Много лет московский театральный критик Павел Руднев безуспешно пытался узнать семейную тайну, а раскрылась она почти случайно. В интервью редакции Сибирь.Реалии Павел рассказал, как восстанавливал историю семьи, обнаружив, что прадед и прабабка были репрессированы, и что изменила в нём эта история.
"От прадеда осталось только имя"
Павел родился и живёт в ближайшем Подмосковье, но с детства слышал, что прадед и прабабка по отцовской линии когда-то жили в Сибири, а потом прабабка оставила супруга и переехала в Москву.
"В семье ходили разные легенды. Мы знали, что дед Михаил родился в Красноярске, что в какой-то момент мама Миши Евдокия Антоновна приехала в какое-то место, где жил Миша с отцом, и увидела, как сын один ходит по местности, необутый, неодетый, голодный, а отец пьет горькую. Будто бы прабабушка взяла тогда Мишу в охапку и уехала искать лучшей доли в Москву, – рассказал Руднев на своей странице в ФБ.
Как выяснилось, прадед запил, освободившись из заключения. Его вместе с супругой Евдокией Антоновной арестовали в 1931 году. Дали по три года, этапировали в Мариинский распредлагерь Сиблага ОГПУ. Прадеда освободили через полтора года, Евдокия отбыла весь срок. По тем временам, можно сказать, легко отделались.
– "Дело Рудневых" – часть огромного дела учителя Гусева Порфирия Николаевича, по которому было обвинено несколько десятков человек. Они якобы представляли некую контрреволюционную группу, отказывающуюся вступать в колхоз и ведшую антисоветскую агитацию, направленную на срыв мероприятий. Агитацией считались выступления на собраниях и в личных беседах с односельчанами. Дело вели полгода и окончили в июле 1931 года. Всю группу обвинили особой тройкой ОГПУ по статьям 58-10 и 58-11 УК РСФСР", – рассказывает Павел и уточняет, что его прадед и прабабка вины не признали и отрицали само существование контрреволюционной организации.
Жили сибирские предки театроведа в деревне Медведск Красноярского края – это в 70 километрах от Ачинска.
– Когда вы занялись поиском информации о прадеде?
– В нашей семье существовала легенда, согласно которой никто ничего не знал о моём прадеде по отцовской линии. Мой дед – Михаил Игнатьевич – ничего не рассказал своим детям, едва ли моя бабушка, его жена, что-то знала. От моего прадеда осталось только имя – Игнат (даже фото не было). Школьником, а потом студентом я во всех книжках, архивах и в интернете искал этого Игната Руднева. Мои родители – потомственные инженеры лесной промышленности. Я первый человек в семье, который имеет отношение к искусству. Поэтому очень хотелось разобраться в своих корнях. Много узнал о знаменитых Рудневых, но все они оказались только моими однофамильцами.
В 2015 году умерла бабушка по отцовской линии, я переехал в её квартиру. У неё огромная библиотека – около 5 тыс. изданий, а ещё фотографии, личные документы. Перебирал её архив и в одной из папок обнаружил метрику моего деда. Оказалось, что дедова отца звали не Игнатом, как мы думали раньше, а Игнатием. Первое, что сделал, – зашёл в интернет. И первый же клик вывел меня на сайты "Бессмертного барака" и красноярского "Мемориала", где выведены минимальные сведения о делах, хранящихся в архиве ФСБ. Среди репрессированных жителей Красноярского края оказались мой прадед Игнатий Андреевич и моя прабабка Евдокия Антоновна. Оба 1898 года рождения. Таким образом, появилась какая-то нить, которую стал раскручивать. Через полгода переписки с сотрудниками красноярского ФСБ доказал, что я родственник тех самых Рудневых, и архивисты выслали мне в Москву сканы некоторой части дела. Не знаю, обязаны ли они это делать. В любом случае очень им благодарен. Ещё через полгода поехал в Красноярск, чтобы посмотреть документы живьём – с ксерокопий не всё читалось, и в ту поездку заехал в Медведск – село, где жили мои репрессированные предки. Неплохо знаю Красноярский край, потому что последние 15 лет три-четыре раза в год прилетаю сюда, чтобы проводить в разных городах этого региона театральные лаборатории. Добрался до Ачинска, оттуда на машине довезли до Медведска. В ту поездку собрал основной пакет материалов, дальше уже – вопрос интерпретации.
– Как выглядят архивные документы, с которыми вы работали?
– Это одна папка – 256 страниц. В ней материалы по делу Гусева. Смотрел дело под присмотром сотрудника архива. Документы, касающиеся других фигурантов дела, были зажаты скрепками. Дали ознакомится только с материалами, касающимися моих предков, – это страниц тридцать. Постановление о возбуждении дела, три протокола допроса, обвинительные заключения. Документы, касающиеся следования по этапу и освобождения. Справки о реабилитации – уже позднесоветского времени. Что-то напечатано на машинке, что-то написано чернилами от руки, в том числе прабабушкой и прадедушкой. Прадедушка был малограмотный, но его подпись под документами очень похожа на мою. Есть записка, которую карандашом прабабушка написала прадедушке в следственном изоляторе, – это дополнительный пункт обвинения. Фамилии следователей и прокуроров закрыты бумажками. Я давал подписку о неразглашении имён осведомителей, следователей и прокурора. Но в мои планы месть и не входила, это глупо.
– Что вы поняли о своих предках, изучив архивные материалы?
– Прадед и прабабушка реабилитированы в 1989 году. Одно это говорит о том, что наказали их несправедливо. В деле я не нашёл ни одного доказательства существования какой-то контрреволюционной организации, пытавшейся свергнуть советскую власть, о которой говорили следователи. Есть доказательства только того, что моя прабабка – Евдокия Антоновна как член сельсовета говорила какие-то неприятные начальству вещи на сходе в сельсовете: колхоз не ценит труд человека и экспроприирует имущество бедняков. Она видела, что у крестьян, которые всю жизнь работали, колхоз всё отнимал, вступилась за этих людей – жертв коллективизации. Мой прадед Игнатий Андреевич пострадал вообще ни за что. За компанию, что называется. Игнатий Андреевич был знаком с Порфирием Гусевым, который, по мнению следователей, прятал от большевиков кулацкое имущество. Если даже действительно прятал, причастность к этому Игнатия Андреевича не доказана.
По делу Гусева, фигурантами которого были мои предки, проходило человек 20–25, а следствие продолжалось всего полгода. За такой короткий период провести объективное расследование невозможно. В деле цитируются слова Гусева, который говорил, что вступление в колхозы объявляется добровольным, а на деле никакого выбора нет; "коллективизация – это новая барщина". Видимо, против насильственных методов коллективизации выступали и Рудневы. Их наказали только за слова. При степени репрессивности государства, которая существовала в те годы, можно было получить наказание за политический язык, за политическое мышление.
– Вы ознакомились с архивными документами несколько лет назад. Почему только недавно решили рассказать об этом своём опыте, опубликовав пост в соцсетях?
– Нужно было расшифровать, перепечатать некоторые вещи, сверить цитаты – огромный объём работ. Я много пишу театральных текстов. Потом у меня родились дети – двое близняшек. Времени не оставалось. Но папку с копиями документов всё время таскал с собой, когда отправлялся в командировки. Для меня это как какая-то родина, матрица, что ли. Этот материал живёт во мне, мысленно постоянно к нему возвращаюсь. Как всё, что случилось с прадедом и прабабкой, стало возможным? О чём они думали, пока шло следствие, и когда отбывали сроки? Верили ли, что их род продолжится? Что правнук будет размышлять об их судьбе? Я потомок крестьян, который не слишком часто занимается физическим трудом, но, читая материалы дела, вижу сходство моего темперамента с темпераментом прабабушки Евдокии Антоновны, узнаю самого себя. Она открыто критиковала сельсовет, не боясь никаких репрессий, и расплатилась за свою правду. Я тоже в своих блогах пишу какие-то критические вещи по поводу театра, и, возможно, тоже буду за это по-своему расплачиваться.
Смерть спасла от ареста
– В фейсбуке вы пишете, что намерены продолжать поиски. Что ещё хотели бы выяснить?
– Вопросы остались. Какова дальнейшая судьба Игнатия Андреевича? Известно, что семья распалась, – я думаю, это результат трагедии, которая с ними произошла. После освобождения прабабушка уехала с Мишей – моим будущим дедушкой – в Москву. Насколько знаю, родственников и знакомых у неё в столице не было. Но в Москву многие едут в поисках лучшей жизни – что тогда, что сейчас. Игнатий Андреевич остался то ли в Медведске, то ли в соседнем Назарово. Его дальнейшая судьба неизвестна. То ли он спился, то ли во второй раз женился, создал новую семью. Не знаю, где он похоронен и где искать его следы. Надо ещё раз съездить в Медведск, может быть, на несколько дней. Надеюсь, жители что-то расскажут. В Медведске существует школьный музей, который был закрыт, когда приезжал в прошлый раз, возможно, хранители что-то знают. Не увидел кладбища рядом с Медведском, но где-то оно есть. Попробую найти могилу Игнатия Андреевича. Самое обидное, у меня нет его фотографии. Снимки Евдокии Антоновны сохранились. Похоронена она в Москве на Ваганьковском кладбище, и мы получили разрешение хоронить наших родственников в этой же могиле – тоже один из важных итогов наших розысков.
В материалах дела есть информация, что Игнатий Андреевич настаивает, что служил в партизанском отряде Щетинкина – Кравченко. Это один из наиболее важных в Сибири партизанских отрядов в годы гражданской войны. Было такое объединение анархистов и социалистов – две команды слились воедино, чтобы бороться с Колчаком. Серьёзные бои шли в районе Ачинска, на главной площади которого поставлен монумент памяти жертв этих сражений. Нынешний краеведческий музей Ачинска – в здании, где был штаб отряда. Так как Игнатий Андреевич был сапожником, возможно, он не сражался, а шил сапоги партизанам. Страшно интересно узнать, действительно ли он был в этом движении; посмотреть какие–то архивы отряда. Где их искать – не знаю. Хотел бы изучить историю этого партизанского движения. Дальше отряд ушёл в Туву и участвовал в утверждении Тувинской народной республики, то есть был связан с историей барона Унгерна.
Дело моих родственников встраивается в палитру тяжёлых репрессивных процессов 30-х годов. Предполагаю, что, если бы прадеда и прабабку арестовали во второй половине 30-х, они получили бы огромные сроки. Срок в три года для 1931-го – это типично? В деле содержится опись их имущества: "1 дом, 1 амбар, 1 лошадь, 2 коровы, 2 овцы, 1 бык. Налог платили 3 руб. 40 коп". Ясно, что не кулаки, потому что батраков у них не было. Но по тем временам они считались бедными или середняками? Ищу любую информацию, любые детали, которые дадут ощущение конкретики и достоверности. В Медведске огромное количество старых домов, в любом из них могли жить мои предки. Хотелось бы знать, в каком именно, представить, как они вели хозяйство. Работаю с архивами Ачинска и Назарово.
– Как сложилась судьба вашей прабабушки Евдокии Антоновны?
– Не много о ней знаю. Она родилась в Волынской губернии. Тоже интересно, каким образом она попала с Западной Украины в Красноярский край. Её дочь Катя, показания которой есть в деле, в подростковом возрасте утонула в реке. Допрос 11-летней девочки, у которой увели обоих родителей, – самая жуткая часть дела. Что за бесчеловечная система, предполагающая, что малые дети должны доносить на родителей! Катя записана грамотной, "из крестьянской бедноты". Ее пытаются расспросить, знает ли она, что у отца в амбаре спрятаны кожи для изготовления сапог. Катя не знает ничего про эти кожи и откуда они, так как большую часть времени проводит в школе.
Мой дедушка Михаил, брат Кати, рассказывал, что уже после гибели сестры семье очень помог в Москве некто Юрий Зуссер, ставший вторым мужем Евдокии Антоновны, принявший семью на поруки и относившийся к Михаилу как к сыну. Дальше началась война. Дедушке было 15 лет, и он попал не на фронт, а в школу юнг – пока учился, кончилась война. В начале войны их эвакуировали в Вологодскую область, где он ещё ребёнком встретился со своей будущей женой. После войны они поженились, родились двое детей – мой отец и моя тётя. Прабабушка Евдокия Антоновна, насколько знаю, работала помощником бухгалтера. Умерла она в 1948 году.
– В те годы, когда вы безуспешно пытались узнать о прадеде, догадывались, что ваших родственников репрессировали?
– Нет. Только увидев документы, понял, почему это скрывали. Я, наоборот, боялся, что мои родственники были по другую линию ГУЛАГа – среди тех, кто сажал…
Мы всё думаем: знал дед или не знал? С одной стороны, когда родителей забрали, ему было 4 года. Только через три года он увидел мать. Даже больше, потому что следствие какое–то время шло. В таком возрасте мало что понимаешь, но его сестре Кате было 11 лет на момент ареста родителей. Пусть родители, вернувшись, скрывали от него правду, но не мог же он не расспрашивать сестру. Думаю, он знал, но никому не рассказывал. Никому! Может быть, даже собственной жене. Вот каким образом страх действует. Можно понять, почему он в советские годы молчал, но и он, и бабушка дожили до перестройки, до развала СССР… Метрика, из которой я узнал настоящее имя прадеда, была среди каких-то неважных бумаг, как будто её спрятали. Она случайно вывалилась. Дед не хотел, чтобы эта история стала известна, но я выведал её из архива. Этический вопрос возникает.
– Других ваших родственников сталинские репрессии коснулись?
– Нет. У нас такая странная ситуация в семье – на фронте никто из ближайших родственников не был. Но моя бабушка по материнской линии пережила оккупацию Киева, видела Бабий Яр. Её старшая сестра в конце войны служила в зенитных войсках, защищала Киев.
Прадеда по материнской линии, их отца Александра, угнали из Киева в немецкий плен. После войны вернулся, но вскоре умер от туберкулёза, который он приобрел, месяц добираясь из Германии в СССР. Наверное, только смерть спасла его от ареста на родине. Родственникам рассказывал, что немецкая семья, где он жил в работниках, была очень добра к нему и дала ему в дорогу много вещей. Домой он возвращался за свой счёт – менял эти вещи на еду и билеты. Домой ничего не довез.
Других семейных историй, связанных с репрессиями, не было, но я сейчас вспоминаю немножко другое. Моя прабабушка Елена по материнской линии жила в деревне Песчанка Винницкой области. Она была дочерью священника и всю жизнь это скрывала. Была сельской учительницей и, как говорят, неплохой, но, чтобы никто не узнал о её происхождении, всё время переезжала из деревни в деревню.
"Оправдание сталинизма – это "протестное голосование"
– Вы выпускник ГИТИСа. Среди ваших педагогов были жертвы сталинских репрессии? Они что-то рассказывали студентам? Говорили о сталинизме?
– Что сталинизм вообще можно оправдывать, я обнаружил только в последние 5–10 лет. В 90-е годы, когда учился, его открыто осуждали. Преподававший у нас Геннадий Дадамян рассказывал, как многообразие советского искусства 20-х было смято в 30–50-е. И действительно, смотришь фильмы "Свинарка и пастух", "Кубанские казаки", "Свадьба в Малиновке" – и вспоминаешь, что совсем недавно были Александр Блок, Андрей Белый, Казимир Малевич, Василий Кандинский. Какое опрощение. Осознаёшь, какой урон нанесён культуре за короткий период, как это сказалось на умонастроениях, на общей атмосфере. Унификация, сокращение многообразия культуры – страшная вещь.
Преподаватели много рассказывали про ГИТИСовское дело – "дело театральных критиков" 1949 года. Именно с него начался виток новых, послевоенных репрессий, "дело врачей" было чуть позже. Остракизму подверглись театроведы Иосиф Юзовский, Георгий Бояджиев, Ефим Холодов и многие другие.
"Дело критиков" нанесло огромный урон профессии, была уничтожена "формальная школа", под фактическим запретом оказалось западное искусство. По этому делу никого не расстреляли, но фигурантов ссылали, выгоняли с работы, запрещали им писать книги. В общем, ломали судьбы. Это отразилось и на студентах: часть профессуры ГИТИСа удалили из Москвы, у их учеников менялись темы дипломных работ, вычёркивались цитаты критиков, попавших в опалу. Наш преподаватель Инна Вишневская, которая в 1949–м была студенткой ГИТИСа, рассказывала, как по её курсу прошёлся этот каток. Их объявили учениками "безродных космополитов", в них заложили страх. Это поколение Майи Туровской, Неи Зоркой (известные советские и российские критики. – С.Р.). Кто-то от этого страха избавился, а кто-то нет.
– Почему многие сегодня снова восхищаются Сталиным?
– Мне кажется, для одних высшая ценность – человек, другие рассматривают человека как часть державы и готовы принести меньшинство в жертву ради благополучия государства: "Жила бы страна родная, и нету других забот". Эти два типа непримиримы. Это вопрос самонастройки, веры. Уже набила оскомину цитата из "Братьев Карамазовых" про "слезинку ребёнка", но я действительно считаю, что обустроить счастье через страдание меньшинства – самый плохой способ. Принадлежу к числу тех, кто убеждён: государство существует, чтобы защищать человека. Но сейчас преобладает другая тенденция. Причин несколько. Из сытых нулевых мы вошли в очень неблагополучные десятые. Кроме того, государственная державная философия поддерживается массовой культурой, телевидением. Немаловажно, что на утверждение этой идеи работают пропагандисты. В нулевые годы государство еще как-то позволяло себя критиковать, сегодня – нет. Бывший министр культуры очень постарался, чтобы оправдание сталинизма явилось и закрепилось. Многим это по душе. Люди видят, что их жизнь дурна, плоха. Что сегодняшняя российская ситуация хуже, чем в самые сытые советские годы, и поэтому оправдание сталинизма – это во многом "протестное голосование", возможность сказать "нет" современности…
Мы так долго возрождали христианство, строили храмы, но церковь почему-то не научила милосердию. Как мало сегодня любви, доверия к ближнему, сострадания. Мы окружены ненавистью, злобой, ксенофобией, желанием увидеть в "чужом" преступника, растоптать его и унизить. Многие готовы и сегодня потворствовать репрессиям. Они говорят, что все жертвы ГУЛАГа были в чём-то виноваты, включая Мандельштама, Хармса, Павла Флоренского, Густава Шпета, Леся Курбаса, Дмитрия Лихачева.
Не стану винить в культуру в том, что сегодня многие снова верят в сталинский проект. Культура говорила про сталинизм долго и глубоко. Огромное количество кинофильмов, спектаклей, документальной и художественной литературы. Самые просвещенные сталинисты, думаю, всё это знают – и "Завтра была война", и "Ночевала тучка золотая", и "Крутой маршрут", и Шаламова, и Солженицына, и сериал про Вавилова и академика Лысенко, и пьесы Михаила Шатрова. Проблема в том, что для сталинистов человек – не ценность. Проблема не в знании или незнании, а в расстановке приоритетов. Как поменять это мировоззрение? Я всё-таки считаю, что против сталинизма нельзя действовать сталинскими методами. Если запретить им приносить цветы на могилу Сталина и воздвигать ему монументы, то у них будет накапливаться энергия ненависти. Добиться понимания, милосердия можно только предъявлением личных историй. Силами документов, силами правды, силами искусства. Хотя, наверное, я выгляжу утопично, но запрещать ничего не надо.
История моих репрессированных родственников – это возможность задуматься, как бы ты вёл себя на их месте. Вот ты простой крестьянин и видишь, какими методами проводят коллективизацию. Промолчишь или публично скажешь об этом?.. Когда об этом думаю, вспоминаю историю, которую Евгений Лебедев – главный артист Товстоногова – рассказал только в 90-е годы. Всем известен спектакль БДТ 1972 года "История одной лошади". Видевшие его в первую очередь вспоминают страшный крик Холстомера, которого играл Лебедев. Оказывается, в этом крике умирающего животного Лебедев реконструировал своё детское воспоминание из 20-х годов. Он жил в волжской деревне и стал свидетелем того, как у одинокой женщины, воспитывавшей четверых детей, большевики забирали корову в колхоз. Женщина понимала, что без коровы дети обречены на голодную смерть, и страшно завыла. Актёр через 50 лет реконструировал в искусстве эту боль конкретного человека – пусть и нерасшифрованной, закрытой, символической, пусть и совершенно по-другому поводу. Но у художника есть право на "принт", на архивацию реальности. И Лебедев сделал всё, чтобы этот жуткий крик одинокого человека был услышан. Думаю, такие метафоры пробуждают милосердие, дают понять, что человек сложен, многогранен, что через него нельзя переступить.
– Есть ли сегодня на российской театральной сцене спектакли, которые отражают трагедию коллективизации?
– В последнее время не видел в театрах ничего про деревню. Мне кажется, деревня уходит из поля зрения искусства. Давным-давно нет никаких пьес на эту тему, и спектаклей очень мало. Мы все стали городскими людьми.
– В заключение вернусь к истории вашей семьи. Открывшаяся тайна как-то на вас повлияла?
– Повлияла очень сильно. Ощутил катарсис, очищение. Появилась ниточка, связывающая меня с историей нашей страны. Я довольно осведомлённый человек, много читал про ГУЛАГ, но только когда соотносишь прочитанное с историей своей семьи, понимаешь, что это настоящая катастрофа, невозможная, невероятная трагедия. Моих предков не расстреляли, не посадили на много лет, но даже трёхлетнего срока оказалось достаточно, чтобы семья распалась, сын потерял отца. Миллионы складываются из единиц. Люди стыдились, не могли рассказывать о пережитом, это делало их закрытыми, недоверчивыми. Хотя стыдиться тут абсолютно нечего. Наоборот, можно гордиться, что, несмотря на все испытания, род Рудневых продолжился. Рад был узнать, что я потомок крестьян Красноярского края, с которым связан профессионально. По крайней мере, они честно жили и трудились. Мои родственники жили в разных частях страны, добавился ещё один топоним. Я знаю точку на Земле, откуда родом.
"Крестьяне – основная мишень"
Председатель Красноярского общества "Мемориал" Алексей Бабий рассказал об антикрестьянских кампаниях 30-х годов в СССР и в Красноярском крае и ответил на некоторые вопросы, возникшие у Павла Руднева.
– По сибирским меркам того времени семья Игнатия Руднева небогата. Налог 3 рубля 40 копеек – это вообще ни о чём. Три-пять лет лагерей – это для начала 30-х обычный срок, и, кстати, он нередко заменялся высылкой.
В начале 30-х люди реально выступали против колхозов и защищали раскулачиваемых крестьян. В фондах лишенных избирательных прав этому много свидетельств. Это не означает, что "органы" действовали в соответствии с законом (сама по себе "тройка" была незаконным органом и её решения незаконны).
В "Книгах памяти" Красноярского "Мемориала" именно крестьяне составляют подавляющее большинство. Страна была аграрной. В СССР крестьяне – основная мишень сталинских репрессий на всём их протяжении, и, вопреки распространенному мнению, в 1937–38 годах пострадали в основном они, а не партийные работники. "Прицельные" антикрестьянские кампании в СССР проводились в 1930–1931 годах (приказ №44/21 по ОГПУ) и в 1937–1938 (приказ №00447 по НКВД – кулацкая операция). В 1930–1932 годах крестьян не только сажали и расстреливали, но и высылали с семьями – нельзя отделять одно от другого. В 1937–1938 годах уже раскулаченных и сосланных приговаривали к расстрелу и лагерю. Не надо забывать, что высланные народы – немцы, калмыки, финны, греки – в основном также состояли из крестьян.
Статья 58, по которой получили сроки Игнатий и Евдокия Рудневы, появилась в УК РСФСР в 1926 году, до этого сажали и без этих формальностей. Давили и экономически – налоги у "лишенцев" были кратно больше, чем у простых единоличников. Крестьянин либо выплачивал эти налоги и разорялся, либо не выплачивал, и его сажали за неуплату налога, а имущество конфисковали. Кстати, по нынешнему закону о реабилитации посаженные за неуплату налога не считаются репрессированными, что крайне несправедливо. По моим данным, таких в конце 20-х – начале 30-х годов было в несколько раз больше, чем арестованных по 58-й.
В Красноярском крае аресты и раскулачивание шли теми же темпами, что и в целом в СССР. Количество лагерей сравнимо с другими сибирскими и с северными регионами, например, с Колымой. Красноярский край отличается от других количеством ссыльных – это был один из трёх регионов, в которые в основном направляли спецпоселенцев.
По Красноярскому краю было около миллиона репрессированных. Из них не менее 50 тыс. по 58-й статье. Раскулачено не менее 30 тыс. семей (то есть не менее 120 тыс. человек). На спецпоселении в Красноярском крае находилось не менее 600 тыс. человек, в том числе из других регионов. В лагерях Красноярского края отбывали сроки не менее 400 тыс. осуждённых по 58-й статье и трудармейцев. По нашим оценкам, крестьяне составляли среди них не менее 70 процентов, скорее даже больше – до 80.
В последние годы тема сталинских репрессий сделалась "немодной" в официальных кругах и в СМИ, но люди продолжают искать сведения о репрессированных родственниках, работы у сотрудников Красноярского "Мемориала" не убавилось. Сейчас много информации в открытом доступе, в частности на нашем сайте, и некоторым родственникам этого вполне достаточно. Но нередки случаи, когда в открытом доступе информации нет, тогда подсказываем, куда надо обращаться. Да, бывает, что не можем найти сведения о каких-то людях. В основном это касается трудармейцев и раскулаченных – эти документы сохранились хуже всего. С ФСБ работать даже немного проще, потому что по большинству дел о репрессированных, хранящихся в их архивах, истёк срок давности в 75 лет, это облегчает доступ к информации. Родственники, которые могут доказать родство, без проблем получают копию архивно-следственного дела, причем в основном дистанционно, по электронной почте. В других случаях надо писать заявление и знакомиться с делом в региональном управлении ФСБ. Препятствий тут нет ни для кого, только ничего нельзя фотографировать, приходится конспектировать.
Но сведения о репрессированных хранятся не только в ФСБ. О спецпоселенцах и заключенных нужно узнавать в МВД и ФСИН (и там правила жестче – нередко требуют нотариально заверенные копии документов о родстве, да и правило 75 лет не всегда работает). В некоторых регионах архивно-следственные дела полностью или частично переданы из ФСБ в государственные архивы, там же находятся фонды лишенных избирательных прав. Очень рекомендую сайт dostup.memo.ru, на котором есть подробные инструкции, где и как искать в каждом конкретном случае, – рассказал Алексей Бабий.
