенное. Я не думаю, что тут вообще какое-то заимствование может иметь место. То есть мне как бы не в лом, и если бы мне что-то понравилось у Oxxxymiron, я мог бы процитировать в рамках какой-то дискуссии, в рамках, как это сказать…

— Такая игра с другим.

— Ну да. Поэты пользовались этим постоянно, во все времена. Ничего плохого в этом не вижу, но в данном случае скорее нет. Но если бы это было так, то почему бы нет. Ну ты понял, о чем я.

— Скажи, ты слышал когда-нибудь "ДНР"-овский рэп?

— Что-то слышал.

— И как тебе?

— Не помню. Не зацепило, наверное.

— Почему на войне он вдруг появился, как ты думаешь?

— Потому что рэп сейчас есть везде – на войне, не на войне, в любом городе, в любом дворе практически существует сейчас рэп. Поэтому ничего удивительного. Просто это какой-то такой простой язык, все его понимают. Он…

— Качает.

— Ну как бы да. Это, прежде всего, музыка, которая заставляет танцевать или как-то подгружает.

— А ты с Захаром когда познакомился? С Прилепиным.

— Достаточно давно, года четыре назад.

— Вы прямо близко сошлись.

— Ну, мы хорошо общаемся в принципе, можно так сказать.

— Ты его не зовешь вернуться назад с войны или, наоборот, тебе кажется, что он нормально, на своем месте? (Российский писатель Захар Прилепин с октября 2016 года работает замкомандиром батальона спецназа в так называемой "ДНР" – НВ)

— Я вообще не советую никогда никому ничего, тем более Захару советовать – это как бы…

— А почему он там, как ты думаешь?

— Ну потому что это его природа как бы.

— Но это же очень странная война, друг друга убивают люди, говорящие на одном языке.

— Я думаю, вопрос, почему Захар принял такое решение, надо ему задавать. Для меня это вполне себе логичный шаг. В рамках того, что Захар делал до этого, мне кажется, что весьма и весьма логично.

— Прагматичный?

— Зная Захара, я не уверен, что он такой прямо прагматик совсем. Но не знаю, тут как бы все гадание. Не знаю, почему так. Но я не удивился.

— А вы когда-нибудь трете за политику с украинской стороной, с теми, кто приезжает оттуда? Они же приезжают, вы все равно как-то встречаетесь. Нет?

— Я ни разу не был свидетелем таких разговоров, никогда.

— Для тебя важно, что во "ВКонтакте" не авторизован твой аккаунт? Кстати, почему он не авторизован?

— Я как бы не палю контору. Кто-то знает, что он у меня есть, но я не хотел бы из этого делать какой-то инструмент. Меня вообще нет в соцсетях, потому что я не вижу надобности. Мне процесс общения с людьми, которых я не знаю, дается непросто.

— Мирон, знаешь, приезжает куда-нибудь на гастроли и пишет: "Привет, пишите мне, кто хочет встретиться. Преимущество молодым девушкам, потому что жизнь – несправедливая штука".

— Он так пишет, да?

— Бывает, да, играется. Он часто пишет в социальных сетях. Ты не пишешь или мы просто не знаем?

— Нет, я не пишу, меня просто нет. Я есть только во "ВКонтакте", но там даже моей фотографии нет.

— В Москве сейчас, вот именно сейчас, ты живешь, наверное, чуть более сыто, чем шесть лет назад. У тебя больше, наверное, денег.

— В целом общем да, я думаю, да.

— Чуть подрос. Такая ловушка есть у многих – я по Земфире сужу. Она менялась по мере того, как жила в Москве и становилась все более известной. И в какой-то момент написала альбом, который я уже не послушал, хотя первый послушал с удовольствием. У тебя есть ощущение, что у тебя поменяются тексты и ты не сможешь больше писать про панельки?

— Если меняется жизнь, то тексты тоже должны меняться.

— А как сделать, чтобы это было органично, ты себе представляешь?

— Да, представляю. Я просто честно буду писать – и все как бы. Это очень просто, тут же нет никакой истории. Ты просто пишешь о том, о чем тебе хочется рассказать.

— Жизнь человека на чуть более высоком социальном уровне обеспеченности кажется менее драматичной. Она тоже может быть интересна?

— Поверь, моя жизнь не стала менее драматичной. Просто драмы другие появились.

— Какие?

— Я не знаю, я пока сам не понял, какие. Но свои, как бы. Такие заморочки по поводу того, надо ли мне это вообще и так далее. Я говорю не очень хорошо, тем более в интервью, мне гораздо проще и интереснее будет сказать это в песнях, я думаю.

— Ты сейчас взялся бы продюсировать молодого артиста?

— Я думаю, что в принципе уже не за горами такая ситуация. Просто потому что это очень интересно: сделать что-то, что не совсем отражает мои мысли, может быть, но при этом помочь другому человеку правильно выразиться, помочь ему оформить его мысль.

— А как ты его найдешь?

— Не знаю пока, но думаю вот, приглядываюсь.

— Есть приметы?

— Не знаю, но дело не в продюсировании, наверное, а дело просто в помощи какой-то, в поддержке. Просто не всегда человек на начальных стадиях творчества понимает, как это оформить, у него не всегда хватает терпения доделать что-то до конца. У меня не было, допустим, я подвяз с клипами и прочим. Возможно, я этим займусь.

— Скажи, ты хотел бы уехать из России?

— Я не знаю, зачем мне уезжать из России. Но ничего плохого не было бы, если бы я уехал, пожил бы где-то еще. И я даже не вижу ничего плохого в том, что человек хочет уехать, потому что ему нравится, скажем, в Китае, или в Швейцарии, или в Штатах.

— А плохо, когда люди болезненно реагируют на этот вопрос?

— Ну хочешь ехать – езжай, это твоя жизнь. Это правильно. Каждый должен делать то, что ему по душе. Просто не нужно превращать это в цирк, в карнавал, в представление из разряда того, что вот я уехал в Прагу, как здорово в Праге, не то что в Новосибирске.

— Смотрите, да, у нас тут полицейский самый модный, у вас такого нет.

— Да, а в Новосибирске какой ужас, жить нельзя. То есть езжай, да будь счастлив, где хочешь, какая разница. Просто без этого… Это же театр человеческих комплексов, каких-то обид, поэтому очень часто это некрасиво выглядит со стороны. А люди, которые реально хотят быть счастливыми и счастья другим хотят, не тратят столько энергии на эти вот провокации, заявления какие-то, ругань, сплетни, дрязги. Они просто живут, где хотят, и делают, что хотят. Мне так кажется.

— Спасибо тебе большое. Хотел бы задать тебе еще один вопрос, но про актуальные новости, не про музыку. Ты вообще знаешь о том, что в России идет забастовка дальнобойщиков?

— Я слышал о таких забастовках в последние годы, они возникали с какой-то периодичностью, но я не знаю, что происходит именно сейчас.

— А вообще как ты считаешь, имеет ли смысл сейчас выходить и бороться за свои права, бодаясь с властью?

— Естественно, имеет. Имеет, более чем имеет. Если бы все люди умели группироваться и коллективно отстаивать свои права, мы бы все жили лучше.

Настоящее Время благодарит Дмитрия Семенушкина за фото.