Василий К – музыкант, поэт и свободный импровизатор – один из немногих на российской рок-сцене, для которого вопросы внутреннего устройства творца идентичны внешним вызовам мира – будь то эмиграция или аннексия Крыма. Противостоять не только системе музыкальных символов, ломать нотный стан, но и политическим императивам столь же необходимо, сколь и опасно. В первом случае можно остаться непонятым, во втором – выброшенным из сытой жизни. Но забытым – вряд ли. Вот это последнее обстоятельство и делает Василия К, за которым мы сохраняем его сценический псевдоним, свободным.

Настоящее время говорит с музыкантом об оттенках цивилизаций и этике, музыкальной образованности и идентичности, о мире во вселенной и войне на земле.

​

Настоящее время: Я вспоминаю некоторые даты. В 98-м году, кажется, ты уехал в Швецию?

Василий К: Ну, в 98-м году я получил ПМЖ в Швеции, скажем так.

НВ: Как-то сознательно уехал, или это получилось ad libitum? Человек мира, куда ни глянь – все твое.

В.К: Если помнишь (конечно же, помнишь), в 90-х очень популярным настроением, как и сейчас во многом, было "надо валить". Немного разные оттенки тогда и сейчас, но тогда это тоже было важным. Многие так и сделали.

Поэтому когда ко мне в 1994 году после экзамена в Мурманском музыкальном училище подошли какие-то норвежцы или шведы, которые на этом экзамене присутствовали, и сказали: "Давай ты съездишь к нам на фестиваль северных соседей и выступишь", я обрадовался. Потому что я знал, что мир есть за пределами границ нашего государства, но я этого не видел. И я туда попал и сразу ощутил, что это цивилизация, имеющая более высокий уровень развития по всем известным мне параметрам, включая этический.

Если говорить об обществе в целом, то это более высокий уровень доверия. Вообще, туда попав и посмотрев, как люди живут друг с другом, естественно, не стоит идеализировать никакое общество, никакую страну. Все мы люди, все мы – приматы, но я понял, что доверие между людьми – это такой огромный человеческий капитал, чуть ли не самое ценное, что мы можем коллективно накапливать.

И надо беречь себя и общество от таких дыр, куда это доверие улетает. Шведы этим целенаправленно занимались последние несколько десятков лет и поэтому у них неплохо получилось.

Ну, например, найдя несколько десятков друзей просто потому, что я играл на гитаре – я тогда плохо говорил по-английски, по-шведски вообще не говорил, но друзья появились сразу, потому что я предъявил свою принадлежность, идентичность кругу музыкантов. А было 20-30 лет – в этом возрасте это имеет значение. Короче, я влился в местную тусовку.

И первое, что обнаружил, когда начал играть в рок-группе, что можно играть и не ругаться постоянно друг с другом, не трясти "эго", распадаться, собираться. Все это делают, но, играя со шведскими ребятами в группе, я понимал, что душе меньше нагрузки в вопросах о личном пространстве, о личном эстетическом пространстве, о получении помощи, понимании, о деликатности. И это проявляется везде.

НВ: В 2008 году ты получил степень бакалавра в университете Лунда. С чего бы рок-музыканту получать профессиональное музыкальное образование?

В.К: Примерно лет с 15-16 я понял, что хочу связать свою деятельность с этой разновидностью человеческой идентичности, скажем так, она меня очень привлекла, я увидел там для себя какую-то дорожку. И первое, что я подумал: так, ага, а что рекомендует общество нам на эту тему, какие протоптанные дорожки есть, что люди обычно делают, куда идет стадо?

Папа, мама, что делают люди, когда хотят стать музыкантами? Сынок, люди идут учиться в учебное заведение. И я пошел в учебное заведение. Через какое-то время я понял, что мне нужно что-то другое. Довольно сильно отличалось то, чему нас учили в училище, от того, чего мне хотелось. Но я это прошел до конца, я это закончил, там мне дали диплом гитариста.

Потом, попав в Швецию, я подумал: я здесь, чтобы, естественно, укреплять выбранную мной в подростковом возрасте идентичность, поэтому как-то надо связываться с музыкой через системные порталы. Я посмотрел на местное училище – музыкальную Академию в Мальмё, на юге Швеции. Оно было несравнимо более развито, чем наше Мурманское музыкальное училище по многим параметрам. Но там профиль был, в общем, похожий.

Мне не хватало остроты. Чтобы поступить туда учиться и находиться в этой системе, от человека требовался тот уровень музыкального конформизма, когда бы я знал: а, вот этого хотели и у нас. И мне это показалось сдерживающим фактором. Второй фактор – мне сказали: "Чувак, тебе нужно потренироваться хорошо, у нас тут уровень поступления повыше, чем у тебя присутствует".

А мне было лень – я хотел рок-н-ролл играть, чтобы душа летела и не останавливалась. Поэтому я посмотрел, что тут связано с музыкой – не музыкант, но как-то вроде, может быть, и увидел специальность "музыковедение". И это было очень интересное время.

Я узнал, что такое наука, научный подход к реальности, чтобы смотреть на мир научными глазами. Хотя, конечно, это очень низкий уровень – бакалавр, самый начальный. Но тем не менее я благодарен, потому что университет классный, и то, что он делает для мира и для всех, кто там работает и учится, это очень хорошо. Я впечатлен.

Но.

Поучившись на музыковеда какое-то время, я понял, что вот эта штука – музыковедение, так же как и музыкальная журналистика, рассказывает о музыке словами. И вроде бы это никогда не беспокоило, но начало беспокоить после того, как я почитал книжки, книжки, труды и труды на эту тему. Начала расти неудовлетворенность от того, что и музыковедение, и музыкальная журналистика, внутри которых стоило бы ожидать карьеры, уводят от сущности музыки.

Что я чувствую, когда играю, – в этом есть что-то трансцедентальное. Музыка – это продолжение вселенских вибраций. Я так считаю. Если ты им отдаешься, то ты переходишь на некий уровень персональной гармонии или персональных отношений с миром, который другими способами, кроме музыкальных, не описывается. Вербальные очень далеко от этого.

И меня это стало беспокоить. Другими словами, мне больше хотелось играть, чем об этом говорить. В результате таких вещей я оказался в России, на Родине. Здесь много корявости, много шероховатостей, но мой профиль – песенки. А они на русском языке. Лучше на других языках у меня не получается, чтобы мне самому нравилось. Так что я – здесь.

НВ: По возвращении в Россию ты вновь обратился к словам – понятным словам, символам. Тобой движут лингвистические маркеры. Василий К – это из "Замка" Франца Кафки. Один из первых альбомов – "Массаракш" – отсылка к "Обитаемому острову" Стругацких. Подобные реминисценции – это твой собственный "мир наизнанку"? Есть матрица, с которой ты считываешь песенный материал?

В.К: Я думаю, что обращение к культурному тексту человечества, как к части идентичности, и демонстрация этого, для развития личности – это, скажем так, позднеподростковая стадия. Но она у меня затянулась лет до 30-ти, когда хочется сыпать цитатами из книг, когда хочется подкреплять свое видение мира какими-то примерами, увиденными в этой самой литературе.

Но, честно говоря, если я думаю о себе, то для меня музыка важнее. А если смотрю на факты своей биографии, то – да, вербальная составляющая, поэтическая составляющая оказывается тоже важной. Если людям нравятся мои песенки, то… ну, да, они любят песенки.

У меня случайно так получилось, но смотрю на свою жизнь, и получается какой-то стихийный анархист, который противопоставляет себя системе – таким ненасильственным образом, подземным. Чувачок такой по своему тоннельчику ползает. Как-то мне не нравилось ходить строем.

И в этом плане "Массаракш" – откуда это? Это из "Обитаемого острова". Конечно, прочитав эту книжку, я задумался о тоталитаризме. Потом несколько лет назад фильм был бондарчуковский ["Обитаемый остров", 2008 г. – НВ], я его пересмотрел и опять задумался о тоталитаризме.

Это же все подкрепление собственным мыслям и, в общем-то, подтверждение того, что мы все – стайные твари, мы обретаем свою идентичность только во взаимодействии с человечеством. И литература была тем каналом.

Я увидел мои мысли, которые кто-то оформил лучше и шире, как это было в случае со Стругацкими, как это было в случае с Кафкой. Это взаимоотношения людей с тем, что они понастроили у себя: с бюрократией, с формальными отношениями в обществе, которые у нас у всех отнимают массу времени и сил.

НВ: В 2006 году родился проект "Веревки" – он имеет более объемное название, но чтобы не терять времени обойдемся одним обозначением. Это совместная работа с питерским музыкантом Кириллом Комаровым. Что ценного в опыте взаимодействия авангардного музыканта, каковым являешься ты, и исполнителем традиционной школы, к какой можно отнести Кирилла?

В.К: Мне он почему понравился? Когда я его встретил, то увидел в нем способность сделать что-то еще, кроме как писать песенки. А, как ты знаешь, наши "песнеписцы" – их вокруг полно и, слава богу, что полно – они, если вернуться к логоцентричности нашей музыки, это касается и бардовской музыки и рок-культуры, смотрят на музыку, как на мебель. Я не люблю, когда это слышу. А когда Киру услышал – он качает. Я подумал: "О-па! Вот. Для него и звук важен, и слова важны".

Это звучит, как банальность, я очень редко это слышу. И меня в нем это привлекло – и слава богу, потому что мне открылся замечательный человек, как ты знаешь, богатый душой, очень хороший по-человечески, много раз помогал, много показывал, рассказывал о вещах, не обязательно с музыкой связанных. Я за это благодарен.

Но "Веревки"… Мы начали импровизировать вместе, но потом пошли в разных направлениях. Он подумал, что вот это – та самая логоцентричность, песня, как у Коэна, почти в идеально-чистом виде, the song, оправдывает его существование на земле. А мне нужно наоборот – я открыл для себя свободную импровизацию. А свободная импровизация – это музыка для совсем ненормальных чудесных людей, когда диссонансы для тебя уже не диссонансы. Это совершенно равноправное свойство музыкального выражения, как любой шум (стучит по столу).

Это предложение воспринять любой звук как музыку. И тут мы начали расходиться в разные стороны, потому что Кириллу хотелось играть песенки, а мне хотелось импровизировать. И последние "Веревки" – 19-е или 20-е по счету – было сложновато, потому что я чувствовал это столкновение: я хотел одного, а ему хотелось другого. Но мы когда встретились, не думали, что это навечно. Мы все меняемся – вот, что ценно. Мы должны меняться.

НВ: Как за один сезон 2012-2013 годов собрать вокруг себя таких разных людей, как Герман Мюнтцинг, Маресуке Окамото, Гарилала Баарс, Питер Тогерсена, Виктор Семашко? Да, был еще "Реквием по Вольфгангу" с пианистом Александром Соколовым. Это очень разные работы. И как удается перемещать себя из пространства в пространство?

В.К: Слушай, я польщен, что ты все это знаешь, спасибо. Это та область, которая мне ближе всего. Песни – они давно со мной, а свободная импровизация – это моя недавняя любовь, я к ней очень трепетно отношусь. Тем более, что мне приходится получать письма и мнения: "Да чо, моя кошка лучше сыграть может".

Уже притупилось немножко, но когда я увидел впервые такую реакцию, когда я пытался сыграть, как мне казалось, богато и красиво, мне было не по себе. Так что – благодарю.

Свободная импровизация – это, кроме того, что отношение к музыкальному материалу, это еще и идеология. Если ты играешь свободную импровизацию, ты не можешь рассчитывать ни на какие деньги за это – совершенно. Ты должен быть готов к тому, что тебя будут слушать пять-пятнадцать человек всю твою жизнь. При том что ты будешь пытаться рассказать об очень важных для тебя самого вещах. Очень честно.

Таких людей много, их много по всему миру. В одних странах с этим проще, в других – сложнее. И вот фейсбучечка любимая, сеть социальная (кроме того, что у меня были знакомые, которых я встретил в Швеции) принесла мне Маресуке Окамото. Это контрабасист из Токио. Я его в лицо не видел, я просто посмотрел его видео, посмотрел, чем он увлекается – а он увлекается свободной импровизацией на контрабасе. Я послал ему файл – свою импровизацию. Просто говорю: "Ты здорово играешь, сымпровизируй что-нибудь к этому и пришли мне обратно".

Он старше меня, он лучше музыкант, чем я – я это слышу, то есть он более образован. И вот это то, что свойственно сцене свободной импровизации. Он послушал – да, без вопросов, наиграл, как мог, хорошо и прислал. Таким образом я поступил с несколькими людьми: кто-то из Америки, кто из Швеции, кто-то из Беларуси. И получился альбом.

НВ: Семашко из Беларуси?

В.К: Да, он в Минске живет, он прекрасный, да.

НВ: А Соколов? Он же академический пианист – Саша Соколов.

ВК: Я не помню, где он этому выучился, но он… да, он стал академическим пианистом, пишет саунд-треки к фильмам – например, "Монах и бес".

Мы с ним встретились впервые в 1991 году, когда я приехал в Москву из Мурманска – гордый ужасно собой – писать альбом. А он работал в студии аранжировщиком на клавишах. Вот мы познакомились и до сих пор дружим. Очень разные люди мы. Не то чтобы часто встречаемся, но каждая встреча дает какой-то новый выход музыкальный.

Он мне когда-то – еще в 2001 году, когда я сюда приезжал со шведами рок-музыку всякую играть на гастроль в Россию – сказал: "Слушай, а не хочешь free поиграть?" И я не понял, о чем он спрашивает. И я сказал: "Да, блин, нет, не знаю".

Прошло 10 лет, я понял, о чем он спрашивал, я ему позвонил и сказал, что понял, о чем он спрашивал, давай поиграем free, теперь я готов. И записали с ним концертную сессию и альбом.

НВ: А как пришла идея все-таки взять новую планку и остановиться на одной команде? Я имею ввиду группу "Интеллигенты". Тебя многие привыкли воспринимать как солирующего исполнителя, но почему вдруг стало комфортно работать в команде?

ВК: Я очень благодарен миру и культуре за то, что у нас есть такая человеческая общность – малый музыкальный коллектив. Когда люди в нем оказываются, занимаясь общим делом, они становятся очень близки, а ситуации, которые позволяют тебе сблизиться с людьми, ценны.

Я в массе групп играл в Мурманске, потом, когда приехал в Швецию, я уже об этом говорил, это дало мне моментально круг, который для меня очень важен. С тех пор, как я осознал себя, как музыкант (блин, такая фраза высокопарная получилась – ужас)… да, я умею играть один, это тоже очень хорошо, но все-таки лучше всего, если я играю с кем-то, потому что коммуникативность в музыке важна. Именно горизонтальная коммуникативность – не от меня к слушателю, а с человеком, с которым я играю. Это для меня важно.

И поэтому, поняв, что, похоже, у меня с песенками что-то получится, кто-то их уже слушать начал, я стал искать людей. Искать их было очень непросто. Я перепробовал массу, массу, массу людей. С этим было сложнее, чем в Швеции, потому что уровень музыкантства пониже. После того, как я в Швеции пожил, мне хотелось гармоничного отношения – чтобы не ругаться без ерунды, чтобы понимать, что мы вместе в одном потоке, что у наших индивидуальных эго есть своя функция, и не надо ему позволять слишком много захватывать.

Вот по этим критериям я искал людей, и десять лет назад они собрались, и до сих пор мы с ними играем. Я, примерно, треть концертов с ними играю. Пишем альбомы, я очень доволен и надеюсь, что с ними еще поиграю.

НВ: Ну, теперь о родном – об альбоме "Териберка". Насколько я понимаю, это не случайное путешествие к корням. В песне, давшей название альбому, я слышу тем не менее греческую базуки. Инструмент словно бы примиряет два полюса, две воды и освобождает от вытягивающей жилы ностальгии. И что еще лично мне показалось важным – в клипе ты используешь кадры кинохроники о поселке, где каждый второй был репрессирован в сталинские годы. Покоя нет ни земле, ни океану. Ты тоже чувствуешь, что Кафке следовало родиться в этих местах?

В.К: История этого поселка – это история человечества. На маленьком примере: если ты пишешь песню, она хороша, наверное, если дает большую перспективу использовать несколько моментов, описывая маленькую ситуацию. Это один из способов сделать песню хорошей. То есть пришли люди, пытались там жить, мучали друг друга. В этой земле много страдания.

Это, конечно, все у меня в голове, но когда стою на берегу Баренцева моря, я об этом помню. Помню о том, что здесь люди очень много страдали и притесняли друг друга, но постепенно все ушло, остались полуразрушенные дома, никто никого особенно не мучает. И хорошо. Но это никуда не делось, это глобальная история нашего развития.

Я, наверное, путано и туманно об этом говорю, но мне сложно расчленить это на отдельные логические составляющие. Если другими словами об этом сказать, то это человек – и весь остальной мир. Мы с ним едины, или мы отдельны? Все эти вопросы остаются открытыми и они будут для человечества открытыми всегда. И, может быть, это не тот вопрос, который стоит решать, стоит на нем зацикливаться.

Но я там ощутил, скажем так, следующий уровень слияния с миром.

НВ: А как в этом смысле отзывается Украина, находящаяся отнюдь не на краю земли, где человеческие грехи тонут в океане, а в самом что ни на есть центре Европы? Центр Европы – как центр мироздания, если выражаться высокопарно.

В.К: Я об этом, с тех пор, как эти, черт бы их побрал, события развиваются, не могу не думать, не могу об этом не высказываться. Ну, просто не могу, потому что история отвратительная - большей частью тем, что наша страна сделала шаг в ту черную зону, в которую спираль развития человечества сейчас входит, и которые человечеству были известны до этого. Но совершенно не требовалось это приветствовать.

Захват чужих территорий – против правил, которые нацелены на то, чтобы уберечь нас от больших войн. Нам всем очень трудно, двоим людям договориться трудно, а большим общностям, странам договориться еще труднее. Мы пытаемся, пытаемся от этого уйти, вырабатываем какую-то систему. И вдруг ради каких-то ценностей, которые, на мой взгляд, архаичны, если их активно юзать сейчас, в наше время, они ведут к разобщению и страданию – то, что ведет к разобщению и страданию, зачем оно надо?

Но дело в том, что это удовлетворяет некоторые чувства: принадлежность к стае, например. Вот мне она не нужна. А сказать, что нам принадлежит воинская победа, мы у кого-то, что-то отобрали в этой перспективе, как наши предки много лет назад, удовлетворяет это чувство. Мне это сложно понять.

Как бы живущим в России не нравилось, что происходило на Украине в те годы… Я жил в Крыму, в Севастополе, часть своей ранней юности – у меня родители туда переехали, а потом приехали обратно. Я не могу сказать об остальном Крыме – я там мало бывал, но то, что Севастополь принадлежал государству Украина, люди с этим смирились, но людям это не нравилось. Это правда.

Но все-таки я считаю, что нарушать договоры такого уровня ради этого не стоило. Крым – это место такое, так исторически получилось, что это такой камень раздора. Там постоянно войны какие-то, постоянно его кто-то у кого-то отвоевывает. И вот в двухтысячных годах сложился баланс. Может, не идеальный, кому-то не нравится это, кому-то не нравится то, но люди свободно ездили друг к другу, торговали.

Я за два дня до того, как произошло присоединение к России, там играл концерт. Спасибо ребятам, которые меня туда пригласили. Я успел посмотреть – давно не был в Севастополе. И хотя вокруг было полно странных людей, которые неадекватно выглядели, я успел еще раз с этим городом повстречаться. И сейчас я не хочу туда ехать. И об этом говорить стало общим местом. Об этом высказались люди, которые могут сказать намного лучше, чем я.

НВ: Ты год назад написал довольно жесткий музыкальный памфлет. Это, насколько я воспринял песню, ответ российской телепропаганде. Думал при этом о последствиях?

В.К: Есть такой текст "папа, чо там у хохлов?" Такая реминисценция на Агнию Барто – "У хохлов все плохо". Разговор отца с сыном. Мне так и не удалось выяснить, чей это текст. Но в этом есть свифтовское сатирическое качество, которое мне не доступно, я бы не смог так написать, но очень хотел. Потому что то, что медиа делают российские, – это отвратительно.

Да, я вижу лица людей, которым это не нравится, но так же я вижу лица людей, которые считают, что – да, это правильное описание происходящего и стоит об этом напоминать.

НВ: Какой реакции больше, если это можно сравнивать?

В.К: Положительной больше. Люди заводятся, люди хлопают, говорят: "Правильно, да". У меня немало песен, которые сейчас пойдут на наш новый альбом с "Интеллигентами", которые не то чтобы критически в отношении нашего правительства или кого-то еще, а такие – пацифистские, что ли. Но они критичны в отношении этого модуса мышления, что привело к ситуации с Украиной.