«Страшнее всего были химические пытки». История освобожденной из плена «ЛНР»

(Друкуємо мовою оригіналу)

Отрешенный взгляд и заученные наизусть «правильные» фразы. Так на видео допроса, опубликованного группировкой «ЛНР» выглядит теперь уже 24-летняя луганчанка Виктория Воронина. Съемку, где девушка принужденно говорит, что соглашается с «приговором» и 12-ю годами лишения свободы за «госизмену», так называемое «МГБ» опубликовало год назад. Однако в плену Воронина находилась еще с ноября 2016-го. Викторию незаконно арестовали за проукраинские взгляды и, потому что она дружила с ультрасом луганской «Зори» Владиславом Овчаренко, которого также задержали и обвиняли в якобы сотрудничестве с украинскими спецслужбами. Овчаренко освободили во время «большого обмена» 27 декабря 2017-го. А Воронину обменяли ровно на два года позже – 29 декабря 2019-го. Тогда, напомним, с территории ОРДЛО вернулись 76 человек: 12 теперь уже экс-военнопленных и 64 гражданских.

Спустя два месяца после освобождения девушка впервые решилась поговорить с медиа. Радио Донбасс. Реалии она рассказала о том, как родные полгода не знали, где и кто ее удерживает, о том, как в застенках группировки «ЛНР» к узникам применяли химические пытки и о том, есть ли «по ту сторону баррикад» хоть что-то человечное. Ниже – монолог Виктории.

24\7

«К родителям в Луганск я приехала 4 ноября 2016 года. А уже 17 ноября меня прямо из дому увезли «на подвал». В тот же период были задержаны мои друзья-ультрас – футбольные фанаты. В 16-м в плен попадал, условно, каждый пятый. А теперь стало хуже – берут, едва ли, не каждого второго. Думаю, в такой способ в ОРДЛО пополняют «обменный фонд».

На момент ареста мне был 21 год. А моей дочери было всего два года и четыре месяца. Малышка осталась с моей мамой, но я все равно переживала из-за их безопасности. Как-то во время допроса моей маме позвонили по громкой связи. Ей стали угрожать так, чтобы я слышала. И это пугало меня больше всей физической боли, которая была потом.

Сначала родители не знали, где я и что со мной. Мама обращалась и в так называемое «МГБ», и к официальной украинской власти. Ей присылали какие-то отписки, мол, вашей дочери у нас нет. И только спустя полгода в «ЛНР» подтвердили, что я у них.

Сразу после ареста меня стали сильно избивать, а потом несколько раз допрашивали с помощью полиграфа. «На подвале», который находился в бывшем здании СБУ, была максимальная изоляция. Узникам не разрешали общаться друг с другом. Все сидели в одиночных комнатах-камерах, и не пересекались даже в коридоре. Общее количество удерживаемых я могла предположить по утренним обходам. Тогда нас буквально пересчитывали: думаю, осенью 16-го «на подвале» в Луганске удерживали всего около 30 человек.

Моя комнатка была где-то два на полтора метра: решетки, дверь, кровать, тумбочка и камера, пишущая все твои передвижения 24\7. После издевательств «на подвале» меня мучили сильные бессонницы. По сути, единственным, что могло тогда хоть как-то отвлечь, было чтение. Иногда надзиратели приносили книги. Как правило, это была литература 50-60 гг. о разведдеятельности – о КГБ, НКВД и т.д. Это тоже, знаете, была своего рода пытка. А потом сами же боевики во время проверок сокрушались: «Ого! Да, ты еще такое читаешь!». А что мне еще было читать?!

Пытки и «допросы»

Дни перетекали один в другой. Из-за постоянных избиений я в какой-то момент вовсе перестала «чувствовать сутки». Каждое утро – «допрос». Бьют, унижают, снова бьют. Иногда это происходило прямо в камере. Иногда –в специальной комнате для допросов в соседнем корпусе СБУ. Чтобы я не запоминала, кто надо мной издевается, на голове всегда был мешок. Но могу сказать точно: «допросы» проводили, как местные боевики, так и россияне, которых можно было узнать по характерному акценту. Я родилась и выросла в Луганске – поверьте, так, как они, у нас никто не говорит.

Как правило, били меня местные боевики. Управлял ими, при этом, россиянин. Он раздавал приказы, говорил, что и как со мной делать. Интересно, что по лицу никогда не лупили – видимо, боялись, что может какая-то проверка международная прийти или еще что. А вот начиная от плечей и ниже – били по всему телу. И всем, что попадалось под руку. Иногда боль была такой сильно, что, казалось, болит все – от корней волос до кончиков пальцев на ногах.

Меня, в том числе, пытали током. Электроды подвешивали за мочки ушей или за кисти. Но ни это было самым страшным. Страшнее всего были химические пытки. Мне неоднократно делали какие-то уколы, после которых я была, словно в бреду. Не знаю, что за препараты там были. Вероятнее всего, какие-то наркотические. Однажды сильное избиение, ток и уколы совпали. Тот день в плену, наверное, был самым ужасным.

Дважды меня пытались изнасиловать. Во второй раз их было минимум четверо. Почему минимум? А я не могу сказать точно – тогда была в полусознательном состоянии после инъекций. Отцепились, наверное, потому что поняли: противиться физически не смогу, а так им «неинтересно».

До того, как мне вынесли так называемый «приговор», и дали 12 лет лишения свободы за «госизмену», пытки были ежедневными. Думаю, издевались так часто и так длительно, потому что хотели «повесить» на меня и ребят-ультрасов еще какие-то статьи.

Подвал, СИЗО, «Селезневка»

За больше трех лет плена, кроме подвала, меня также несколько раз переводили в СИЗО в Луганске. А после «приговора» отправили в «Селезневку» – женскую исправительную колонию №143 в одноименном поселке. Эта ИК в Луганской области, кстати, довольно известная. Раньше там была исправительная колония для несовершеннолетних, а теперь есть небольшой цех, где заключенные шьют форму для местных боевиков и российских военных.

В СИЗО меня удерживали в камере, которая рассчитывалась на шестерых, но постоянно нас было, в основном, четыре человека. Из «плюсов»: в изоляторе всегда было электричество и вода. Из «минусов»: там вообще не было отопления. Небольшое окно невозможно было закрыть, вещи не высыхали, а холод разбивал тело в озноб.

Всех, кто был «осужден» за проукраинские взгляды, или, как мы говорили, «по политическим мотивам», держали раздельно. В моей камере были кто угодно, кроме тех, кого также «осудили» за «госизмену». Вообще и «на подвале», и СИЗО, очень строго следили за тем, чтобы «политические» не пересекались друг с другом. Татьяну, женщину с такой же статьей, я впервые встретила уже в колонии. Увидеть в застенках «ЛНР» человека, который разделяет твои взгляды, было большой редкостью. И здорово, что Таню тоже уже освободили.

За весь период плена помню, в целом, буквально несколько человечных моментов. Когда меня впервые привезли на неделю в СИЗО, Влад Овчаренко умудрился совершенно с другой стороны изолятора передать мне записку, где было что-то вроде: «Все будет хорошо! Я о тебе помню! Держись!».

Со всех надзирателей и «сотрудников структур» тех, кто относился ко мне с сочувствием, я видела дважды. В одну из смен «на подвале» ко мне с высокой температурой пускали врача. А еще был человек, вынужденно живущий на территории ОРДЛО. Это было рискованно, но он признался, что тоже любит Украину.

Питание «на подвале», в СИЗО и в колонии сильно отличалось. В «Селезневке» готовили сами заключенные: к каше они старались всегда делать хоть минимальную, но мясную, подливу. «На подвале» же кормили просто ужасно. Дважды в день приносили отвратную жижу. Каша, для понимания, была и не сырая, но еще и не готовая. Если перевернуть тарелку – из нее ничего не выпадало. Водянистые супы тоже были несъедобные. Иногда после такого «первого» у всех узников случались одновременные отравления.

В колонии, как бы странно не звучало, было много плюсов. Во-первых, там закончились ежедневные пытки. Во-вторых, в комнате было до 25 человек – банально, не приходилось сходить с ума от одиночества. Почти все заключенные были женщинами в возрасте «40+», которых обвиняли, например, в воровстве. Мы особо не разговаривали, но многие из них были такими себе разочаровавшимися в «ЛНР». Кто-то просто молчал, а кто-то жаловался, мол, как же так, нам обещали светлое будущее, а теперь я в заключении. А еще в «Селезневке» можно было свободно выходить во внутренний двор. Да, он был совсем маленьким и огороженным по всему периметру, но все равно это была возможность выйти на свежий воздух.

Однако главным плюсом колонии была возможность поговорить с родными. Это очень спасало, хоть и разрешалось крайне редко и только на номер местного мобильного оператора. Мы несколько раз говорили с мамой и дочкой на громкой связи в присутствии сотрудников колонии. Наверное, только в эти минуты я чувствовала себя хорошо.

Вместе с этим, в «Селезневке» почти никогда не было электричества. В целях экономии его включали дважды в день – с 7-8 вечера до 22:00, а потом приблизительно с 6 до 8 утра. С водой тоже были проблемы. Если зимой напор еще хоть какой-то был, то летом, когда в поселке поливали огороды, помыться было практически нереально.

После освобождения

Слухи о возможном обмене ходили задолго до освобождения. Я ничего не загадывала, но больше всего, конечно, хотела увидеть дочку. В первую после плена встречу мы просто обнялись с ней и молчали. Счастлива, что малышка не забыла меня. Она, кстати, знала, что маму забрали нехорошие люди. И знала, что я скоро вернусь.

Спустя два месяца после освобождения, от власти мы получили только медпомощь и реабилитацию. Обещанные 100 тыс. грн, пока что, никому не выплатили. В профильном министерстве говорят, что выплаты должны начаться на следующей недели (с 1 марта. – Ред.). Мы ждем их, потому что первое время после плена без материальной помощи довольно сложно. У меня, к примеру, недавно даже не было денег на проезд. Чтобы я могла восстановиться в университете, дорогу в Северодонецк оплатили волонтеры.

Формально к нам приходила Служба занятости. Но, знаете, по тому резюме, которое мне составили, на месте работодателя я бы никогда не позвала себя на собеседование.

В следующем году моя дочка идет в первый класс. Я очень надеюсь осесть в Киеве, найти работу и арендовать жилье. Больших планов, пока что, не строю. Плен научил меня быть сильной и не смотреть слишком далеко вперед».

(Радіо Свобода опублікувало цей матеріал у рамках спецпроекту для жителів окупованої частини Донбасу) ​