Полицейский, котик и святой дух. Тревожный мир Пасмура Рачуйко

В марте в издательстве Samopal Books вышел первый альбом художника Пасмура Рачуйко I like you – "Ты мне нравишься". Так же называлась и выставка, которая прошла осенью прошлого года в московском Гоголь-центре.

Пасмур Рачуйко родился в 1986 году в Ростове-на-Дону, учился в Петербурге, теперь живет в Тбилиси. Его работы населены персонажами тревожного российского мира: омоновцами и гопниками, недобрыми овчарками и ангелами из панельных трущоб, котиками и мертвецами. Пасмур Рачуйко увлечен не только живописью, но и перформативным проектом "Дикий корм": поиском дикорастущей пищи, за которую не нужно платить. Пасмур говорит, что эти два его занятия объединены терапевтическим стремлением исцелить рану, но не готов назвать имя злодея, который ее нанес.

– Сложно было отбирать работы для первого альбома?

– Когда я только начал рисовать, я небрежно относился к документации. Мои первые работы давно у коллекционеров, у меня даже нет достойного качества фотографий. Очень часто мне кажется, что я нарисовал шедевр, а он валяется два года, никто не хочет покупать. А потом рисую другую картину, вроде бы не самая удачная, а она выстреливает внезапно. Поэтому я стараюсь не опираться на свою оценку. Когда я понял, что это все суперсубъективно, я стал меньше стесняться показывать свои работы, потому что первое время, когда я только начал рисовать, я долго боролся с синдромом самозванца. Постоянно сравнивал себя с другими художниками: как я с этим материалом выйду, когда вокруг меня столько интересного?

– Есть у вас учителя в живописи?

– Когда я нарисовал первую картину, которая заложила основу серии, в которую сейчас входят все мои живописные работы, я был очень увлечен художниками Возрождения: Фра Анджелико, Пьеро делла Франческа, Мессина. Ходил в музеи, смотрел. Видимо, когда какая-то критическая масса была накоплена, я внезапно почувствовал силы – сейчас я сяду и нарисую. Так и произошло.

– Вы ведь по образованию лингвист?

– Да. Когда мне было 17 лет, я стал работать на круизных судах Москва-Петербург с французскими туристами. Но уже тогда я понял, что не буду работать по специальности. Живописью я занимаюсь дольше, чем чем-либо другим.

– Когда появилась эта первая работа, вдохновленная живописью Возрождения?

– В конце 2012 года. Ее нет на моем персональном сайте, потому что она супердилетантская. Но я сразу увидел потенциал и понял, что должен это делать.

– На сайте Vladey, где работы ваши продаются, вас охарактеризовали как "наивного сюрреалиста". В журнале "Шо" тоже пишут про сюрреализм. Мне кажется, это неточное определение, я сюрреализма в ваших работах не вижу. Мне кажется, это скорее соцарт, продолжение того, что делали московские концептуалисты.

– Это фраза из текста к моей первой персональной выставке в Москве, ее написала искусствовед Катя Зверева. Это она так меня охарактеризовала. Каждый раз, когда мне нужно говорить о своей живописи, что мне очень тяжело дается, я в этом вижу мало смысла, я обращаюсь к этому первому тексту. Так и пошло, что Пасмур Рачуйко – это наивный сюрреализм.

– То есть вас устраивает определение?

– Похоже, что мне все равно.

– Почему вы считаете, что в разговоре о ваших работах мало смысла? Многие художники обожают объяснять, что они делают.

– Да, это классный навык. Но для меня фигуративная живопись обладает абсолютной автономией репрезентации. Когда я начинаю пояснять что-то, это слишком вторично по отношению к самим работам, порой даже их дискредитирует.

– Вы сказали, что все они принадлежат к одному циклу. В этом цикле повторяются герои. Полицейский, чуть напоминающий "милицанера" Пригова, женщина в хиджабе, коронованный кот, овчарка, святой дух и живой мертвец. В каких они отношениях находятся?

– Изначально я работал со своими триггерами, они связаны были в том числе с локальной российской повесткой. Ты начинаешь работать с образами, расширять свою авторскую мифологию и в какой-то момент перестаешь контролировать этот процесс, потому что всё разворачивается как эпос. В определенный момент они начинают жить своей жизнью. Мне очень сложно какие-то установить связи. Полицейский – это в принципе символ России, и не только современной. У женщины в хиджабе много разных коннотаций. Я с Северного Кавказа, рос в 90-е годы. Все, что происходило вокруг чеченского конфликта, очень сильно на меня повлияло. Когда я был маленький, посмотрел фильм Хусейна Эркенова "Холод" про депортацию карачаевцев, он оказал сильное влияние на меня. Когда начинаешь анализировать свою живопись, ты понимаешь, что она произошла как некоторый терапевтический акт. Мне поначалу это было тяжело очень признать в силу того, что я уже начал себя идентифицировать как художник, мне всегда казалось, что терапевтичность моей художественной практики как-то нивелирует профессионализм. Но в конечном итоге мне кажется, что профессиональнее оставаться честным с самим собой и с публикой.

– Поэтому вы наделяете полицейского своими чертами?

– Да. Несмотря на то, что я уехал из России, Россия никуда не уехала из меня. Я нахожусь в русском цифровом пространстве. Ты не можешь понять, почему те или иные вещи происходят, пытаешься все время себя как-то сшить с российской реальностью, понять, кто ты по отношению к ней, где она в тебе, где ты в ней. В этот момент мне был важен мой образ, я был центром своей Вселенной. Поэтому часто это автопортреты.

– Можно сказать, что это такой конструктор, из которого вы постоянно собираете Россию: полицейский, святой дух, хиджаб, котик…

– Наверное, так можно сказать. Когда живешь в российской повестке, у тебя как у человека возникают разные эмоции – в том числе тревога и страх. Но современное искусство находится вне морали, поэтому ты работаешь с этими образами, ты влюбляешься в них, там больше нет злодеев и жертв. Получается терапевтический эффект, спасительное пространство, в котором ты можешь пребывать и видеть красоту во всем, что происходит.

– Многие думают, что некоторые ваши работы вдохновлены клипом группы Shortparis "Страшно". Это случайное совпадение или действительно клип на вас повлиял?

– Случайное совпадение. Все эти образы давно присутствовали в моей живописи. Когда вышел клип, мне его прислали все кому не лень. Он мне понравился, но никоим образом на меня не повлиял, потому что моя авторская мифология к этому времени была уже сформирована.

– По-всякому интерпретируют ваши работы. Алексей Навальный вообще ничего не понял и объявил, что вы нарисовали икону Росгвардии.

– Это на самом деле пошло не от Навального. Еще за год до Навального эта картина разошлась по сети как "икона Росгвардии". Это очень странная фигня. Потому что там на шевронах написано "Полиция". Потом даже вышли заметки по поводу того, что я хайпую на строительстве храма, о котором я узнал только из этих заметок.

– Вы теперь живете в Грузии. Это политическая эмиграция? Собираетесь вернуться?

– Это не политическая эмиграция. До этого я два года жил в Геленджике. Мне очень нравилось: там не было никакой социальной жизни, чем я сначала очень наслаждался. Потом понял, что я живу жизнью пенсионера: какой бы она прекрасной ни была, это не жизнь для молодого парня. Я подумал, куда бы мне уехать. Я очень люблю Кавказ. На Кавказе, пожалуй, Грузия – это самое свободное место, поэтому я решил уехать в Тбилиси. Грузия максимально лояльная, доброжелательная, гостеприимная. В Грузии я чувствую себя очень спокойно. Мне нравятся горы, нравится Тбилиси, его суперразнообразная архитектура, мне нравятся грузины. Не знаю, вернусь ли я в Россию, мне сложно предсказать будущее даже на год. Чем дольше я живу в Грузии, тем страшнее возвращаться в Россию. Особенно с последней повесткой: дело "Седьмой студии", принятие поправок, дело художницы Юлии Цветковой. Становится страшно, потому что у меня тоже были истории, связанные с органами.

– Проблемы из-за ваших работ?

– Да, к сожалению. Один случай произошел в музее стрит-арта. Перед открытием сезона к ним обычно приходит МВД-куратор, который проверяет выставки на наличие каких-то экстремистских материалов. В позапрошлом сезоне я был единственным художником, работы которого они распорядились снять. У меня было пять работ, и все запретили.

– И администрация согласилась?

– Куратор пришел за день до открытия. Они действительно сняли мои работы. Но Таня Пинчук, директор музея, очень отважная девушка, и она вернула работы после открытия.

– Подозреваю, что ему не понравились женщины в хиджабах.

– Да. И еще были другие истории, связанные с женщинами в хиджабах.

– Вы выбрали Грузию еще и потому, что в этой стране замечательные съедобные травы. У вас есть хобби, поиск альтернативных путей питания, "дикого корма".

– Я называю это перформативной практикой. Она возникла, когда я жил в Петербурге. Это были тяжелые времена, когда после аннексии Крыма ввели санкции против российских властей, а российские власти запретили своим гражданам кушать продукты из Евросоюза. При этом произошел финансовый кризис, рубль вдвое упал по отношению к евро и вместе с резким увеличением цен исчез ряд продуктов. Это был мой ответ на нестабильную ситуацию: я вышел в лес и стал искать, что там есть съедобное. Политическая и экономическая ситуация дала возможность переосмыслить пищу как политический ресурс. Российская история в этом плане дает богатый материал. Мы помним голод 20-х и 30-х годов, главной причиной которого тоже был политический фактор. Когда ты выходишь из институциональных структур, у тебя появляется возможность создавать собственные нарративы о пище, о ее съедобности, об институте производства и вообще в целом о наших взаимоотношениях с пищей. Я делаю званые ужины, дегустации, и мы обсуждаем разные смыслы. И это позволяет практике обрастать все более широким концептуальным полем.

– Что вы собираете и что готовите? Лесные травы и шишки? Вы веган?

– Нет, я всеяден. Я сфокусирован на городской флоре. Со временем я понял, что на самом деле городская флора более съедобная, чем та, что в дикой природе. Видишь в городе много съедобных растений и думаешь: сейчас пойду в лесок и пособираю там эти же травы. Но в леске ничего нет. В Петербурге я ел сныть, крапиву, мариновал лопухи, делал эскарго из местных улиток, ел медуницу, молодые отростки сосны и ели. Потом переселился в Ростов и там ел сурепку. Мне очень нравятся цветы белой акции, они очень классные как начинка для пирогов. Из них и джем хороший получается.

– А цветы настурции? А варенье из лепестков розы?

– Цветы настурции не ел никогда, и я не большой любитель розового варенья. В Грузии много того же, что я ел на юге России, плюс какие-то новые растения. Мне нравится, что здесь много дикой рукколы, это один из самых распространенных сорняков. Мне очень нравится портулак, очень вкусное соленье получается из него, он растет везде на дорогах. Лебеда. Кое-где можно видеть такую лиану, из которой делают пхали. Мы недавно проводили мероприятие, собирались, чтобы обсудить проблемы выживания и покушать кое-что из того, что здесь растет. Получился отличный вечер, он стал частью тбилисской онлайн-биеннале.

– Мы не упомянули грибы!

– На самом деле в "диком корме" грибов не много. Я не очень хороший грибник, поскольку я из степной зоны, могу собирать только самые попсовые, которые ни с чем не перепутаешь. Меня больше волновало именно то, что ты можешь обнаружить, придя в ближайший городской парк, и с какими-то малыми затратами, с малыми телодвижениями поиметь освобождающий опыт, опыт освобождения от консюмеристских нарративов.

– Вы полностью отказались от консюмеризма? Не ходите в супермаркет?

– Я вообще ни от чего не отказывался. Потому что "дикий корм" является прежде всего одной из артистических практик. Я ем абсолютно все. Мне кажется, что человека сделало человеком именно всеедение и бесконечное любопытство.

– В чем связь между "диким кормом" и живописью?

– В том, что обе эти практики для меня терапевтичны. Я разговаривал с некоторыми кураторами, которые рассказывали мне, что они видят единство дикого корма и живописи. Но мне тоже очень сложно это анализировать, может быть просто потому, что мне не хватает теоретической базы.

– Вы говорите о терапии, об изживании травмы. У этой травмы существует имя? Это травма – Россия?

– Есть соблазн так ее назвать, но я мыслю себя как российский продукт на все сто процентов. Если говорить о России как о травматическом опыте, то это только добавляет проблем самоидентификации, которые я пытаюсь решить в своей живописи.

– В таком случае кто нанес вам эту рану?

– Мне очень сложно на этот вопрос ответить. Я начинаю сильно печалиться. Российский опыт, конечно, травматичен отчасти…

– Думаю, что люди, которые жили при Шеварднадзе в Грузии в 90-е годы, скажут, что их опыт еще страшнее, чем то, что пережили вы.

– Да, это правда. Это всегда связано с локальной повесткой и с ощущением, что ты чужд этой реальности. Но на самом деле ты абсолютно не чужд. Было видео, где поп в рясе с бутылкой кричал "За Сталина". Ты в шоке от этого, но понимаешь, что этот поп прямо у тебя внутри кричит. Несмотря на то, что это все кажется чуждым, несложно увидеть, что это происходит в том числе и у тебя внутри.