Как "снимали стресс" лидеры военного времени, был ли Гитлер наркоманом, а Черчилль – алкоголиком
С начала Второй мировой войны прошло ровно 78 лет. Война была не только трагедией миллионов людей, но и столкновением разных социально-политических систем и моделей лидерства. В последние годы историки и публицисты вновь больше внимания уделяют тому, как принимались решения руководителями воюющих держав, что оказывало влияние на них в решающие моменты глобального конфликта. А поскольку и демократические лидеры, и тоталитарные вожди – не более чем люди, можно предположить, что существенным для исхода военной операции или дипломатических переговоров могло оказаться даже то, насколько психологически уравновешен и просто трезв был в решающий момент президент, премьер, генсек или фюрер.
В прошлом году в Германии вышла книга журналиста Нормана Олера “Третий рейх на наркотиках”, наделавшая много шуму и сразу же переведенная на несколько языков – в том числе на русский. Олер, раскопавший немало уникальных архивных материалов, утверждает, что в нацистской Германии к концу 30-х годов фактически возникла система массовой наркотизации населения. Ее главной причиной стало распространение первитина (на жаргоне потребителей наркотиков его часто называют „винт“) – наркотического вещества, синтезированного на предприятиях немецкой фирмы Temmler в 1937 году. Первитин, обладающий сильным психостимулирующим действием, поступил в свободную продажу и очень быстро приобрел огромную популярность. В 1939 году, когда стало ясно, что население стремительно “подсаживается” на таблетки, избавляющие от усталости и приносящие эйфорию, но чреватые привыканием, рейхсминистр здравоохранения распорядился выдавать первитин только по рецептам.
Норман Олер представляет свою книгу в эфире БиБиСи (in English)
Исключение, однако, составила армия, для нужд которой только в 1940 году предприятия компании Temmler произвели 35 миллионов таблеток первитина. Его давали военнослужащим во время боевых операций и марш-бросков, требовавших особой выдержки: приняв дозу, человек мог не спать несколько дней и не чувствовал усталости. Норман Олер в своей книге даже утверждает, что “наркотики сделали возможным вторжение во Францию” в мае-июне 1940 года. По его словам, в решающий момент прорыва фронта в Арденнах немцы бодрствовали три дня и три ночи подряд и преподнесли противнику сюрприз, появившись там, где их совсем не ждали. Под действием первитина находились не только нижние чины, но и командиры на передовой – в том числе будущий легендарный фельдмаршал Эрвин Роммель. Первитин использовался позднее и на Восточном фронте – правда, по мере того как война затягивалась, а фирма Temmler сталкивалась с трудностями (некоторые ее предприятия были разрушены в результате бомбардировок немецких городов), снабжение солдат “чудо-таблетками” ухудшалось. Сохранились, например, письма с фронта будущего лауреата Нобелевской премии по литературе Генриха Бёлля, просившего родителей прислать ему пару упаковок первитина, чтобы легче переносился недостаток сна.
Наркотики сделали возможным вторжение во Францию в 1940 году
В декабре 1941 года Гитлер пригласил на ужин в свою баварскую резиденцию юного короля Румынии Михая и его мать королеву Елену. Согласно записи в дневнике королевского адъютанта, прощаясь с гостями, нацистский вождь подарил Елене орхидею и “небольшую баночку с таблетками первитина – чудесного средства, без которого, по его словам, он не обходится”. В это время, как утверждает Олер, Гитлер при активном содействии своего личного врача Теодора Морелля уже встал на путь, который к 1944 году фактически сделал его токсикоманом. Проанализировав сохранившиеся записи Морелля, Олер пришел к выводу, что, начав с первитина и безобидных витаминных инъекций, этот не слишком квалифицированный врач перевел своего “пациента А” на странные вытяжки из внутренних органов свиней и других животных, а затем познакомил Гитлера с “чудо-препаратом” – юкодалом (другое название – оксикодон), родственным героину.
Инъекции юкодала помогали Гитлеру избавиться от хронических болей в желудке и вводили его в эйфорическое состояние. Принимал нацистский вождь и лекарства на основе кокаина – особенно после того, как в результате покушения в июле 1944 года у него возникли проблемы со слухом. Надо заметить, что в первой половине ХХ века отношение медиков к препаратам, содержащим наркотики, было куда более либеральным, чем сейчас, и они предписывались пациентам по вполне банальным поводам. Но и на этом фоне описываемые Олером серии инъекций, которые Гитлер получал от Морелля, выходят за пределы всяких норм. Итак, Третий рейх вел войну под руководством не только расистского фанатика, но и наркомана?
Профессиональные историки относятся к выводам автора книги “Третий рейх на наркотиках” с некоторым скептицизмом. Дагмар Герцог из Нью-Йоркского университета отмечает, что, например, “были ли поставки первитина в армию лишь дополнительным фактором, или же они – существенное объяснение успеха блицкрига [во Франции], остается открытым вопросом”. Точно так же, хотя “иллюзии Гитлера о ходе войны благодаря наркотикам могли быть преувеличенными”, ни его основные политико-идеологические представления, ни методы руководства армией и государством не претерпели в начале 40-х никаких кардинальных изменений, которые можно было бы приписать неустанным трудам доктора Морелля. “Первитин позволял человеку функционировать при диктатуре. Это был национал-социализм в виде пилюли”, – пишет Олер. Такие размашистые выводы заставляют быть скептичным и редактора русской версии “Третьего рейха на наркотиках”, историка Константина Залесского: “Ни в коем случае нельзя эту книгу принимать 100% на веру, что теперь всё доказано. Ничего подобного. Там есть с чем поспорить. Целью его книги было не написание научной работы, то есть исследование проблемы, целью его книги была сенсация”.
При этом о психологической природе диктатуры (не только гитлеровской) куда лучше “первитиновой” версии говорят воспоминания самого Олера о своем деде, которыми он поделился в одном из интервью. По его словам, дед служил начальником железнодорожной станции в оккупированной Чехии, и через эту станцию следовали эшелоны, перевозившие евреев в концлагеря. “Он думал, что это поезда с русскими пленными, но, поняв, что они едут с запада, а не с востока, и услышав доносящиеся из вагонов детские голоса, догадался, что происходит что-то странное. [Дед] говорил, что поезда охраняли солдаты СС, он боялся и старался поскорее уйти в свою канцелярию. Он всегда говорил, что Гитлер был не так уж плох. В 80-е годы это еще можно было услышать довольно часто: что, мол, многое преувеличено, Гитлер о самом страшном из того, что творилось, не догадывался, зато он навел в стране порядок“. К тому времени после войны прошло почти 40 лет, и эти люди явно не находились под воздействием первитина или юкодала. Как и современные сталинисты, "аргументация" которых порой до неразличимости схожа с той, которую цитирует Олер.
Дед всегда говорил, что Гитлер был не так уж плох
Если токсикомания Гитлера и масштабы наркотизации нацистской Германии – тема относительно свежая, то отношения британского премьер-министра Уинстона Черчилля с алкоголем – предмет давних исследований и многих спекуляций историков и журналистов. В массовом сознании довольно широко распространено представление о том, что Черчилль даже в разгар войны “не просыхал”, начиная день со стакана виски и продолжая парой бутылок шампанского и бутылкой бренди. В действительности всё выглядело сложнее. Хотя, по мнению изучавшего эту тему историка Ричарда Лэнгуорта, Черчилль действительно мог и умел крепко выпить, во многом речь шла о своеобразной пиар-стратегии – “он сознательно хотел произвести впечатление “бездонного”. На самом деле, к примеру, знаменитый стакан виски, которым премьер начинал свой день и который его дети называли “папин коктейль”, представлял собой очень небольшое количество этого напитка, сильно разведенного водой и напоминавшего, по словам одного из биографов политика, “скорее полоскание для рта, чем дозу алкоголя”.
Черчилль любил виски, красное французское вино кларет и шампанское (особенно марки Pol Roger – его производители после смерти сэра Уинстона в 1965 году снабдили этикетки на своих бутылках траурной каймой), но умел отказаться от излишеств, когда финансовые дела шли плохо. А это с ним случалось: долгие годы, несмотря на знатное происхождение и выдающуюся карьеру, будущий лидер Британской империи был довольно небогатым человеком. Отношения Черчилля как с алкоголем, так и с деньгами рассматривает финансист и историк-любитель Дэвид Лаф в недавно вышедшей книге “Хватит шампанского: Черчилль и его деньги” (No More Champagne: Churchill and His Money). Проанализировав множество финансовых документов и писем Черчилля, автор установил, что в жизни будущего премьера случались моменты, когда его долги за алкоголь достигали в пересчете на сегодняшние деньги 75 000 долларов – так было в 1914 и 1936 годах. Тогда Черчилль вводил режим экономии. Из его письма жене Клементине: “Шампанского больше не покупать. Вплоть до особых распоряжений будем подавать к обеду, если придут гости, только белое и красное вино, может быть, виски с содовой. Сигар буду курить не более четырех в день”. Для Черчилля с его аппетитами это были серьезные ограничения, отмечает Лаф.
Впрочем, о том, что сэр Уинстон не был классическим алкоголиком, говорит способ, которым он избавлялся от долгов: активная писательская и журналистская работа, приносившая Черчиллю крупные гонорары. Писал же он либо на трезвую голову, либо не отягощая себя чрезмерным количеством выпитого. Один из лучших биографов Черчилля Рой Дженкинс отмечает, что премьер обладал счастливым свойством сильно не пьянеть даже после очень большого количества выпитого. Более того, пьяниц, терявших контроль над собой, Черчилль терпеть не мог, заявляя: “Меня воспитали в презрении к людям, позволяющим себе напиваться”. Тем не менее на некоторых высокопоставленных собутыльников застольные способности британского лидера наводили страх. Так, по воспоминаниям Элеоноры Рузвельт, ее муж, президент США Франклин Д. Рузвельт, накануне встречи с Черчиллем за обедом или ужином старался хорошо выспаться и отдохнуть. При этом сам Рузвельт вовсе не был трезвенником. Правда, он всю жизнь оставался приверженцем двух напитков – мартини и джина. Именно ими ФДР отметил в Белом доме отмену “сухого закона” в США в 1933 году.
Шампанского больше не покупать. Будем подавать к обеду только белое и красное вино
После формирования антигитлеровской коалиции западным лидерам пришлось столкнуться со Сталиным – непростым партнером не только в политических, но и в алкогольных вопросах. О привычках Сталина как питуха сохранились довольно противоречивые сведения. В мемуарах Никиты Хрущева говорится, что если еще в 30-е годы советский вождь выпивал весьма умеренно, то позднее, во время войны и особенно после нее, в последние годы жизни Сталин всё активнее прикладывался к бутылке. Другие приближенные диктатора – Вячеслав Молотов или Анастас Микоян – этого не подтверждают, обращая внимание на то, что Сталин нередко пил грузинское вино не из бокалов, а из коньячных рюмок, специально, чтобы не напиваться. Но почти все мемуаристы сходятся на том, что Сталин любил спаивать остальных. Возможно, чтобы позабавиться, но, исходя из того, что известно о характере советского вождя, – скорее для того, чтобы понять, чтó на уме у его приближенных, которым алкоголь развязывал язык.
Как бы то ни было, своих западных партнеров советский диктатор, судя по всему, перепивал. Так случилось и во время первого визита Черчилля в Москву в августе 1942 года, и на Тегеранской конференции в декабре 1943-го. При этом Сталин любил представлять лидерам союзников до сих пор не знакомые им советские алкогольные напитки. На Черчилля произвел впечатление армянский коньяк (Сталин потом подарил ему какое-то количество этого напитка, по одним сведениям – несколько бутылок, по другим – несколько ящиков), на Рузвельта – грузинские и крымские вина. Впрочем, в Крыму, на Ялтинской конференции в начале 1945 года президенту США было уже не до возлияний: Рузвельт был тяжело болен и скончался через два месяца, не дожив нескольких недель до победы над Германией и нескольких месяцев – над Японией.
Какое военное и политическое значение имело застольное общение участников “большой тройки”? Безусловно, оно позволило им составить лучшее представление друг о друге и хотя бы отчасти сблизиться – в том числе и под влиянием алкоголя, который, как известно, неплохой посредник при общении. Тем не менее вряд ли выпитый коньяк или вино, сколько бы его ни было, повлияли на психологическую основу отношения западных лидеров к Сталину и СССР, о которой в свое время Исайя Берлин писал так: “Рузвельт был заинтригован русским сфинксом, Черчилль инстинктивно отшатывался от своего союзника и его неприятных атрибутов. Рузвельт полагал, что он сможет улестить Россию и даже помочь ей превратиться в великое общество, которое поразит человечество; Черчилль же оставался скептикoм”. Сам Черчилль в 1943 году заявлял, что есть два Сталина: “Один относится ко мне сердечно, но второй Сталин – это мрачная фигура, с которой мы должны считаться”. Коньяк коньяком, а политической трезвости британский премьер не терял.
Один относится ко мне сердечно, но второй Сталин – это мрачная фигура, с которой мы должны считаться
Зависимость Гитлера от наркотических препаратов выглядит более серьезной вещью, нежели возлияния его противников. Норман Олер в своей книге утверждает, что в конце 1944-го – начале 1945 года “расширенное” сознание фюрера уже оказывало прямое влияние на ход боевых действий – в частности, на решение начать Арденнскую операцию, это, по словам главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра, “наступление отчаявшихся”. Однако это решение, которое действительно считали разумным далеко не все немецкие генералы, не выходит за рамки стиля руководства, к которому Гитлер пришел задолго до того, как стал в физическом отношении развалиной, кое-как поддерживаемой инъекциями доктора Морелля. Как отмечает британский историк Лоуренс Рис, это было “ручное управление”, при котором фюрер позволял себе то и дело отодвигать в сторону своих генералов и министров, навязывая им свою волю – порой вопреки здравому смыслу и логике. В этом отношении Гитлер, особенно на завершающем этапе войны, был противоположностью Сталину, который после жестоких поражений 1941–42 годов, наоборот, стал активнее прислушиваться к мнению профессиональных военных и давать им больше простора для самостоятельных действий.
До тех пор пока существует история, люди будут спорить о том, какую роль играет в ней субъективный фактор, характеры людей, принимающих важнейшие решения, их достоинства, пороки, слабости и зависимости. Был бы ход Второй мировой войны иным, если бы во главе основных воюющих держав стояли не немолодые мужчины, ведущие нездоровый образ жизни, а бодрые спортивные моложавые лидеры? Возможно, в какой-то небольшой степени. Но вряд ли этот фактор оказался бы решающим – в конце концов, исход глобального конфликта решался в окопах, армейских штабах и цехах военных предприятий. Он вряд ли находился на конце иглы, которой Морелль вкалывал Гитлеру свой “волшебный” юкодал, или на дне бутылок, распитых членами “большой тройки”.
