В этот день, 98 лет назад, Красная армия вошла в Тбилиси. Грузия вспоминает защитников Первой республики и необыкновенное по силе воздействия стихотворение Колау Надирадзе «25 февраля». В конце советской эпохи старшеклассники заучивали его наизусть и не интересовались, как к нему относятся власти. Описав вступление Смерти в столицу, поэт создал самый страшный образ в истории грузинской литературы.
21 июля 2010 года парламент принял постановление «О советской оккупации». В нем сказано: «Поскольку 25 февраля является днем аннексии и оккупации Грузии и поскольку Российская Федерация по сей день оккупирует значительную часть территории Грузии... объявить 25 февраля каждого года Днем советской оккупации». Таким образом, депутаты увязали давние события с современностью и поручили правительству ежегодно «подготавливать и реализовывать программу мероприятий». Раньше этот день был немногословен – мы поминали защищавших город юнкеров, и внутренняя искренность ритуала как-то сама собой отсекала все наносное. Но со временем «доза официозности» вкупе с неуместным пафосом политиков начала неуклонно расти.
Сегодня для многих грузин (и прежде всего – молодежи) 25 февраля 1921 года – некий обрыв, точка погружения в нигредо. Психологи-юнгианцы заимствовали этот термин у алхимиков для описания внутренней дезориентации, возникающей при ассимиляции бессознательных содержаний. Роберт Боснак в своей популярной книге описывает сопутствующее состояние как «беспросветное отчаяние… тьму кромешную, в которую погружаются образы в самом начале процесса распада... состояние разложения, сопровождающееся чувством подавленности и угнетения». Произошедшее до и после 25 февраля воспринимается по-разному, во втором случае, «как бы сквозь тусклое стекло». Парадоксально, но тех, кто продолжал борьбу уже после падения Первой республики, вспоминают реже и знают о них (например, студенты) намного меньше.
На первых порах большевики чувствовали себя в Грузии очень неуютно. Восстания в Сванетии и Хевсуретии, партизанские вылазки, демонстрации протеста и распространение листовок не представляли для них смертельной угрозы. Но каждое из этих событий казалось зловещим предзнаменованием в атмосфере презрения, окружавшей новые власти, ее, к слову, ощутил и Сталин, когда попытался выступить перед тифлисскими рабочими вскоре после советизации. Грузинские большевики искали опору – они срочно перераспределили землю в пользу беднейших крестьян и создали условия для социального взлета выходцев из низших слоев, своего рода «нашествия комсомольцев» на столицу.
И что самое главное – они взяли на вооружение политику, которую чуть позже назовут национал-уклонистской. В апреле 1921 года советский военный представитель в Грузии Сытин писал (с раздражением, ибо выступал с великодержавных позиций):
«Общество, оплакивавшее в меньшевиках более всего гибель грузинской национальной идеи, стало видеть в некоторых членах ревкома более ярких и активных проводников грузинского национального дела».
Примечательно, что 26 февраля, т.е. на следующий день после падения города, руководители (черносотенного по сути) «Русского национального совета» призвали большевиков закрыть Тбилисский университет, превратившийся за три года одну из главных опор национального самосознания; они, видимо, полагали, что русификаторская политика Романовых возродится в полном объеме. Ревком проигнорировал эту идею, но основательно проредил ряды студентов – более четверти из них отчислили. А в мае 1922-го власти запретили праздновать День независимости и после того, как над Университетом были подняты национальные флаги, бросили против студентов войска. Демонстрации тогда прошли по всей стране, по некоторым из них открыли огонь. Десятки убитых и раненых, сотни арестованных... Но большинство жителей Грузии знает об этих событиях очень мало, вероятно, в тысячу раз меньше, чем о том, что случилось в предыдущем, 1921 году, так, словно видит лишь тьму без единого проблеска, безысходное нигредо. Мужество граждан, выступивших с флагами против смертельно опасного режима, не увековечено должным образом.
Большевики изо всех сил стремились ограничить влияние духовенства, особенно после того, как патриарх Амвросий, обратившись к Генуэзской конференции, описал ужасающее состояние страны и Церкви и потребовал «немедленно вывести из Грузии оккупационные войска России». Они использовали против патриарха карьеристов и «обновленцев», устроили судилище над ним и его приближенными (нечто похожее в те годы происходило и вокруг РПЦ) и, по сути, свели его в могилу. Власти добились своего, и со второй половины 20-х имели дело уже не с Церковью в оппозиции, а с отдельными диссидентами за церковной оградой.
Отстраненные от власти грузинские партии, как и водится, выясняли отношения. Оппозиция клеймила меньшевиков за то, что они профукали республику, и требовала создать антибольшевистский центр на паритетных началах. Так и поступили полтора года (!) спустя, подробно расписав механизм формирования нового правительства, чтобы избежать доминирования одной (а именно – меньшевистской) партии. Одно время в Комитете независимости (его называли и Паритетным комитетом) представители каждой из пяти политических организаций пользовались правом вето, впрочем, вскоре стало ясно, что при подготовке к восстанию это непозволительная роскошь. Вето отменили, но межпартийные дрязги и интриги ликвидировать не удалось.
Комитет вступил в сложные взаимозависимые отношения с правительством в изгнании, обретавшимся во Франции. Связь между ними обеспечивало особое Константинопольское бюро – оно также пыталось привлечь иностранную помощь, но без особого успеха. Утечка информации с учетом активной работы агентуры красных была почти неизбежна. Лиц, готовивших восстание, то и дело арестовывали. Структура коллегиального органа управления и механизм принятия решений не соответствовали поставленным задачам. При Комитете создали Военный центр. Он сплотил разрозненные подпольные группы военнослужащих, и большевикам удалось обезглавить его одним ударом – в мае 1923-го 15 руководителей Центра были расстреляны (там, где ныне находится парк Ваке).
Во второй половине 1923 года завербованный чекист (ЧК уже преобразовали, но его сотрудников называли по старинке) передал, а точнее продал Комитету несколько документов, из которых однозначно следовало – власти знают слишком много. Или почти все, как стало известно чуть позже из других источников. Тем не менее часть лидеров настаивала на решительных действиях, а представители эмиграции, приближаясь к роковому августу 1924-го, все чаще уверяли, что международная обстановка благоприятна.
Это самый таинственный момент в истории восстания. На самом деле, ситуация ухудшалась – в феврале 1924-го за решением британского правительства последовала т.н. полоса признания СССР. Меньшевики рассчитывали, прежде всего, на Францию, однако после того, как в мае 1924-го «Картель левых» получил большинство в Палате депутатов и Раймона Пуанкаре на посту премьера сменил Эдуар Эррио, стало очевидно, что его правительство вскоре наладит отношения с Москвой. В Польше Пилсудский ненадолго отошел от власти, интерес к прометеизму снизился, другие европейские «державы второго ранга» следовали в кильватере британской и французской политики. Но часть организаторов восстания продолжала твердить, что надо выступать и заграница поможет.
Глава меньшевистского правительства Ноэ Жордания писал:
«Несомненно, в одиночку Грузии с Россией не справиться. Наш народ хорошо знает это и потому всегда спрашивает: «Кто нам помогает?» Польша восстала несколько раз и не освободилась. Покорной Польше, конечно же, никто не помог бы. Без восстания, без пролития крови польский вопрос не был бы внесен в международную политику».
Не исключено, что в то время, когда повстанцы считали поддержку держав важнейшим ресурсом для успешного завершения своего дела, вожди в эмиграции (точнее их часть, поскольку идею вооруженной борьбы поддерживали не все) полагали, что восстание – пусть неудачное – не даст Грузии, как говорят в наши дни, «исчезнуть с радаров Запада». А вопрос «Как далеко можно пройти по этому пути?» и сегодня является одним из ключевых в грузинской политике.
После того, как плохо организованное восстание потерпело поражение и большевики прибегли к тотальным репрессиям, в отношении населения к меньшевикам произошел перелом – им не простили второго подряд поражения, глупости и непоследовательности. Советская пропаганда пользовалась этим и твердила, что Запад не поможет и сопротивление губительно, а конформизм – наоборот, и добилась значительных успехов. Масштаб репрессий, словно в зеркале, отразился в реплике Сталина (Троцкий вспомнил ее в Мексике): «Всю Грузию надо перепахать». И он перепахал, получив очень удобный повод, а версия о том, что Советы сами поспособствовали (ну, или не помешали) началу антисоветского восстания, распространилась весьма широко – это все же была эпоха операции «Трест».
Представители Москвы часто – и не только в 20-х – упоминали «бессмысленные жертвы», а их тбилисские оппоненты указывали, что даже самый страшный опыт имеет смысл и приближает окончательную победу. Но у окровавленной медали есть и другая, покрытая грязью сторона. Некоторые вожди и их сторонники стремились (и стремятся по сей день) доказать, что некий высокий смысл скрывался и за каждым ошибочным, а иногда и преступным решением военно-политического руководства. Так было и в 1924-м, и в 1992-м, и в 2008-м.
Неоднозначность оценок не позволяет грузинскому обществу внимательно рассмотреть события, произошедшие после утраты независимости. Многие воспринимают историю как мифологию – ее образы намертво привязаны к тем или иным архетипам и причислены к божественным и демоническим силам. Хороший царь – плохой царь, патриот – предатель и так далее. 20-е годы с заплутавшими политиками и мятущимся народом очень трудно втиснуть в прокрустовы рамки манихейского миропонимания, поэтому коллективное сознание отодвигает их куда-то во тьму, заодно избавляясь от сопутствующей боли. И уже не видит тех безымянных граждан, которые в мае 1922-го вышли с национальными флагами на улицы, где их ждали пехотинцы, кавалеристы и бронеавтомобили (!) Красной армии. И не замечает, к примеру, 17-летнего Александра Каргаретели – приехав на каникулы в родное село, он проведал о том, что Какуца Чолокашвили собирает бойцов и всю ночь пробирался по лесным буеракам, чтобы успеть вступить в отряд. Его короткий очерк о восстании замечательная основа для киносценария, но, увы, та эпоха не в чести у продюсеров и режиссеров. И, конечно же, никто не пытается разобраться в мотивах какого-нибудь комсомольца, который выцеливал юного повстанца в бою за Душети – он в наши дни попросту лишен права иметь адвоката.
Вероятно, стоит всмотреться в угасающие сумерки ХХ столетия и увидеть отнюдь не совершенных и очень похожих на нас людей, их борьбу, ошибки, заблуждения, страх, ненависть и, наконец, любовь – историю вместо мифологии и жизнь вместо смерти. Память о 25 февраля необходима, в том числе, и для этого, а вовсе не для того, чтобы политики несли с телеэкранов высокопарную чушь.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
