В июле 1805 года 32-летняя незамужняя британская дама Кэтрин Вильмот отправилась в сопровождении горничной из отчего дома близ Корка в Ирландии на континент. Мисс Вильмот к тому времени уже совершила большое европейское путешествие вместе с семейством своих дальних родственников. Ей удалось встретиться с Наполеоном, познакомиться с Талейраном, получить аудиенцию у папы Пия VII. Свои впечатления она записывала в дневник, свидетельствующий о ее наблюдательности и незаурядном литературном даре.
На этот раз ее путь лежал в Россию. В империи уже два года жила ее младшая сестра Марта. Когда-то Ирландию посетила Екатерина Романовна Дашкова – сподвижница Екатерины II, в 18-летнем возрасте принявшая деятельное участие в дворцовом перевороте 1762 года, а затем возглавлявшая императорскую Академию наук. С тех пор осталось знакомство. С княгиней, удалившейся от дел в свои имения, списались, и та изъявила полнейшее желание принять чужеземку. Видимо, в княгине проснулся материнский инстинкт (беспутную родную дочь Анастасию она лишила наследства). Она всячески ублажала Марту и осыпáла ее драгоценными подарками, та в свою очередь называла ее своей русской матерью. Семья читала ее письма из России и диву давалась великодушию Дашковой. Наконец, в дорогу собралась и Кэтрин, соскучившаяся по сестре.
Письма и дневники сестер Вильмот общим объемом в несколько тысяч страниц по сей день остаются ценнейшим англоязычным источником по истории александровской России, ведь иностранец часто замечает и описывает то, что для русского мемуариста само собой разумеется. Но свое свидетельство оставила и служанка Кэтрин, Элеонора Кавана, писавшая отцу и подругам на родину. Эта простая девушка в своих безыскусных, наивных, не очень грамотных письмах сумела донести до нас свои искренность, любопытство и девичью непосредственность. В России и до нее побывало немало ирландцев. Многие служили империи верой и правдой, дослужились до больших чинов и снискали почет и славу. Но записок никто из них не оставил. Элеонора стала первой.
До наших дней дошло два ее письма, к подруге Генриетте Четвуд и к отцу. Остальные бесследно исчезли. На русский, в отличие от текстов сестер Вильмот, они до сих пор не переводились.
4 августа 1805 года Кэтрин Вильмот и Элеонора Кавана прибыли морем в Кронштадт. Юная ирландка сразу же начинает изумляться:
Никогда я еще так не удивлялась, как при виде экипажа мистера Рука в Кронштадте (это где мы бросили якорь в России), встречавшего нас на берегу, чтобы доставить в его дом. Кучер был с черной бородой, подпоясан странным длинным кушаком, в верхнем платье, собранном на талии в складки (вот не сойти мне с места!), как нижняя юбка.
Элеонора недослышала: британского вице-консула в Кронштадте, в чьем доме остановилась Кэтрин Вильмот с прислугой и который прислал за ней карету, звали Джон Букер.
Из Кронштадта путешественницы направились в Петербург. Княгини Дашковой не было в столице, и она попросила свою сестру Елизавету Романовну Полянскую, в девичестве Воронцову, в прошлом фаворитку императора Петра III, принять Кэтрин. Полянская с мужем жили в большом доме на Английской набережной, в котором ныне располагается дворец бракосочетания №1.
По дороге в эту резиденцию любознательная горничная смотрит в окно и разглядывает крестьян. Вероятно, экипаж делал остановки – в своих письмах обе сестры упоминают, как подкреплялись в дороге черным хлебом и "лучшим в мире молоком". Элеоноре близкое общение с простым людом удовольствия не доставило:
Ох, а чего стоят деревенские женщины! Ну почему они не одеваются по-христиански? Мисс Генриетта, прямо противно смотреть на эти существа в синих, желтых и зеленых нижних юбках с золотым шитьем, с болтающимися в ушах серьгами и рукавами сорочек, похожих на мужские рубашки. Стыдно глядеть, как они подражают благородным дамам. Лучше бы они умылись и не разводили блох, которые того и гляди перепрыгнут с них на тебя.
Кэтрин Вильмот впоследствии напишет третьей сестре: "Низшие слои населения поражают своим гротескным видом, особенно смешно видеть патриархальные бороды мужчин". Марте, прижившейся в России, русский народный костюм, напротив, нравится: "Любуюсь всеми без исключения крестьянами: их причудливо-разнообразной одеждой, их веселыми живописными группами. Часто можно увидеть деревенскую девушку в головном уборе, шитом золотом, в серьгах, с браслетами из блесток etc, видимо, играющую роль первой красавицы в деревне и на зависть своим подругам принимающую дань восхищения".
Петербург очаровал и Кэтрин, которая называет его "волшебным городом", и ее служанку. Элеонора рассказывает о своей первой встрече с Медным всадником:
Я прямо завизжала и не могла остановиться, когда повернула голову налево. Я увидела великана верхом на страшном как дракон коне, перепрыгивающем через настоящую скалу. Я закричала: "Остановите его", – потому что ей-богу... Я думала, что смерть моя настала, когда увидела, что христианин строит из себя такого дурака. И что же я услышала? Оказывается, это мраморный император, которого они зовут Петр, или Петр Великий, или что-то в этом роде.
Кэтрин Вильмот по желанию Дашковой представлялась ко двору – супруге Александра I Елизавете Алексеевне и вдовствующей императрице Марии Федоровне. А Элеонора тем временем осматривала город в обществе соотечественников. Бороды русских мужиков не давали покоя юной ирландке, и однажды она не удержалась, сделала замечание незнакомцу:
На следующий день молодая англичанка и ее брат оставили меня в пассаже, куда пришли купить себе шляпы, и тут появился русский с бородой длинною с лошадиный хвост и молча прислонился к стене. Мне аж тошно стало при виде его, а он стоит такой весь из себя важный, как медный грош. Я говорю: "Жаль, что вы не сбреете этот конский хвост, что висит у вас на подбородке, и не повесите его где-нибудь для страху". И при этом я не него посмотрела с презрением. А он не обратил никакого внимания на то, что я сказала, надел пару белых нитяных перчаток и затянул свой персидский кушак. Мы вышли, и как вы думаете, что я увидела? Эта борода шла за нами. Я сказала: "Да мне было бы стыдно пройти по улицам Корка" и посмотрела на него презрительно, на что они все засмеялись, а я пришла домой и все рассказала моей хозяйке.
Элеонора еще застала довоенное русское барство во всей своей неописуемой роскоши и расточительстве. Дом Полянских потряс ее своим великолепием:
Просто удовольствие видеть столько комнат со спальнями, у нас их три, полных стекла и золота, со столами белого мрамора, арфой и клавикордами, с печками до потолка, украшенными золотыми ангелами, и часами, которые восемь раз в день играют музыку. А все полы покрыты квадратиками из красного дерева или чего-то вроде.
Элеонора хоть и служанка, но свободная девушка, в отличие от дворовых людей Полянских. Поэтому за столом ей прислуживает лакей:
За обедом я всякий раз чуть не помирала со смеху, глядя на арапа, который подавал мне. Говорю ему: "Дайте мне кусочек хлеба". Он говорит: Glup (потому что это существо понятия не имеет о настоящем названии). "Ну дай мне glup, раз тебе так веселее", – снова говорю я. Но, хотя он и говорит вот так, это настоящий хлеб, такой же, как в Ирландии.
Элеонора знает, что слуги – рабы своих господ, но не совсем понимает, в чем заключается их рабство:
Музыки у нас во всем доме довольно. Восемь слуг сидят со своими флейтами и скрипками. Их называют рабами, но я ни разу не видела на них никаких, даже малюсеньких, цепей.
Наконец Элеонора и ее госпожа переезжают из Петербурга в Москву.
Мы ехали из Петербурга в чудесной карете восемь дней и восемь ночей. Моя госпожа купила мне одеяла и подушку (такие же, как и себе самой), и еще у нас куча была кожаных, и я могла вытянуться во весь рост, потому что эта карета сделана как раз для путешествий днем и ночью. Ну вот так мы и приехали прямо в Москву, и там был самый красивый дворец, какой я только видела, полукруглый с портиком на каменных ступенях. В таком доме могла бы затеряться целая армия. Это был дворец княгини Дашковой. Уверена, что я никогда его не забуду.
Почему в дорогу нужно было покупать подушки? О странном русском обычае возить с собой все необходимое пишет Кэтрин Вильмот: "Например, каждый должен сам обеспечивать себя постельными принадлежностями, даже во дворце. У нас свои стеганые и простые одеяла, простыни, которые мы отдаем прачке вместе с одеждой... Вообще здесь принято, чтобы каждый человек имел при себе все необходимое: кастрюли, свечи, подсвечники, приборы для чая, кофе... Когда мы приехали, княгиня прислала пару серебряных подсвечников и восковых свечей впрок! Затем я ожидала получить в дар заступ или рашпер, но не угадала, так как на следующий день нам подарили по сковороде".
Московский дом княгини Дашковой с полуротондой по фасаду находился на Большой Никитской. Он сгорел в 1812 году. Сейчас на его месте стоит здание консерватории, сохранившее лишь фрагменты прежней архитектуры.
Элеонора скучает по дому, но возвращаться из сказки ей не хочется, хоть она немножко и стыдится этого:
Мне было бы жалко вернуться прямо сейчас, потому что здесь чудесно, и мне всегда очень весело, но я часто вспоминаю всех в Ирландии, когда сижу за работой.
В Москве Элеонора наконец-то встретилась с Екатериной Романовной и была совершенно очарована 62-летней княгиней:
И вошла княгиня с большой звездой на груди, улыбаясь так кротко, как может улыбаться невинный ребенок... Она постояла с минуту, наблюдая за мной, а я стояла в дверях спальни, потом взяла меня за руку, сказала: "Рада тебя видеть" и поцеловала меня, как родную. Я сказала: "Премного благодарна, мадам" и покраснела, как маков цвет. Она говорит: "Эллен, ты еще жива после такой дороги?" – "Да, мадам, ей-Богу", – сказала я, а сама думаю: "Чуть она меня не доконала, эта дорога", но вслух не сказала. С места мне не сойти, если она не приятнейшая леди, какую только я видала не в Ирландии.
Звезда на груди – знак ордена Святой Екатерины. Княгиня Дашкова носила его даже на домашнем платье.
Из Москвы гостьи отправились в Троицкое – калужское имение Дашковой, о котором Элеонора прилежно записывает:
У княгини 16 деревень, в них живут около трех тысяч мужчин и женщин, все ее подданные. Они любят ее, как родную мать. Сюда входят и двести слуг, живущих в доме и на дворе.
Сведения точные. Они есть и в переписке Кэтрин Вильмот. Однако хозяйка Элеоноры смотрит на крепостное право гораздо более трезво: "Княгиня милосердна; участь ее крестьян гораздо лучше, чем крепостных других хозяев, но это никоим образом не улучшает систему в целом. Каждый дворянин всемогущ. Он может быть ангелом или дьяволом! Шансов стать дьяволом гораздо больше, потому что тот, кто не развратился под влиянием неограниченной власти, действительно должен быть похож на ангела. Я рассматриваю каждого дворянина как железное звено массивной цепи, опутывающей это государство. Встречаясь с представителями знати в Москве, я постоянно помнила, что они являются порождением системы деспотизма, в их суждениях "хорошо" или "плохо" становится синонимами "быть в милости" или "быть в немилости".
А у Марты Вильмот была даже собственная крепостная: "Вечером приехала маленькая Пашенька, и княгиня объявила, что отныне она навечно моя собственность. Бедняжка. Но она никогда не испытает того, что понятие собственность я употреблю во зло. Напротив, я с радостью приняла власть, которую смогу использовать, чтобы дать девочке свободу или, если она ко мне привяжется, взять ее в ту часть света, куда отправлюсь сама. Теперь я считаю себя ответственной за счастье и благополучие своего ближнего. Дай Господи, чтобы я смогла хорошо исполнить свой долг. Пашенька сказала, что ей пошел 11-й год, дать же ей можно не больше 9".
Кажется, Марта так и не осуществила свое намерение. После нескольких упоминаний Пашенька исчезает из ее дневника.
Госпожа, как видно, не слишком утруждала свою горничную работой. В одном из писем она сообщает об Элеоноре: "Передайте ее родным, что она жива и здорова, делает успехи в русском языке. Элеонора замечательно танцевала на двух балах, которые давала старшая горничная, а скоро будет веселиться на празднике в честь св. Екатерины, наших с княгиней le jour de nom <именинах>, так как меня, как и княгиню, все зовут Екатериной Романовной".
А однажды Элеонора увидела нечто необыкновенное.
Следующим вечером княгиня отправила свою горничную, горничную мисс Матти и меня в лучший театр, какой только видел свет. По этому случаю я надела свою шаль. Добрались мы со всей приятностью. Я обернулась, а за нами идет слуга, как за благородными дамами, как будто так и надо. Я и говорю Матильде, горничной княгини: "Иди помедленнее, видишь, он никак не может нас догнать". Она только головой покачала, и мы продолжили свой путь к театру. Когда поднялся занавес, у меня прямо дух захватило. Мы сидели в партере, и нам прямо-таки прислуживали, потому что возле нас в течение всего представления стоял охранник, который нас и домой проводил вместе со слугой. Представление было неземной красоты. Я как будто оказалась в раю. Там был дракон, и птицы, и короли, и ведьма, и пропасть музыки и цветов, и леди и джентльмены в золоте и бархате, и всякого рода удовольствия. "О! – говорила я, хлопая в ладоши. – Мэри Наггент и Китт не поверят, что я это видела!" Тут я посмотрела вверх и подумала, что летаю с ангелами в небесах.
В каком театре они были и какой спектакль смотрели? У Дашковой в Троицком был свой крепостной театр, но о нем практически ничего не известно. В одном из писем Кэтрин Вильмот есть описание праздника в подмосковном имении известного богача Николая Дурасова, славившегося своим крепостным театром: "В перерыве между пьесой и фарсом был балет. Хозяин почтительнейше извинялся за "убожество того, что мы видим", объясняя это занятостью людей на уборке урожая. На самом деле здание театра было роскошным, а представление очень хорошим".
Вот еще одно описание спектакля в крепостном театре князя Заборовского. Оно взято из повести Мельникова-Печерского "Старые годы":
Тут занавеска на подмостках поднимется, сбоку выйдет Дуняшка, ткача Егора дочь, красавица была первая по Заборью. Волосы наверх подобраны, напудрены, цветами изукрашены, на щеках мушки налеплены, сама в помпадуре на фижмах, в руке посох пастушечий с алыми и голубыми лентами. Станет князя виршами поздравлять, а писал те вирши Семен Титыч. И когда Дуня отчитает, Параша подойдет, псаря Данилы дочь.
Эта пастушком наряжена: в пудре, в штанах и в камзоле. И станут Параша с Дунькой виршами про любовь да про овечек разговаривать, сядут рядком и обнимутся... Недели по четыре девок, бывало, тем виршам с голосу Семен Титыч учил – были неграмотны. Долго, бывало, маются, сердечные, да как раз пяток их для понятия выдерут, выучат твердо.
Андрюшку-поваренка сверху на веревках спустят. Мальчишка был бойкий и проворный, – грамоте самоучкой обучился. Бога Феба он представлял, в алом кафтане, в голубых штанах с золотыми блестками. В руке доска прорезная, золотой бумагой оклеена, прозывается лирой, вкруг головы у Андрюшки золочены проволоки натыканы, вроде сияния. С Андрюшкой девять девок на веревках, бывало, спустят: напудрены все, в белых робронах, у каждой в руках нужная вещь, у одной скрипка, у другой святочная харя, у третьей зрительная трубка. Под музыку стихи пропоют, князю венок подадут, а плели тот венок в оранжерее из лаврового дерева.
И такой пасторалью все утешены бывали.
Обе сестры Вильмот подробно описывают щедрые подарки, полученные ими по разным поводам от княгини. Не забывала она и служанку. Кэтрин Вильмот: "Дашкова прислала мне лисью шубу редкой красоты, а для служанки – штуку атласа и шелковое платье". (Вероятно, именно в этой шубе Кэтрин изображена на портрете, написанном по заказу Дашковой.) А однажды эта добрая фея одарила Элеонору деньгами:
Однажды утром она послала за мной. Это было в семь утра, она сидела в своей комнате. "Эллен, – сказала она, – по-моему, у тебя нет денег этой страны". Я говорю: "Нет, мэм". – "Ну тогда, – говорит она со всей возможной добротой, – ты должна научиться их считать. Вот тебе 20 рублей. Каждый рубль – больше, чем полукрона. Тебе надо уметь различать монеты разного достоинства". Я сказала: "Благодарствуйте, мадам" и поцеловала ей руку. О, я забыла сказать вам: она положила деньги в голубой кошелек, расшитый золотом и завязывающийся белой ленточкой с пятью золотыми кисточками. Я в жизни не видела ничего красивее.
Сестры Вильмот в гостях у Дашковой не только развлекались. Они переводили и редактировали записки княгини, написанные по-французски. В июле 1807 года Кэтрин и Элеонора покинули Россию. Они успели это сделать спустя считаные дни после заключения Александром I и Наполеоном Тильзитского мира, по условиям которого Россия разорвала отношения с Англией и присоединилась к ее блокаде. Из-за этих событий Марта получила возможность вернуться домой только в октябре 1808 года. В Кронштадте ее багаж обыскали: до правительства дошли сведения, что она вывозит секретный архив Дашковой. С этой миссией в Кронштадт прибыл Михаил Кайсаров – поэт, переводчик и доверенное лицо императора. Он тщательно изучил все бумаги и в конце концов отпустил Марту Вильмот с миром. Записки Дашковой Марта была вынуждена сжечь. Кайсаров не знал, что второй экземпляр записок благополучно вывезла Кэтрин Вильмот.
После смерти своей благодетельницы в январе 1810 года, в соответствии с ее волей, Марта, теперь уже Брэдфорд по мужу, стала готовить записки к печати, однако публикации решительно воспротивился брат княгини Семен Воронцов, бывший посол России в Лондоне, оставшийся после отставки в Англии как частное лицо. Пришлось дожидаться смерти самого Воронцова. Английский перевод записок вышел в свет в двух томах в Лондоне в 1840 году. По-русски их впервые издал Александр Герцен в 1859 году, тоже в Лондоне.
Письма и дневники сестер Вильмот увидели свет в 1934–1935 годах. Но еще в июле 1813-го в лондонском журнале Universal Magazine of Knowledge and Pleasure были напечатаны два письма Элеоноры Кавана.
Эту публикацию мы и цитировали выше. В кратком предисловии, подписанном инициалами M. S., рассказаны обстоятельства появления этих текстов и говорится, что они отражают "бесхитростные чувства необразованной ирландской девушки", но вместе с тем и "сообразительное простодушие, которым отмечен ирландский характер". Под инициалами скрылась писательница Мария Жозефа Стэнли.
О дальнейшей судьбе Элеоноры ничего не известно. Не сохранилось, конечно, и никакого ее изображения. По возвращении из России Кэтрин Вильмот из-за слабого здоровья переехала из Ирландии во Францию, где и скончалась в марте 1824 года. Марта Брэдфорд дожила до 99 лет и умерла в декабре 1873-го.
В России их дневники и письма полностью впервые изданы в 1987 году вместе с новым переводом записок Дашковой (по этому изданию они и цитируются здесь). Но писем Элеоноры Кавана в этом томе нет.
