В середине августа Владимир Путин приехал в Крым и перед погружением на дно Черного моря вновь сообщил миру, что русские и украинцы являются "братскими народами". Из этого он – в очередной раз – сделал вывод, что будущее Украины лежит в союзе с Россией. Через несколько дней Петр Порошенко опроверг высказывание Путина, напомнив, что Россия ведет войну против Украины, а в такой ситуации "братских народов" не бывает. В этом обмене любезностями по поводу семейного положения двух народов – несмотря на противоположность позиций – отсутствует одна и та же простая вещь. Никто не усомнился в том, что "братские народы" вообще существуют.

"Братский народ" – то украинский, то польский, а то и даже венгерский – одна из мощных советских пропагандистских риторических фигур, вроде "дядюшки Сэма", "мира чистогана" или "агрессивных планов НАТО". Большинство выковано в послевоенный период, в основном, уже при Брежневе, и своим происхождением обязано телевизорификации СССР. В газетах еще можно долго, абзац за абзацем излагать виды XXIV съезда КПСС на урожай или расписывать миролюбие стран Варшавского договора.

Здесь нужно много слов, так что устойчивые пропагандистские обороты, скорее, выполняли роль островков твердой земли в окружении болот вялого идеологически-выдержанного бормотания. На этих островках читатель мог передохнуть на фразе о дядюшке Сэме или братском монгольском народе, перевести дух – и дальше пуститься в нелегкий путь. В телевидении форматы другие. Здесь каждая фраза диктора Кириллова должна быть выкована так, чтобы в ней не было видно швов. В советском телевизоре говорили уже почти одними штампами – только, в отличие от газет, эти штампы должны были быть короткими, литыми и звучными. Слушать речь и читать текст – все-таки, разные практики.

В те времена многие развлекались, составляя тексты из готовых риторических блоков, будто брежневскую девятиэтажку из одинаковых панельных конструкций. Фашиствующие молодчики и боннские реваншисты под диктовку Вашингтона явили миру звериный оскал империализма. Мышиная возня пентагонских ястребов вокруг острова Свободы не помешает нам протянуть руку помощи братскому народу Кубы. Скажем нет израильским наймитам, кровавому режиму Пол Пота и махровой реакции. И так далее и тому подобное.

В подобном окружении, словосочетание "братский народ" выглядело почти аристократом, оно, казалось, вело происхождение из досоветского периода, до серых карикатур Кукрыниксов и скулосводящих передовиц "Правды". В слове "братский" чувствовалась какая-то молодецкая, даже богатырская удаль, мол, вот советский народ – Илья Муромец, а остальные братские народы – это как Алеша Попович и Добрыня Никитич. Впрочем, люди более искушенные понимали всю опасность оказаться "братским народом": это в полной мере испытали на себе венгры в 1956-м, чехи и словаки в 1968-м, афганцы в 1979-м. Что касается самого СССР, то внутри него тоже все были братьями – украинцы, белорусы, грузины, армяне, таджики; но – и это повелось со времен позднего сталинизма – все они были младшими. Старшим был русский народ.

С распадом СССР применение словосочетания "братский народ" сильно сузилось – вместе с политическими и военными возможностями Москвы. Поляки, чехи, венгры и даже таджики с грузинами не являются больше "братьями". В начале 2000-х всеобщая империалистическая риторика сменяется узкой, чисто националистической, с явным перекосом в этнические тона. Уже это говорит о том, что нынешняя Россия даже не претендует на роль империи.

Риторика, исходящая из идеи превосходства империи, как таковой, над входящими в нее народами, сменилась попытками "вписать" этнически- и культурно-близкие народы в собственную семью. Причем, вписать по-новому. Здесь очень пригодилась столь популярная в XIX веке концепция "триединого русского народа". Не вдаваясь в подробности, скажу, что речь идет об отождествлении "восточнославянской народности" (или "народа") с "древнерусским", который, естественно, рассматривался как предок нынешних русского, украинского и белорусского. Получался такой трезубец, в центре – русский народ, по бокам – белорусский и украинский. Но основание и рукоять – все равно русские, пусть древние, а не кто-нибудь еще.

Таким образом, единственно верным, центровым является русский народ, он – старший брат, он – Илья Муромец, а украинцы и белорусы свернули куда-то в сторону, они по бокам, но все равно, без центрального зубца, без рукояти – они никуда. Эта типическая для эпохи романтического национализма концепция, которую столь охотно восприняла официальная идеология Российской империи второй половины XIX века, сейчас вытащена из полузабвения. Забавно, что пользуются ей – совершенно бездумно – даже те, против кого она, на самом деле, и направлена. Вспомним, что сказал Порошенко.

Но отдадим должное Путину. Говоря об "общности исторической судьбы", он, на самом деле, имел в виду не Переяславскую Раду или сочинения историка Костомарова. В его представлении, "общая историческая судьбы" – значит, быть советским народом, значит судить об истории по киноэпопее "Освобождение", о литературе – по сочинениям Фадеева, о музыке – по щедеврам Розенбаума и Григория Лепса. Получается как у умирающего Державина: "и общей не уйдет судьбы".

Тексты к дальнейшему чтению

Хорошкевич А. Л. Исторические судьбы белорусских и украинских земель в XIV —начале XVI в. // Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства М.: Наука, 1982.

Алексей Толочко. Воображённая народность //Ruthenica. 2002. № 1. С. 112—117.

Настоящее Время